Кожа

Выпить надо. Только не нажираться. Не-не. А выпить надо. «Эх, Марфуша! Нам ли быть в печали?!»

В сиротской, ненужной теперь, единственной комнате, припечатанный седалищем к паркету, с хрустальным чешским стаканом в руке – кто этот странный, поникший, молодой еще человек? Я это, я.

Маму похоронили три дня назад.

Все тянул, все откладывал, все не хотел приходить в последний раз в берлогу, где жила она семь лет финишной прямой, где старалась из выцветших обломков прошлого слепить неуклюжий уют, куда совсем отвратно и нагло изредка наведывался, нес пошлую чушь, хохмил, травил анекдоты, ел ее несъедобные пирожки с какой-то вареной колбасой внутри – а что же, девяностые-то не сахар – и слушал-слушал-слушал тягучие рассказы про то, да про это, да про вообще, да и еще, и еще, и еще, и так до вечера до позднего, а потом – «да, тебе же еще полтора часа в метро трястись», «да, ну ладно мама, ты не волнуйся», «да, уж нет, ты уж поезжай», и в плащ втекал, и выходил спиной вперед в шарфике, ею завязанном, и выскальзывал, и выпадал из континуума любви, занудства и тревоги, и в падении, почти алисином-чудесеном, снова превращался из мальчишки-семилетки в здоровенного почти тридцатилетнего лба, неотвратимо имеющего уже отчество, бороду, жену, сына, ларингоскоп в кармане, фонендоскоп на шее и мешок Амбу в руке.

Так ходил к ней, все ходил, вокруг да около, несколько лет ходил, а в итоге обгадился хуже некуда.

– Четвертая стадия, поздно уже, ах, простите, коллега, ну, кто бы мог подумать, ну бывает такое, полтора месяца у вас, держитесь, крепитесь, готовьтесь, за промедолом и морфином в шестое окно.

Да вы что?! Как к этому можно приготовиться?!

Еще полстакана, а вот и первый звонок в дверь. Это за шкафом и кроватью. Зашли два вахлака с брезентовыми ремнями и женщина лет сорока. Вахлаки мебеля быстро щупальцами своими похватали – и нету их, ни вахлаков, ни мебелей.

– Ой, молодой человек, ну что же вы на полу-то сидите, простудитесь ведь!

Эх, спасибо за заботу, сестренка. Я бы тебе вдругорядь анекдотов порассказал, да приобнял бы, да еще чего – ты ведь в соку пока. Если бы не такие мои обстоятельства. Прости, не срослось.

– Не волнуйтесь, не простужусь. Деньги? На подоконник положите. Нет, ну зачем, вы же посчитали. И вам всего доброго.

Полстакана. Раскаленным свинцом скатился вискарь под пупи-друпи-итальяно-санремонто-эстрадано из телевизора. «Гуд-гу-гу-гуд-гуд-бай-бай…»

У секретера нижняя секция – две дверцы. Забита до отказу. Резким садистским движением – все, на пол!

Лица, лица, лица… на пожелтевшей бумаге… газеты, города, заводы, жизни, дружбы, ссоры, сплетни, грамоты, обиды, дипломы, ордена, коробочки, свертки, листочки, тетрадки.

Вот и начинается самое страшное. Ан нет: не успел.

– Вы простите, что мы без звонка, у вас там открыто было…

– Ничего, я не испугался.

– Мы за кухонным гарнитуром.

– Кухня налево. Деньги там на подоконнике оставьте.

Ушли, и даже дверь захлопнули за собой. Полстакана. «Сколь веревочка не вейса, все равно совьешьса в кнут…».

Лица, лица, лица на полу. Толстым слоем. Начинается самое страшное. Карточкам двадцать, тридцать, сорок лет. И нет на свете теперь уже никого, кто бы знал – а кто же на тех карточках и зачем? Портняжные ножницы в помощь. Лица, пожелтевшие, на грани последнего отблеска бытия сопротивляются внезапной энтропии, да только не выскользнуть им из мертвой хватки моих острых стальных пластин. Не осталось никого, кто знал вас – и для кого теперь быть вам?!

Все больше и больше мусора на полу, руки у меня сильные, не устающие резать недействительное больше прошлое. Звонок в дверь. Полстакана. Да ну вас, катитесь. Нет, нельзя так, нужно открывать.

– Диван – да, этот. Думали, лучше? Не нравится – ступайте вон. Что? А, ну и я тоже пошутил. Ну да, грубый я сегодня, неженственный. И трюмо берете? Нет, не возражаю.

Откуда же ты выпала-вывалилась, пачечка писем, желтой ленточкой перевязанная?! Какие силы верхнего и нижнего миров сохранили тебя? Зачем, как, почему?! Я не заказывал твоего тайного знания! Я даже не знал, что могу знать это. Но я всегда точно знал, что не хочу этого знать! Даже когда не знал.

Я зверьем чувствовал, по вашим недомолвкам – да много еще по чему! – с раннего своего разума ловил кожей своей и хребтом, обдаваемый обрывками ваших слез и редкой ругани, вашим недовольством друг другом, так тщательно и так неуклюже скрываемым – что да, есть; что должно быть что-то такое, что будет причиной всей этой трагичной неконгруэнтности, колючести, несчастливости и неудачности моего детства, и пустоты ранней юности, и поздних невзгод. И вот теперь: окончательно. Да, оно реально, оно существует, не я придумал, так и есть.

Но как, откуда мог я знать, что не пачечка то, а ключ?! – будь он неладен! – и подсунули-то мне его, когда я вот такой-никакой, спиной к стенке, прибитый вискарем к паркету, и бурлит во мне уже триста с гаком, а я – я шаг за шагом разбираюсь с прошлым. Заметьте, с вашим прошлым, которым вы так старательно лишали меня будущего, с прошлым, к которому я – не имею никакого отношения?! За что мне это?!..

А, ну вот, за секретером приехали. Когда выносили, левая дверца оторвалась, впечаталась в стену. Как порвало его – не выдержал. Ничего, я крепче. Я выдержу.

На улице дуло мокрым ветром в зябкую шею. Фонари качались и скрипели. Полы плаща широко развевались. Перевязанная желтым пачка жгла руку в правом кармане. Я спустился к Яузе, вышел на мосток, нависший над маслом воды, сжал письма натруженной ножницами правой кистью – и отпустил. Чужое прошлое плюхнуло в черную воду, намокая, теряя чернила и смысл, пошло ко дну. И не было во мне ни горя, ни скорби, ни злорадства.

Вот и всё. Это не моя война. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

XI. [ВЕЧНО СМЕЮЩИЕСЯ ГЛАЗА ЦВЕТА КОФЕ]

Соломенная челка. Вечно смеющиеся глаза цвета кофе. И озорные веснушки.

Очень забавно, когда ты сдуваешь челку с округлого лба и гримасничаешь. Впрочем, этого никто не должен видеть, кроме зеркала в прихожей случайной квартиры.

Я увидел.

Я не специально, я просто шел на кухню. Меня позвали салат мешать.

Когда я проходил мимо тебя, ты обернулась, и чертики в твоих глазах пискнули:

– Здравствуй!

А я не нашел ничего умнее, и сказал:

– Пойдемте на кухню, будем салат мешать!

Тогда уже ты, а не чертики; ты ответила:

– Ну, салат – так салат!

Я не помню, какого вкуса был салат. Я помню, какого вкуса был коньяк. Просто отвратительного. Но его было много. Большая пузатая бутыль стояла слева от меня. Почему-то тебе он нравился, а я старался не отставать от тебя. Забавно, правда – наперегонки?

Впрочем, потом было уже не до коньяка. Вокруг вели умные разговоры, теребили узлы галстуков, закладывали ногу на ногу, дымили в старый абажур зеленой люстры, а тебе было смешно. Ты сказала:

– А не пойти ли нам на воздух?

Мы выбрались из-за стола, лавируя между этими умными и серьезными, я тронул медную ручку черного хода, старая дверь отворилась без скрипа, выпустив нас в узкое пространство черной лестницы, где на стенах висели тазы и велосипеды, где пахло пылью и плесенью, где под потолком светилась (словно прожектор рампы!) неожиданно яркая лампочка.

Я открыл окно, и короткая июльская ночь окутала наши разгоряченные лица.

Ты спросила:

– А слабо?

А я ответил:

– Нет, с чего ты решила?!

И мы бесстрашно уселись на широкий подоконник шестого этажа, свесив ноги на улицу, и смеялись сто раз слышанным анекдотам – ведь надо же хоть как-то знакомиться, наконец.

Потом, вечность спустя, я искал под окном твою слетевшую туфельку; и нашел, и принес, и был удостоен чести водрузить ее обратно.

А эти умные и серьезные, в галстуках, все же нас нашли – и, как всегда, попытались все испортить.

– Ну, уж нет, – возмутилась ты, и повела меня вглубь старой случайной квартиры, наполненной светом старых зеленых абажуров.

Ты была бесцеремонна:

– Я научу тебя танцевать!

А я был самонадеян:

– Научи!

Умные и серьезные в галстуках нашли нас и тут. Они говорили, что бал кончен, и что пора.

Мы спустились, мы вышли из подъезда. Я понимал, как стремительно кончается время – метро светилось неоновыми буквами через квартал.

– Нам ведь по пути?

Что я мог ответить?

Я точно помню – мы проехали кольцевую два раза. Пустой вагон, какие-то тени вместо людей на станциях. Горячий керосиновый воздух подземки.

На конечной милиционер закрыл за нами двери большим ключом, и мы остались совсем одни.

Длинная-длинная алея должна была когда-то кончиться – как мы ни пытались сделать наши шаги короче, а шепот – тише. Так и случилось.

– Ну… – сказала ты.

Было пряное тепло твоей кожи, короткая, очень короткая волна жгучего безумия, и очень скоро я остался один. Даже луна отвернулась от меня.

Я затвердил семь цифр наизусть, но ты позвонила первой. Ты сказала:

– Это серьезно. Я думаю.

И замолчала.

Потом спросила:

– А ты как думаешь?

А я никак не думал. Я разучился думать.

Ты сказала:

– Я позвоню. Обязательно позвоню.

Не позвонила. Ты была занята. Я тоже был занят. Когда я звонил, ты была занята, и тебя не могли позвать к телефону. Мы оба были заняты. Я подумал – пора мне завести себе галстук.

Или все-таки дозвониться до тебя.

Поздно ночью в мою дверь позвонили. Этот парень стоял на пороге, шатаясь. Твой доктор. Был невменяем. Плакал. Он выпил все, что у меня было. Сжимал в руке фото в рамке под стеклом. Вечно смеющиеся глаза цвета кофе. Он раздавил стекло.

Осколок впился в руку, и траурная ленточка окрасилась кровью.

XII. [КОЖА]

– …интересно, как мы будем отмечать мой день рождения, если у тебя нет денег? – спросила она, не оборачиваясь. Я тихо прикрыл за собой дверь.

Жара августовского карамельного вечера стелилась по земле, красила опаленное небо в опально-оранжевую гамму. Тонкий слой пыли лег на носки старых ботинок. Я вздохнул и побрел по жухлой траве жалкой дворовой лужайки. Кружка теплого кваса из железной бочки помогла, но ненадолго. До магазина было еще четыре квартала, и их каким-то образом следовало прожить.

У соседней подворотни за мной увязалось существо, чувствовавшее себя так же, как и я. Существо было бежевым, грязным, с подпалинами на обвисших голодных боках. Уши у существа висели тряпочками. На задней лапе виднелись свежие следы зубов. Они еще кровоточили. Язык, розовый, покрытый пылью, свисал до земли. Капельки слюны скатывались, падали в пыль, превращались в мелкие серо-желтые шарики.

– Ну что, брат, невесело? – спросил я, стараясь оставаться надменным.

Существо не ответило, только вздохнуло как-то тяжко, с придыханием и тихим визгом, – подошло, уткнулось влажным холодным носом в мою сухую пыльную руку. Хвост существа, немного помедлив, завихлялся.

– Не дрейфь, переживем, – обнадежил я существо, трепля пальцами жесткую шерсть на теплой холке.

До магазина оставалось три квартала. Дальше мы пошли вместе. Я закурил. В горле першило и ужасно, на грани умопомешательства, хотелось пить. Так мы проплелись еще с полквартала – существо и я.

В соседнем дворе было неладно. Я не понял сразу, в чем дело. Но было очень, очень неладно. Женский визг сверлил уши, переходя в протяжные завывания. Какие-то люди бестолково бегали по двору из стороны в сторону. Кто-то кричал. Полноватая женщина сидела на краю детской песочницы, держась за голову руками и раскачиваясь, словно в трансе. Время от времени она порывалась встать, наверное, чтобы бежать, но бессильно падала на жесткий бортик песочницы. Ее держали два мужика с безумными глазами.

– Эй, брат, ну-ка, подожди меня здесь, – приказал я существу, срываясь на бег.

Рядом с женщиной стоял мальчик. Стоял из последних сил. Грудь, живот и ноги в коротких шортиках были облиты какой-то ядовито-черной, вонючей, горящей и дымящейся гадостью. Мальчик тихо визжал, как поросенок под ножом. Я подскочил вовремя – он уже собрался падать. Я отклонился назад, с размаху схватил мальчика сзади под мышки и дернул на себя. Мальчишка повис, распластавшись спиной по моей груди.

– Сбивайте пламя, козлы! – заорал я, срываясь на хрип.

Какой-то мужик сорвал с себя футболку и стал хлестать мальчишку по рукам, по животу, по ногам. Но было поздно – гадость уже догорела сама, и тихо пузырилась вместе с остатками кожи.

Кто-то догадался вызвать скорую, и мне сказали об этом. А мальчик решил перестать дышать. Я бросил его спиной на брошенный кем-то плащ и, стараясь не касаться того, что осталось от кожи, стал делать то, что делал всю жизнь на моей проклятой работе. Только от моих больных не пахло горелым мясом.

Ребенок задышал, с криком и визгом.

– Ничего-ничего, – сказал я ему на ухо, – не лажай, мужик, дыши, уже недолго осталось!..

– Отвали, коллега, – услышал я за спиной, и покорно уступил место скоропомощной бригаде. Пока бригада разбиралась с мальчишкой, один из врачей решил разобраться со мной.

– Сколько по времени? – спросил он, прикуривая мне сигарету.

– Не помню, – честно признался я, – минут десять-пятнадцать, наверное. Живой?

– Нормалек, – сказал смуглый с донкихотовской бородкой доктор, – погрузили, в «девятку», в детский ожоговый потащим.

– Валяйте, – согласился я, – таскать вам, не перетаскать.

– Спасибо за заботу! Вижу, веселый у тебя выходной вышел.

– Веселее некуда.

Существо терпеливо ждало. Увидев, не проронило ни звука. Лищь хвост пошел медленными подобострастными волнами.

– Спасибо, брат, – улыбнулся я, коснувшись пальцами в запекшейся крови его жесткой холки.

– Полкило сосисок и пару шампанского, – сказал я продавщице в магазине.

Существо деликатно съело одну сосиску, облизнулось и отвернулось, искоса поглядывая на меня черным глазом.

– Прости, брат, я не могу взять тебя с собой, – с сожалением признался я и положил перед существом оставшиеся сосиски. Существо все поняло, грустно вздохнуло и повесило немолодую голову над грудой сосисок.

– Прости, прости меня, – прошептал я и зашагал в обратный путь.

– Ну что же, шампанское – это, в общем, неплохо. Но жаль, что теплое. У них там что, из холодильника не было? – недовольно сомкнула брови она. Она была ослепительна.

– Прости, прости меня, – прошептал я.

1997—2018, редакция текстов 2020.