Гой

скачать книгу бесплатно


– Ты сегодня славно поработал, – выслушав подробнейший доклад, заключил гауляйтер. – Еще раз об этом тазе Иосифа из Аримафеи, который всегда казался мне самым подозрительным из иудейских старейшин. Да, я позволил ему захоронить смутьяна в гробу в канун Субботы, но какое дело нам до еврейских прикидов, если они не подрывают наших устоев.

Лицо центуриона не выразило полного и счастливого согласия с этой мыслью, что весьма напрягло гауляйтера.

– Что ты хочешь этим сказать, мой славный воин, краса и гордость офицерского состава оккупационной гвардии такой сложной провинции, как Иудея? – спросил гауляйтер. – Неужели то, что любой еврейский прикид уже сам по себе направлен против наших устоев в силу того, что он еврейский? Сиди, сиди…

Гауляйтер встал из-за стола и принялся расхаживать по небольшому залу виллы, служившему кабинетом. Вилла эта была построена на некотором отдалении от города Кейсария, где находился дворец царя иудейского Ирода и его собственная, гауляйтера Иудеи, официальная резиденция. Вилла стояла на небольшом возвышении, и с дворика, площадь которого была выложена мозаикой, изображавшей диковинных птиц и животных, была видна полоска моря.

– Сиди, сиди, – задумчиво повторил гауляйтер. – Значит, говоришь, унес в тазике биоматериалы казненного смутьяна? Как ты думаешь, а на кой они ему?

– Чтобы захоронить, – выдвинул единственную, как ему казалось, правдоподобную версию центурион.

– А ну-ка, – приказал гауляйтер дежурному офицеру, – немедленно доставить сюда этого закоренелого антипатриота, действительного члена Синедриона Иосифа из Аримафеи.

Скоро офицер вернулся с докладом, что Иосиф пропустил встречу Субботы и никто его после того, как он отправился к своему гробу, чтобы с разрешения властей захоронить в нем смутьяна, не видел.

– Усиленный наряд к гробу Иосифа, выяснить и доложить обстановку.

Обстановка оказалась на удивление стабильной. Стража стояла у гроба, как и было приказано, тело покойника, завернутое в плащаницу, было на месте в целости и сохранности, насколько это вообще возможно после распятия. Иосифа тем не менее обнаружить не удалось. Так он и исчез вместе с посудой, которую тогда же и назвали Тазик Иосифа, который на протяжении столетий совершенно не волновал массового человеческого сознания, пока не актуализировался в рыцарские времена под другим брендом.

23.

Стоя перед копьем Лонгина, венский аптекарь Иосиф Гитлер всегда вспоминал эту историю. Куда скрылся Иосиф из Аримафеи для него, конечно, не было тайной. Куда же ему было податься, как не в подземный Иерусалим, последнее, как его тогда называли, прибежище еврейских патриотов. Где Иосиф из Аримафеи вышел на солнечный или лунный свет, Иосиф из Вены тоже догадывался. И на что действительному члену Синедриона нужны были биоматериалы того, кого одни называли Смутьяном, а другие Спасителем, у аптекаря Иосифа Гитлера были свои сугубо профессиональные соображения, с которыми он ни с кем не собирался делиться.

Однако пришло время раздела Речи Посполитой, и Копье Лонгина вместе с самой Веной остались в жизни, которая для Иосифа Гитлера превратилась в настолько прошлую, будто ее никогда и не было в настоящем. Евреи из тех частей Польши, которые отошли к Австрии и Германии, были изгнаны и подались в Россию. Среди них было множество родственников венских Гитлеров с фамилиями, в основном оканчивающимися на «ич» и «ский»: гитлеровичи, гитлеревичи, гитлеревские, гитлеровские и тому подобное.

«Раз евреев стали выселять из австрийской периферии, значит, и до Вены когда-нибудь дойдет», – решил Иосиф Гитлер и принял историческое решение для своей семьи, спасшее несколько жизней из его далекого потомства, поскольку в будущем все австрийские гитлеры семитского происхождения были поголовно и с необыкновенной ревностью истреблены австрийскими гитлерами арийского происхождения. Так семья венского аптекаря Иосифа Гитлера оказалась в Бредичеве.

– Ничего, – строго сказал он жене, которая пришла в ужас с первого взгляда, брошенного ею на Бредичев. – Знаешь, как называют этот город славяне? – Иосиф сделал многозначительную паузу и со значением произнес. – «Торговый Иерусалим Израиля», а еще «Волынский Иерусалим».

– Да пусть они называют его хоть Царствием Небесным, – откликнулась на слова строгого мужа жена и горько разрыдалась.

А через тридцать лет в Бредичев поучиться игре на струнных у местного профессора и послушать пение канторов в здешней синагоге приехал будущий композитор Шопен. Тут он познакомился с одним из отпрысков к тому времени уже покойного бывшего венского аптекаря Иосифа Гитлера. Молодых людей сближал не только абсолютный слух, но и значительный интерес к музыке хасидов и теории круговорота напевов в природе. Глубоко генетически обиженный на Австрию и все немецкое Ицик Гитлер не стеснялся делиться с новым приятелем из Варшавы своими мыслями о том, что если немецкую Германию и не забудут в грядущей дали веков, то только потому, что в ней когда-то жили евреи.

– Ну кто бы помнил через каких-нибудь, скажем, пять тысяч лет, что был такой город Регенсбург, если бы не Иегуда Хасид из Регенсбурга?

И действительно, в нынешнем Бредичеве рабби Иегуду Хасида прекрасно знали, хотя он жил в Регенсбурге шестьсот лет назад. А кто видел тот Регенсбург? Рики тихо и задумчиво улыбался. История жизни и трудов Йегуды Хасида рождала в его душе необъяснимое романтическое томление, хотя он никогда не читал «Книгу благочестивых» знаменитого рабби из Регенсбурга.

– Вот ты смеешься… – начинал было заводиться Ицик Гитлер, но Рики Шопен успокаивал его смиренным:

– Я не смеюсь, я слышу, – и Ицик бы дорого дал, чтобы услышать то, что, по всей видимости, и впрямь слышал Рики, потому что казалось, что он слышит ангелов.

Так пролетели еще девяносто лет, и в город Бредичев своим чередом пришел двадцатый век, который, вопреки радужным надеждам передового человечества на окончательное торжество прогресса и гуманизма, сразу же начал озадачивать заинтересованных наблюдателей отнюдь не благостными событиями. Сначала всех потрясли слухи о баррикадных боях в Москве, а еще через пару лет бредичевские умы самого разного качества не на шутку смутило сообщение о гибели в далеком от Российской империи океане лайнера с фундаментальным названием «Титаник».

– Так и Машиах скоро придет, – сказал кантор в отставке Моисей Гитлер своим взрослым сыновьям, Адольфу и Павлазару.

И может быть, вдохновленный в том числе и этими словами своего отца Моисея старший его сын Адольф, капельмейстер полка, стоявшего именно в родном для него Бредичеве, и сочинил «Страдания хуторянки», марш, ставший со временем всемирно известным. Мелодия родилась сходу и просто изумила Адольфа своей проникновенной красотой.

«Какая заводная, хватающая за душу вещь! – подумал он, и слезы навернулись у него на глазах. – Но почему страдания, да еще хуторянки?». Вопрос был не праздный, хотя Адольф в чем-то лукавил сам с собой. Хуторянка в его военной жизни, конечно, была. Были и ее страдания.

Полк тогда расположился лагерем на Кубани неподалеку от казачьего хутора, и капельмейстеру Адольфу Гитлеру разрешалось удаляться иногда довольно далеко от армейской палатки в процессе размышлений над художественной трактовкой того или иного музыкального сочинения, которое он планировал включить в репертуар. В глубокой задумчивости проходил он иногда через хутор, не замечая вокруг себя ничего земного. Зато его не могла не заметить бойкая шестнадцатилетняя Анюта, которая однажды устроила так, что отрешенный от мира капельмейстер чуть об нее не споткнулся.

– Ой, – воскликнула Анюта, словно впервые увидела чужака, – а вы не из турок крещеных будете?

– Я вообще не крещеный, – растерянно ответил молодой человек, уже вернувшийся на землю и даже успевший обратить внимание на то, что перед ним стоит, возможно, одно из самых прекрасных существ из тех, какие только могут обитать на земле. Так началась эта дружба, которая, по условиям стратегических планов Генерального штаба императорской армии, не могла продолжаться вечно.

Полк вместе с его капельмейстером передислоцировали поближе к еще не существующему в природе, но уже будоражащему лучшие военные умы России Западному театру военных действий, а, несмотря ни на что, не убитую личным горем и строгих нравов, но любящими родителями Анюту сумели выдать замуж так, что в появлении на свет ее первенца от немолодого уже вдовца никто ничего сверхестественного, к счастью для новорожденного и его матери, не усмотрел.

24.

– Интересно, интересно, – поощрительно произнес, сидя за концертным роялем в актовом зале Бредического Дома офицеров императорской армии, полковник Шнетке-Барановский и плавно опустил пальцы на клавиатуру, а стопы приблизил к педалям инструмента. Доиграв до конечной тактовой черты, он застыл. От недавней снисходительности не осталось следа. Отойдя от оцепенения, полковник снова опустил пальцы на клавиатуру, а стопы снова приблизил к педалям инструмента. Снова доиграл до конечной тактовой черты.

Ни жив ни мертв, почти навытяжку стоял за спиной полковника в ожидании решения участи своего сочинения капельмейстер полка Адольф Гитлер. Полковник встал со стула и прошелся по сцене, словно не замечая Адольфа. Потом остановился перед ним, внимательно оглядел всего и, наконец, спросил:

– Ну а почему страдания, почему хуторянки? – и услышал в ответ безапелляционное: «Не могу знать».

– Не можешь, стало быть, – констатировал полковник. – Ну, допустим, с этим понятно. А вот как быть с остальным? Ведь шедевр, понимаешь? Истинный, как есть, шедевр, это я тебе говорю. И ведь до чего просто, словно каждый сочинить мог. Впрочем, чему тут удивляться? А правду говорят, что твой прадед дружил с Шопеном, или тоже не можешь знать?

– Так точно, дружил.

– Оно и видно, хотя кто только с ним не дружил. Мне-то, что прикажешь делать? Положить твой типичный, по правде говоря, иудео-либеральный марш под сукно, или в рапорте на высочайшее имя осмелиться предложить рекомендовать этот опус для исполнения в войсках Его Величества, указав автором слов и музыки Адольфа Гитлера? Ты хоть представляешь себе, кого нынче при дворе государя считают главным внутренним врагом? Слова-то, однако, покажи.

– Слова – это так, – смутился капельмейстер полка, – я ведь не поэт.

– Не скромничай, – приказал полковник, аккуратно протер стеклышко пенсне, не торопясь пристроил его на носу и к ужасу Адольфа принялся читать вслух:

– Запев: мы уходим на ратное дело, за страну свою станем стеной, будем биться сурово и смело и вернемся в Бредичев родной… Припев: умрем, как один, тебя не сдадим, прощай, исполин, волынский наш Ерусалим…

Полковник с весьма озадаченным видом снял пенсне, положил листок с текстом на крышку рояля и спросил:

– И где же тут хуторянка с ее страданиями? Опять не можешь знать? Стало быть, решаем так… – полковник взял последнюю паузу в этом разговоре и, наконец, вынес вердикт:

– Весь материал в том виде, в каком он был получен мной от тебя, я отправляю в Главное Политуправление православного воинства нашего, пускай они там себе головы и ломают. Поздравляю с отменно сочиненной мелодией, капельмейстер.

– Служу Российской империи, – отчеканил Адольф Гитлер.

Через двадцать девять лет пенсионера Адольфа Гитлера расстреляли в одном из киевских оврагов в рамках проводимой его арийским тезкой политики расширения жизненного пространства. По печальному совпадению белогвардейского полковника Шнетке-Барановского тоже расстреляли в Киеве, правда, на двадцать два года раньше – в рамках проводимой новыми властями Всея Руси политики пролетарского интернационализма.

25.

На третьи сутки после операции в тыловом эвакогоспитале старший сержант Семен Свистун пришел в сознание. Вернее, это сознание пришло в него неизвестно откуда, причем явно чужое. Перед койкой раненого стоял подполковник медицинской службы, главный хирург госпиталя Павлазар Моисеевич Бредичевский и не спускал с него глаз.

– Что скажешь, Семен? – спросил подполковник и услышал в ответ раздраженное:

– Я не Семен.

– Вот как? А кто же ты?

– И попрошу не тыкать, – уже совсем строго потребовал Семен и, помолчав, продолжил. – Я генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов. Значит, я не убит?

– Живехонек.

– Государю обо мне уже доложили?

– Возможно, но только в самых общих чертах.

– Что значит в самых общих чертах? И вообще с кем имею честь?

– Подполковник медицинской службы Бредичевский.

– Из крещеных, что ли? – поморщился Семен.

– Никак нет, – удовлетворил его любопытство военный хирург.

И тут мнимый Корнилов что-то вспомнил:

– Ах да, государь отрешен, – успел проговорить он прежде, чем впал в глубокую задумчивость.

– Семен, Семен, – встревоженно принялся взывать к его сознанию, а может быть, и душе подполковник.

Семен приоткрыл глаза и слабым голосом поинтересовался:

– Но почему вы называете меня Семеном?

– Потому что ты Семен.

В голове у старшего сержанта раздался тяжелый скрип, словно кто-то начал открывать деревянные ворота, которые по меньшей мере лет сто были заперты, и одновременно возникло ощущение, что если скрип продлится еще хоть немного, то наступит смерть. Скрип однако прекратился, и Семен признался таким тоном, словно он вовсе не рад своему открытию:

– Да, я Семен.

«Я Семен, – думал он, – это именно я родился в Южной Пальмире, и детство мое прошло напротив Кирхи, это меня призвали в Бугуруслане и через месяц отправили на фронт, а не в училище, жаба их душила кинуть мне звездочку».

– Сегодня десятое апреля, по радио сообщили, что Южную Пальмиру освободили, – сообщил подполковник.

Никаких особых эмоций Семен не выказал, и подполковник понимающе спросил:

– Родственники там остались?

– Не все, – ответил Семен. – Маму вместе со мной отец эвакуировал.

– Что с отцом?

– У отца шансов не было – еврей, комиссар, но не в генеральских чинах.

– Что о нем известно?

– Известно, что пропал без вести, простите за тавтологию.

– Ух, какие ты слова знаешь.

– Ну да, тех, кто таких слов не знал, отправили в училище, а тех, кто знал, сразу на фронт. Скажите, доктор, это селекция? Кстати, откуда вы знаете, что я из Южной Пальмиры?

– А то я документов твоих не видел. Да и бреда твоего имел удовольствие наслушаться. Не стандартно бредишь, старший сержант. Советую этим не увлекаться. Особенно наяву. Про отрицательную селекцию, это ведь был бред?

– Я не сказал «отрицательную», – скривил, насколько хватило сил губы Семен, пытаясь изобразить хотя бы слабую усмешку.

Военный медик Бредичевский с перепугу чуть не в струнку вытянулся. Это ж надо, столько лет тщательно скрывать свои мысли и вдруг так проколоться. Впрочем, вокруг никого не было, что к случайным стечениям обстоятельств никакого отношения не имело. Услышав первые же фрагменты бреда старшего сержанта, когда того доставили в госпиталь, главный хирург, используя свой административный ресурс, распорядился определить того в палату резерва для особо важных пациентов. Само собой разумеется, что люди, избранные властями для того, чтобы тайно способствовать пребыванию всех остальных граждан на идейно-нравственных вершинах, тут же сообщили куда надо, к чему подполковник, конечно же, был готов. В спецотделе он под присягой подтвердил, что старший сержант Семен Свистун состоит в родственных отношениях с начальником отдела Главного управления партии и правительства по связям с зарубежными друзьями страны товарищем Свистуновым. Естественно, в спецотделе знали, что это означает то, что товарищ Свистунов занимается организацией убийств и похищений врагов народа, проживающих за границей.

Положив в папку объяснительную записку подполковника, следователь спецотдела сделал вид, что объяснения фронтового хирурга его удовлетворили. Но все же, чтобы не чувствовать себя полным идиотом, спросил уже неформально:

– Но как же это может быть, подполковник: Семен Пинхасович Свистун и товарищ Свистунов?

– Об этом вы у товарища Свистунова спросите, – ответил подполковник. – У меня нет привилегии отвечать на неформальные вопросы, касающиеся его личных обстоятельств.

Касаться каких бы то ни было личных обстоятельств товарища Свистунова ни в малейшей степени не хотелось и следователю, на что подполковник и рассчитывал. Он нахально блефовал, надеясь только на то, что и произошло: поостережется рядовой следователь заводить дело, в котором бы фигурировало имя товарища Свистунова.

Если бы фронтовой хирург и следователь узнали, что такое дело уже заведено, они бы не поверили. Тем более они бы не поверили в то, что Семен Свистун и товарищ Свистунов действительно состоят в родстве. Вообще-то, Павлазар Моисеевич хранил в глубине души знание о том, что практически невозможно выдумать такую ложь, которая бы не оказалась в той или иной мере правдой, но все же интуитивно придерживался заповеди: «Не лжесвидетельствуй». Но разве ложь и лжесвидетельство это одно и тоже? Доктор Бредичевский отлично усвоил, что без вранья не прожить, а на то, что можно не стать лжесвидетелем вплоть до своего последнего вздоха, надеялся.

Как бы то ни было, к тому, что товарища Свистунова через восемь лет арестовали и после зверских пыток расстреляли за неискренность, как двурушника, скрывшего свое еврейское происхождение, Павлазар Моисеевич отношения не имел. Не имело также никакого отношения к судьбе товарища Свистунова то историческое обстоятельство, что это не род Свистуновых произошел от Свистунов, но наоборот, еще во время Наполеоновских войн один из Свистуновых тайно принял иудаизм, став основателем еврейского рода Свистунов. Впрочем, у рабоче-крестьянских властей, взявшихся искоренять еврейское засилье, причем далеко не только в одной отдельно взятой стране, своя логика, безусловно, была: кто ж его знает, что хуже, русские Свистуновы с еврейскими корнями или евреи Свистуны с корнями славянскими. По зрелом размышлении и то и другое одинаково крайне подозрительно.

Павлазар Моисеевич Бредичевский пошел на такой ужасный риск, повинуясь не разуму, но душе, которая неумолимо потребовала искупления грехов путем спасения во чтоб это ни стало старшего сержанта Семена Свистуна не только от неминуемой гангрены путем ампутации левой руки по плечо, но и от неминуемого ареста – путем изоляции. Бредил старший сержант непозволительно крамольно. И дело было не в том, что бред его был на модную среди нынешних тяжелораненых воинов еврейскую тему. Дело было в идейных особенностях освещении этой темы в бреду.

Здоровый бред заключался в негодовании на евреев, которые, вместо того, чтобы воевать, попряталась в тылу, а если и попадают на фронт, то лишь для того, чтобы устроиться на нем снабженцами. Чаще всего среднестатистический носитель бреда использовал слово «жиды». То и дело слышалось, что «жиды везде». Раздавалось и знаменитое «Доколе!».

Павлазар Моисеевич с сердечной болью выслушивал все эти бредни, но не терял присутствия духа. Главный вопрос для него заключался только в том, будет ли в стране погром старого образца или уже нового, как у Гитлера? И тут в госпиталь попал тяжелораненый Семен Свистун, который в бреду высказывал совсем иные соображения о роли евреев в Великой Отечественной войне, чем подавляющее большинство участников войны. Да, это был освежающий душу фронтового хирурга бред. И что же ему оставалось делать? Попытаться побыстрее спровадить носителя идейно-вредного бреда на тот свет или, рискуя жизнью, постараться спасти? И Павлазар Моисеевич начал спасать. Бывало, он часами сидел у постели раненого и с чувством глубоко удовлетворения слушал, как тот на чем свет стоит костерил политику партии и правительства, а то и принимался ставить под сомнение якобы природную добродетельность загадочной славянской души. Тут Павлазар Моисеевич проверял, надежно ли заперта дверь резервной палаты, поуютнее располагался в кресле и с нарастающим наслаждением слушал крамольные монологи. Конечно, бред пациента еще надо было расшифровать, а потом из расшифровок составить стройную концепцию, что практически всегда выпадает на долю адептов учений, как пророков, так и поэтов, поскольку смыслы, скрытые в словоизвержениях пророков и даже в напечатанных стихах поэтов, чаще всего бывают темны и для самих пророков с поэтами.

Слушая бред Семена, Павлазар Моисеевич всецело полагался на память, потому что вести записи на работе он не решался. Зато, придя домой после напряженнейшего дежурства, продолжавшегося чаще всего без всякого учета рабочего времени в связи с обилием раненых, львиную долю коротких часов отдыха военврач посвящал записям прямых изречений Семена. Сил на расшифровку уже не оставалось, и Павлазар Моисеевич оставлял ее на потом. Но вот приходило потом, и военврач начинал работу над текстом. Если коротко, то со слов Семена получалась картина, которую Павлазар Моисеевич обрисовывал для себя так:

«Гитлер отнюдь не столько был заинтересован в расширении жизненного пространства ради расширения жизненного пространства, сколько в уничтожении евреев на всем завоеванном жизненном пространстве. Его главными врагами были не славяне с англосаксами и всеми прочими в той или иной степени недочеловеками, каковыми во многом являлись и сами немцы, но с иудейством как таковым. Но одним из способов существования метафизического иудейства являются сами иудеи, а это значит, что все носители еврейской крови вообще, а не лишь религиозные евреи, уничтожение которых дело хотя и наипервейшее, но и наиболее легкое. И таково учение для низших. Для посвященных идея иудейства тем и отвратительна, что это идея человека. Еврей – это именно человек и потому является первым и непримиримым врагом сверхчеловека. Где еврей, там человечьим духом пахнет».

Наслышавшись такого, Павлазар Моисеевич чувствовал себя так, будто горным воздухом надышался. Он выходил из резервной палаты и с новыми силами направлялся в общую, для того, чтобы уже с почти спокойной душой выслушать вместе со всеми, кто в ней находился, вопли очередного, еще пребывающего под действием наркоза воина о том, что проклятый жид его зарезал. Воин приходил в себя и его наперебой принимались укорять раненые: «Как же тебе не стыдно, Павлазар Моисеевич тебе жизнь спас, а ты…». У воина на глазах выступали слезы, и он начинал мямлить: «Простите, братцы, сам не знаю, что на меня нашло». Это повторялось изо дня в день. И спася еще несколько жизней, военный хирург заходил в заветную резервную палату, чтобы принять живительную порцию откровений бредящего Семена. А Семен, казалось, был неисчерпаем. Например, нес такое:

«Иудейско-либеральная цивилизация простых людей сорвет планы Неведомых по завоеванию Земли, которые воплощал Гитлер, но ему на смену пришел уже другой усатый, истинный победитель большевизма, начавшегося при Моисее, чьим очередным воплощением был Ленин».

«Что за бред, – думал Павлазар Моисеевич, – этот Семен ничего не понимает или нарочно путает. Какой же Ленин Моисей, вы меня извините? Моисей ушел, чтобы никто не узнал, где его останки покоятся, а этот лежит в мавзолее своего имени, как прямая противоположность Моисею, хотя, нет…». Военный хирург усилием воли пытался остановить свою мысль, которая в перспективе могла напугать его самого, но надолго задержать ее не удавалось, и она прорывалась в сознание. «…хотя, нет, – продолжалась с того места, где была прервана, мысль, – это Усатый отомстил Моисею, выставив тело Ленина на всеобщее обозрение».

– Послушай, красноармеец Свистун, – обратился он к Семену, когда тот, пребывая в сознании, переводил дух после предыдущего бреда перед следующим, – а почему ты не обрезан?

– Так ведь папа мой – комиссар, – попытался было пуститься в пространные объяснения Семен, но военврач прервал его репликой:

– Тогда потерпи.

Когда до Семена дошло, что он обрезан, бред его возобновился с новой силой. Павлазар Моисеевич едва успел подготовить тетрадку и карандаш.

«Усатый использовал евреев, чтобы одолеть Гилера так же, как он использовал их, чтобы одолеть Троцкого, и теперь они становятся ему практически не нужны – на радость славянам и не только, – как ни в чем не бывало продолжал бредить Семен, словно оглашая программу партии Ленина-Сталина на долгие годы вперед. – Евреев уберут из всех органов власти, выгонят из всех научных и проектных институтов, больниц, школ, заводов, фабрик, шахт и рудников, отберут у них все правительственные награды, квартиры и приусадебные участки, после чего вышлют во внутреннюю Монголию, чтобы заодно насолить китайским товарищам».

«Что он несет?» – думал Павлазар Моисеевич, но на душе все равно становилось легче.

Семен прервал бред, открыл глаза и помимо воли произнес, как ему казалось, нечто способное поразить Павлазара Моисеевича в самое сердце: