скачать книгу бесплатно
Все пришлось впору. Немножко жали замшевые туфли с пряжкой, но Аля смолчала.
Отказываться от этой красоты, от этого невозможного счастья было выше ее сил. Хотя и было неловко.
– Все не потяну, – объявила Софья Павловна. – Берем черный лак, они практичнее, чем замша, и босоножки берем – впереди лето. Ну и сапоги – куда деваться?
– А верх, Пашуля! Принес?
Пашуля молча ткнул носком ботинка в чемодан.
– Аля! Открывай! – приказала Софья Павловна.
Аля, красная от смущения и возбуждения, щелкнула замком чемодана.
Там лежала дубленка. Нет, не так – там лежало чудо. Чудо было бежевым, нежным, как кофейная пенка. Замшевое чудо, отороченное коричневым мехом.
– Ну что застыла? Надевай! – приказала Софья Павловна.
Аля надела. Дубленка была чуть великовата в груди и длинновата в рукавах.
Аля до смерти перепугалась, что Софья Павловна от нее откажется.
Но пронесло – выручил манерный Пашуля.
– В самый раз, – пропел он, – меньше не надо, растет ведь еще. Не каждый же год покупать.
– Не каждый, – согласилась Софья Павловна. – Иди, Аля, к себе. Мы сами тут разберемся.
В комнате Аля села на диван и задумалась. Теперь понятно. Павлуша этот спекулянт, торговец. Вещи вынес из-под полы. В Клину на их улице жила Тамара, спекулянтка. Она ездила в Москву и привозила оттуда вещи, а потом продавала «втридорога», как говорила бабушка Липа.
Тамару презирали, осуждали, но мечтали с ней подружиться. Все было сплошным дефицитом – и детские колготки, и нижнее белье, и мужские рубашки, и косметика.
Мама Тамару не осуждала, говорила, что хлеб у нее не дай бог: собрать денег, ранним утром, шестичасовым, поехать в Москву, целый день душиться в очередях, тащить это все на себе. А дальше продать и не попасться милиции. Впрочем, и милиция тоже одевалась у Тамары, жена участкового тоже с ней дружила.
Но все равно работа опасная – не дай бог, и тюрьма.
А баба Липа ворчала и возражала маме:
– Всех ты, Анютка, жалеешь! Сволочь Томка твоя! Сволочь и спикуль – дерет три шкуры, а эти дуры и рады последние деньги ей нести.
Павлуша – тоже спекулянт, но вещи у него потрясающие. У Тамары таких не было. Но все наверняка страшно дорого. Особенно дубленка. Скорее всего, дубленку бабушка не возьмет. И правильно сделает – куда Але дубленка? Что она, дочь космонавта или балерины Большого театра?
Дубленку она переживет, походит в своем старом пальто. Главное, чтобы Софья Павловна не отказалась от лаковых туфель и зимних ботинок.
Но та ни от чего не отказалась. Хлопнула входная дверь, и она позвала Алю в комнату. Пашули уже не было, а вот коробки с обувью остались, и дубленка тоже. Вальяжно и беззастенчиво она раскинулась на спинке кресла, словно ожидая новую хозяйку.
Аля пожирала глазами дубленку – поверить в это было невозможно.
– Все взяла, – устало проговорила Софья Павловна. – Денег, конечно немерено. Пашка жулик, но куда деваться? Видишь, со всем уважением – с доставкой на дом! Да ладно, выкрутимся, не впервой! – беспечно заключила она.
Аля с трудом сглотнула.
– Спасибо. Большое спасибо. – Она запнулась, не зная, что сказать.
– Не переживай. Пришло время отдавать долги. Меня и так не было слишком долго.
Платья, пошитые Стефой, оказались немного чудными, но бесспорно красивыми. Их было четыре – два летних, пестрых и ярких, одно теплое, из сиреневого джерси, отороченное кремовым кружевом, – «Это в театр», – оценив, строго сказала Софья Павловна, – и одно из плотной, немного жестковатой ткани – весна-осень, как объяснила Стефа. На голубом, нежном фоне расцветали крохотные подснежники. Плиссированная юбка и белый лаковый поясок – это какое-то чудо!
– Деньги отдам в следующем месяце, – сказала Софья Павловна. – Как раз придут. Ну ты знаешь!
– Конечно, Соня, конечно! Даже не думай и не беспокойся, не о чем говорить.
Платья лежали на спинке дивана и кресла. Аля ходила вокруг, осторожно трогала их руками, нежно гладила, снова отходила на шаг назад, принимаясь любоваться. Ей казалось, что все это сказка и это все происходит не с ней. Это какой-то сон, непонятный, странный и красивый. И, как все сны, он точно скоро закончится, потому что так не бывает. От возбуждения ее потряхивало.
Софья Павловна пощупала лоб:
– Не заболела? Иди, Аля, поешь! Что-то ты на себя не похожа!
– Поем, только попозже. Сейчас не могу, извините.
Два дня Аля просидела дома. Софья не возражала.
А через два дня, надев новую форму, купленную в фирменном магазине «Машенька» – юбка-плиссе и фартук с узкими лямками, – дубленку и сапожки, снова отправилась в школу.
Новая жизнь была совершенно другой, не похожей на прежнюю, провинциальную, донельзя скромную и, если по правде, невозможно скучную. Конечно, по маме и бабушке Липе Аля очень тосковала. Но спустя полгода поймала себя на мысли, что думает о них не так часто, как раньше. Раньше, к примеру, она вспоминала их по сто раз на дню. А теперь раз в три дня, не чаще. Это, конечно, ужасно. Но разве это зависит от нее? Просто та ее жизнь осталась за чертой. А эта, новая, – вот она! И, если признаться, не такой уж она оказалась плохой.
Отношения с Софьей Павловной стали другими – она к ней привыкала. Теперь это была не просто чужая, незнакомая женщина. Это была, нет, не бабушка, но и не чужой человек. Наверное, так.
Часто ходили в театры. Пару раз в месяц в ресторан, послушать Лилю и побаловать себя вкусненьким.
Гуляли по улицам, и Софья рассказывала Але про Москву.
Иногда Софью кидало в воспоминания, и она была откровенна, что-то рассказывала про свою жизнь. А Аля любила слушать. Софья рассказывала интересно, совсем не нудно, с откровенными подробностями, совершенно не стесняясь внучки.
Про деда она говорила так:
– Пьесы твой дед писал дерьмовые, все про советскую власть. Поэтому и стал знаменитым. Писал бы про другое – ты ж понимаешь! Я никогда не стеснялась и лепила ему правду-матку. Он злился, кричал, мы страшно ругались. Упрекал меня, что всеми благами я пользуюсь, а труд его ни в грош не ставлю. И был, разумеется, прав! А я, вредная, колючая, все время подначивала. Поначалу мне было его немного жаль – талант был, но он его, как говорится, продал. Продался. Хитрым был, по-своему умным – знал, к кому и какой нужен подход, с кем подружиться, кому выразить восхищение. А я была гордой и за это его презирала! Хотя его можно было понять, а вот меня – вряд ли. Правда, если ты такая гордая – откажись! Если презираешь – уйди и не пользуйся! А я пользовалась, всем пользовалась. Насмехалась над ним и ни от чего не отказывалась!
Жили мы весело, бурно, такой бесконечный праздник, шумный и бестолковый, но спасительный – не было времени задуматься. Бесконечные гости, премьеры, курорты, заграничные поездки, морские круизы. Ты можешь себе представить – в шестьдесят пятом году своими глазами увидеть Рим и Париж? А круиз по Дунаю? Магазины, тряпки, обувь, украшения. Рестораны! Красивая жизнь, да?
Про быт я не думала – какое! Кружилась по жизни, как в вальсе, иногда переходя на фокстрот.
Мы подходили друг другу – ему нравилось, что его сопровождала красивая, умная и остроумная жена, а мне… Мне нравилось все остальное. Ну и как такая легкая и чудесная жизнь могла быть не по нраву? – Софья Павловна замолчала, задумалась. – Нет, ты не думай, что все было безоговорочно прекрасно. Дед твой любил красивых баб и заводил романы. Я быстренько наводила справки. Как правило, все было довольно безопасно: замужние женщины, жены успешных мужчин. Романчики легкие и необременительные, так, для «развлечься».
Я успокаивалась – сто раз такое бывало, пройдет и в сто первый. И никуда он не денется – вот кому это точно не надо! Но пару раз испугалась.
Отпраздновали его пятидесятилетний юбилей, и он как с цепи сорвался – в этом возрасте такое бывает. Увидев его избранницу, я удивилась – все его прежние дамы были женщинами яркими, броскими, с бурным прошлым.
А здесь? Здесь была скромная врачиха из литфондовской поликлиники – тридцатипятилетняя серая мышь. Вернее, мышка. Маленькая, худенькая, с узким и бесцветным личиком. Если приглядеться и включить всю доброжелательность, довольно милая, но очень неброская, знаешь, как говорится, вызывающе скромная.
Врачиха была вдовой и растила сына одна. Жила где-то у Кольцевой, в маленькой квартирке, с пожилой мамой.
Ну и представь – тут такой экземпляр! Известный, богатый да к тому же и очень фактурный мужчина! Смешно упустить подобный шанс.
Сначала я наблюдала. Встречи по выходным, мне было забавно наблюдать за неверным муженьком – собирался он с особенной тщательностью: новый костюм, итальянские ботинки, белая рубашка. Поливался одеколоном так, что приходилось проветривать. Видела, что нервничает, и это меня удивляло.
Два раза в неделю он встречал свою пассию после работы – наивный! Мне тут же докладывали! Медсестра из поликлиники, билетная кассирша, моя старинная приятельница, – мой муженек брал у нее билеты в театр.
Ну и просто знакомые, случайно встречавшие наших влюбленных.
А я все посмеивалась: седина в голову – бес в ребро. Ничего, перебесится! Сколько раз такое бывало. Но приятно, как понимаешь, мне не было.
А один звонок окончательно вывел из равновесия. Мне позвонила моя знакомая, жена одного киносценариста. И предложила встретиться – по очень важному делу. Я долго раздумывала – сплетни в нашем кругу крутились давно, я все знала и выслушивать чьи-то советы совсем не хотела.
Но на встречу все же пошла.
Ирина – так звали ту женщину – была очень серьезна.
– Софья, милая, – сказала она, – поверь, что здесь все непросто! Лева так смотрит на эту! Я видела их в ресторане и обалдела! Здесь, извини, любовь, я уверена.
Не могу сказать, что я испугалась, но взяла под контроль.
А через два месяца твой дед сообщил, что в Варшаву едет один, без меня. Такого еще не было, мы всегда ездили вместе. Ну я и узнала – он едет с врачихой, с этой бледной немощью. И это, признаться, меня испугало.
Надо было действовать. Но как? Идти в партийную организацию? Нет, это был не мой метод. Попробовать его испугать?
И я сказала, что все знаю и иду с заявлением в парторганизацию. Ему-то ничего особенного не грозило – ну влепят выговор, пожурят да и отпустят. А вот его пассия однозначно потеряет работу – вылетит как миленькая, там такие шутки не проходят.
Именно этого он испугался. Он вообще был трусом, впрочем, как и все мужики. Умолял меня этого не делать, пожалеть ее и его.
Но их мне точно жалко не было. К тому же моя жизнь терпела крах – твой отец окончательно сорвался с катушек, пропадал по неделям и месяцам, превращаясь в окончательного бомжа. Потом пару недель «отмокал», отсыпался, мылся, брился, отъедался и приходил в себя. А дальше как по сценарию – придя в себя, он крал из дома какую-то вещь и пропадал.
Разумеется, я убирала все драгоценности и деньги хранила у Маши. Всякую чепуху вроде вазочек или посуды мне было не жаль – да и всего было полно, твой дед постарался.
Но мой милый сынок умудрялся выносить что угодно – постельное белье, отцовскую шапку, часы, картины, книги – все, что можно было продать и пропить.
С этим я давно смирилась. Если с подобным можно было смириться… Лечить его было нельзя – он отовсюду сбегал и от всего отказывался. Боялась я одного – чтобы он не привел в дом сожительницу. Такое бывало, приходилось привлекать милицию.
К тому же я серьезно заболела – обнаружилась опухоль в груди. Все объяснимо – переживания не проходят даром.
Мне сделали операцию, все оказалось плохо, однако не смертельно – опухоль удалили вместе с частью груди. Но метастазов не было, я могла жить.
Итак. Мне сорок семь. Что я имею? Язву желудка на нервной почве. Полторы сиськи (к слову, вскоре после смерти сына отрезали и вторую). Ненавидящего меня мужа – страх и ненависть читались в его глазах. И совершенно пропащего сына – алкоголика, наркомана и вора.
И все это я получила по заслугам. Так я считала.
А потом он привел в дом твою мать. Нет, я ничего не имела против. Хорошая, скромная девочка, таких у него не было – даже странно, как ему такая попалась. Только зачем она ему? В то время он пил, но законченным алкоголиком все-таки не был – пока только пьяницей. Работать не хотел, но все же работал – вяло, слабо, но на работу ходил. Правда, увольнялся быстро, максимум через пару месяцев. А то и недель. Куда только мы его не пристраивали! Но я еще на что-то надеялась. Итак, жена, семья.
Я видела, что твоя мать страдает. Говорила ей, что с ним надо строже, что только ее он послушается. – Софья Павловна махнула рукой. – Какое! Но твоя мать – извини! – умела только плакать и страдать. Он тут же это понял и стал плевать и на нее. Ни в грош ее не ставил, делал, что хотел. Пил, гулял, приходил выпачканный в помаде, телефон обрывали девицы, а она все рыдала. Умоляла его одуматься, подумать о семье. Да не о чем говорить, я давно поняла – его не исправить. А потом родилась ты. Я была в своих проблемах: наркоман и пьяница сын, гулящий муж, ну и моя непростая болезнь и вторая операция.
Все развалилось как карточный домик: была счастливая жизнь – и тю-тю! Нет, не счастливая – беззаботная, легкая и веселая. И я посредине этого землетрясения и кошмара – стою и не понимаю, как дальше жить. Просто не понимаю. А за стеной рыдает чужая несчастная женщина и орет грудной младенец. А мне не до них, я сама еле жива. Я не оправдываюсь перед тобой, Аля! Просто объясняю, почему так все сложилось.
Аля смутилась – она не знала, что сказать. Она была совершенным ребенком, наивным, провинциальным, с трудом способным привыкнуть к новой, непонятной и незнакомой жизни, привыкнуть к чужому, по сути, человеку, внезапно ставшему ей единственно родным и на деле спасшему ее от ужасного будущего. Она не привыкла к подобным разговорам, но ценила, что Софья Павловна разговаривает с ней как со взрослой.
Чувства к Софье Павловне – а про себя она по-прежнему называла ее именно так – были разными: и благодарность, и страх, что вдруг та передумает, устанет от чужого ребенка и отдаст ее обратно. Она переживала оттого, что Софье Павловне приходится с ней столько возиться и столько на нее тратиться. И осталась обида, конечно, осталась – за маму, которую Софья Павловна не защитила или не захотела защитить. Обида за себя – как она могла их не искать? Ей было жалко ее и одновременно не жалко. Ведь как выходило – единственного сына Софья Павловна упустила. Мужем не дорожила, жила себе как стрекоза, а лето красное закончилось. Кого в этом винить? Правда, все это она признавала и никого не обвиняла в несложившейся жизни. И ей опять становилось жаль Софью. Но иногда жалость и сочувствие сменялись злостью – а нечего было!
И отыскать она их могла, и помочь. А вот теперь, на старости лет, почему бы не заполучить готовенькую и вполне приличную внучку? А что, удобно! Будет кому скрасить одиночество. И тут же стеснялась этих неправильных мыслей – нет, все не так. И Софья Павловна абсолютно бескорыстна, какие глупости! Просто так сложилась жизнь, вот и все!
Была еще одна сложность – как обращаться к ней? По имени-отчеству? Глупо. Но назвать ее бабушкой не получалось, и все, хоть ты тресни. Обращалась Аля к ней то на «ты», то на «вы», без имени, без отчества и безо всякой там «бабушки».
Софья Павловна усмехалась, но ничего не комментировала.
А спустя полгода сказала:
– Аля, ты не мучайся! Я же все вижу! Называй меня Софья! Ну или Соня! Что, подходит? А там разберемся.
Аля покраснела как рак:
– Так не смогу, извините! – И быстро вышла из комнаты.
Все оставалось по-прежнему.
Але очень хотелось посмотреть фото отца. Но попросить стеснялась – вдруг Софье будет больно?
Однажды, когда той не было дома, решилась. На кухне шуровала Маша, которая, по ее собственному мнению, спасала Алю с Софьей.
Маша бестолково тыкала шваброй в углы, как всегда, бормотала что-то непонятное, за что-то ругала хозяйку, ворчала, роняла кастрюли и очень мешала делать уроки.
– Маша! – Аля вышла из своей комнаты. – Вы не могли бы дать мне альбом с фотографиями? Хочется посмотреть.
Маша глянула на нее как на врага народа:
– Сама, что ли, взять не можешь? Руки отсохли? – Но кивнула на комод в гостиной: – Тама возьми! А что Сонька? Не дает?
– Я не просила.
В нижнем ящике комода лежали два тяжеленных бархатных фотоальбома, темно-синий и темно-зеленый. Еле вытащила и плюхнула на стол.
Открыла. Маша выглянула из кухни, решив присоединиться.
Обтерла о фартук руки и с тяжелым вздохом присела рядом.
Аля пододвинулась и открыла альбом.
Софья Павловна, бабушка. Родная бабушка, но пока еще чужой человек.
Софья – девушка, стройная, высокая, чуть сутулится, стесняясь высокого роста. Но взгляд дерзкий, открытый, решительный и пронзительный. Длинные темные волосы заплетены в слегка распустившуюся косу, небрежно перекинутую на грудь. Узкая ладонь придерживает на груди шаль. Платье расшито кружевом – по подолу, по рукавам, по груди, стоечкой воротничок, тоже из кружев.
Тонкая длинная девическая шея. Тончайшая талия, маленькая, но пышная грудь. Вся – изящество, грациозность, статность и элегантность. Совсем молода, а в глазах бесенята. Ботиночки по щиколотку, острые мыски, пряжечка сбоку. Стоит, опершись на стул с высокой резной спинкой. Фотография студийная, постановочная. Сепия на твердом картоне, в углу золотой вязью название фотоателье.
