Глашатай

скачать книгу бесплатно


– В ЦОСе – Карбаинов. Ребята из правительственной связи, там аппаратура, они ее не бросят. Комендант и кто-то с ним. В пятерке со вчерашнего дня документы уничтожают, там кто-то. Человек десять, я думаю, личного состава, но говорю же – молодняк. И мы с тобой.

Молодняк появился около восьми вечера – когда несколько митингующих решили взять штурмом подъезд Лубянки. Что делать, молодняк не знал.

– Спускайтесь в оружейную, – приказал Васильев. – Аккуратно охрану снимайте, берите оружие. Применять не надо – просто двери откроете и покажете.

– А мы с тобой что будем делать? – поинтересовался приятель.

Как раз на этот вопрос у Васильева был точный ответ. Они запустили все аппараты для уничтожения документов. Во внутреннем дворе аккуратно развели костер – и те, кто оставался в здании, носили и носили сюда бумаги. Несколько сейфов погрузили в машину, стоявшую здесь же на случай чрезвычайной ситуации – правда, удастся ли прорваться на ней хоть куда-нибудь, было неясно.

Но штурма не случилось. Поджигатели, увидев распахнутую дверь, а за ней – пулемет, исчезли быстро и без лишних обсуждений. Похоже, единственным пострадавшим в эту ночь оказался памятник.

Свеженазначенный руководитель поощрительно похлопал Васильева по плечу, хотя и заметил между делом: источник, конечно, превыше всего, но можно было и не торопиться с уничтожением документов. Майор в ответ промолчал – и остался при своей должности. Были среди его коллег и те, кто не побоялся заявить в лицо командованию, что их попросту предали, что если бы внутренние документы стали достоянием общественности, к тому же – качественно разогретой напитками и атмосферой «мамы-анархии», в стране могла бы начаться полноценная гражданская война; за такими заявлениями следовали, разумеется, увольнения. Васильев молчал вовсе не потому, что боялся. Он по-прежнему был сторонником взвешенного подхода к ситуации: он признавал про себя (и даже в разговорах с женой), что начальство и впрямь поступило не лучшим образом, что контора шаталась и краска облетала с ее фасада, обнажая тот же страх, что пронизывал сейчас все чиновные структуры, но именно профессионалы – такие, как он – были теми разнокалиберными гирьками, которые могли создать хотя бы видимость нового баланса. В целом его ощущения описывались специфическим анекдотом про преферансиста, прикупившего двух тузов на мизере – но делать было нечего, приходилось играть с теми картами, что имелись на руках. Следующие десять лет показали, что он снова не ошибся. К две тысячи второму году подполковник Васильев по-прежнему был на хорошем счету.

…Домой он уже не поехал – поймал такси до Большого Кисельного: там будут собирать всех, причастных и не слишком; вполне вероятно, вдруг подумал он, что виновным за теракт назначат как раз кого-то из московского управления. По какой-то странной аналогии Васильев вспомнил о журналисте, с которым они полночи просидели в прокуренном кабаке. Зимин оправдал его надежды: неглуп, амбициозен, главное – способен признавать собственные ошибки. Редкое умение, не так часто приходится наблюдать, особенно – в журналистской среде. Вербовкой в полном смысле их разговор, разумеется, не назовешь, но первый мост уже был наведен, остальное – Васильев не сомневался – Макс сделает самостоятельно. Просчитает плюсы, откинет минусы – и поймет, что слава, которой ему хочется, в общем-то, лежит в раскрытых ладонях подполковника отдела по защите конституционного строя.

Глава третья. Врач

2002 год, Москва

Максим Зимин шагал по длинному больничному коридору; вслед за ним шла наискосок его тень – длинная, с большой головой и тусклая – такая же, как весь этаж отделения хирургии. Иногда рядом возникали и тут же исчезали фигуры в белом – Зимина не останавливали, не спрашивали, что здесь делает посторонний в семь утра, как он прошел и кто он вообще такой. Он не обманывался – дело было вовсе не в том, что его узнавали (все-таки газета – не телевизор, пишущих товарищей не помнят и по фамилиям, не то что в лицо), и даже не в том, что он как правило внушал людям неоправданное доверие – нет, все объяснялось проще: теперь каждый был сосредоточен на себе, медсестрам и санитарам некогда было заниматься больными, следить за визитерами могло прийти в голову разве что похожей на овчарку уборщице, а она месяц назад умерла. Почему, – привычно недоумевал Максим, – почему Вадим никак не уйдет, не оставит это жуткое заведение, где клаустрофобия настигает даже веселых пофигистов, к которым привык относить себя Зимин? Что мешало такому спецу, как Вадим, плюнуть на эту пропахшую хлоркой от постоянного мытья и все равно грязную богадельню, где платили копеечную зарплату, а палаты и коридоры все чаще заполняло отребье – бомжи, алкаши и бандиты? Характер у него, само собой, сволочной, – признавал Зимин, – но ведь звали же его недавно в Бурденко…

Необычная дружба между сорокатрехлетним хирургом и двадцативосьмилетним корреспондентом началась полгода назад – странно, рвано и судорожно. В первую же встречу – Зимин договорился с главврачом об интервью, но того не оказалось на месте и журналиста перенаправили сюда, в хирургию, к Стрельникову – Вадим заявил, что распинаться перед писаками он не намерен и вообще все зло от телевизора. Максим, слегка ошалев от напора, все-таки не растерялся; вежливо, но твердо попросил Стрельникова по возможности отложить свои выводы хотя бы до готовности материала, и напомнил, что лично он, Максим Зимин, к ящику никакого отношения не имеет – и что бы, интересно, подумал уважаемый хирург, если бы его перепутали с гинекологом? Хирург пожал плечами, недоверчиво хмыкнул – но уже через пятнадцать минут и две сигареты его прорвало – он начал говорить. Зимин едва успевал запоминать – он редко записывал, диктофоном не пользовался никогда – и тихо, про себя, восхищался этим скандальным мужиком, провокатором и циником. А он таким и был – и дальнейшие встречи только подтвердили догадки Зимина: Вадима боялись больные и здоровые, его сторонился персонал; Стрельников не умел делать поблажек, входить в положение, экономил на формулах вежливости, не интересовался чужими делами. Порой казалось – всем, и Зимину тоже – что в нем вообще не было ничего человеческого; скальпель в халате. Он и внешне был такой же – резкий, рваный, угловатый; вечная щетина и неровные усы, квадратная челюсть, впалые щеки, торчащий кадык.

После первых двух статей Вадим признал Зимина человеком – разумеется, молча – предложил Максиму выпить после работы пива – и там подверг испытанию не только его печень, но и журналистскую этику: рассказал многое из того, о чем Зимин догадывался, но что не мог опубликовать – за отсутствием документов и доказательств. Как раз тогда проявилась уникальная особенность Зимина, та, из-за которой он однажды решил, что пойдет в журналистику, и до сих пор ни разу об этом не пожалел. Он притягивал нужную информацию. Казалось – достаточно всего-то задать вопрос, заинтересоваться какой-то темой – и тут же какой-то странной прихотью судьбы возникали люди, подтягивались факты, звонили свидетели. Так же получилось и в тот раз, можно было подумать, что слова хирурга всколыхнули информационное поле, и в течение недели Макс записал несколько интервью о том, что Вадим назвал «продажей требухи по сниженным ценам». С этим он пришел к Стрельникову снова – и попросил всего-то провести его в отделение, чтобы он своими глазами увидел все то, что можно было увидеть. Врач, подивившись нахальству и находчивости репортера, согласился – Макс с фотоаппаратом полночи прятался в палате, чтобы сделать несколько важнейших снимков, но дело того стоило. Заметка вышла. Зимина несколько раз вызывали в прокуратуру – даже для эпохи победившей гласности факты оказались чересчур шокирующими – но Максим так и не открыл свой «источник информации». По итогам созвали даже пресс-конференцию, где Зимин, отвечая на вопросы, успешно избегал упоминания имен и должностей; получалось, что в отделение хирургии он проник сам, причем, сквозь стены. Это была первая журналистская удача, первый по-настоящему громкий материал. Но успех выветрился уже через несколько дней – вышел другой материал, другого автора и в другом издании, который был посвящен гораздо более важной проблеме – боевикам в Чечне. Как раз тогда Зимин понял: сколько бы он ни находил шокирующих фактов в больницах, школах и где угодно еще, Кавказ всегда будет важнее, потому что там – центр зла, начальная точка торнадо, чье медленное и неотвратимое вращение он так остро ощутил вчера на Дубровке.

Его ночная беседа с чекистом закончилась совершенно неожиданно: Васильеву позвонили, он внимательно выслушал собеседника, покачал головой, и, захлопнув телефон, сообщил Максу: только что спецназ вошел в Театральный центр. Большая часть заложников спасена, сейчас их развозят по больницам. И об этом вполне можно сообщить редактору – ли кто там у них отвечает за информацию. Сенсации, конечно, не будет – факты вот-вот станут известны всем, но, может быть, Зимин опередит своих коллег на час-другой. Макс, разумеется, тут же набрал дежурного редактора, продиктовал ему все, что услышал, получил в ответ: «Ну, ты крут, Зимин, отлично сработал». Васильев тут же между делом спросил: «Ну, куда теперь? По больницам поедешь?» На что Зимин откровенно ответил: нет, смысла никакого, туда сейчас дружно ринутся все те, кто дежурил около театрального центра, а значит – нечего ловить. Васильев одобрительно ухмыльнулся – видимо, это должно было означать «растешь, юноша» – и предложил встретиться через несколько дней, чтобы «поговорить серьезно о будущем». На этом они и расстались. Однако по пути к метро Зимин передумал – и все же поехал в больницу, правда, с другими намерениями.

…Тень замерла после очередного поворота – Максим вздохнул, поймав себя на мысли, что всякий раз его встречи – и деловые, и личные – с Вадимом Стрельниковым проходят совершенно не так, как хотелось бы ему, Зимину – и заглянул внутрь.

Вадим был занят – прямо перед ним стояла навытяжку девушка в белом халате – медсестра – и, заворожено глядя на Стрельникова, комкала в руках какую-то бумажку.

– Я почему должен повторять, не понял? Как тебя там – Зина? Во, блин, удружили родители… Я что, тихо сказал? Хромченке обезболивающее отменить.

Вадим повернулся к двери – Зина с удивительной синхронностью сделала то же. Стрельников махнул Максиму:

– Давай, заходи, че замер, как беременность? Сейчас мы с дамочкой вопрос решим, две минуты еще.

Зина подала голос – он оказался крайне робким:

– Но ведь, Вадим Владиславович… Ведь у Хромченко же – вы ведь объяснили сами – намечается гангрена, надо срочно резать… А как… отменить… обезболивающие…

– Так, дорогая Зина, объясняю единожды – и только потому, что неудобно в присутствии золотого пера русской демократии ругаться матом. Этот придурок гангренозный от обрезания отказывается, извиняюсь за корявый каламбур, наотрез. Я его уговаривать не буду. А вот обезболивающие мы ему отменим. Я так полагаю, часа через три взвоет и будет со слезами операцию просить. Теперь понятно, тормоз по имени Зина?

Девушка даже не обиделась. Заморгала с восхищением, чуть в ладоши не захлопала:

– Да, да, Вадим Владиславович, я поняла. Вы… Ну, вы супер просто!

– Все, хватит, иди. Да, подожди. С завтрашнего дня откликаешься на кличку «тормозина».

Зина хихикнула и исчезла за дверью.

Максим заметил:

– Жестковато ты…

– В смысле? – искренне не понял Стрельников.

– Ну, и с девушкой грубо как-то. И с пациентом неласково.

Вадим моментально вскипел:

– Ты че, я не понял, собрался меня профессии учить? Ну пошли, раз ты такой спец – дам тебе скальпель, отрежешь вместо меня ногу. Че, нет? Ну и тихо сиди тогда.

Зимин засмеялся – он давно привык не обращать внимания на эти вспышки. Теперь перейти к делу было даже легче. Начал он с места в карьер:

– Слушай, Вадим, к вам же привозили с Дубровки пострадавших?

Стрельников моментально нахмурился и насторожился.

– Ну, допустим. А тебе чё от них надо? Ваши дуры две уже были здесь. Сначала пытались в палаты пролезть – выгнали. Так они к родственникам – с диктофончиками, блокнотиками. «Скажите, а ваш муж был хорошим человеком?». Я бы таких порол публично. Лучше – голыми…

Зимин махнул рукой:

– Ага, знаю. Отдел репортера. Очень любят слезу выбивать у читателей. Плюнь, не обращай внимания. Я только не пойму: ты-то чего здесь сидишь и про какие-то ноги разговариваешь? Я думал, ты как раз кого-то из пострадавших оперируешь вовсю.

Вадим зачем-то выдвинул и снова задвинул ящик стола, после паузы ответил:

– Там моя помощь не нужна – хирургических нет. Один в кардиореанимации, двое в токсикологии.

– А почему в токсикологии? – удивился Зимин.

– А я знаю? – огрызнулся Вадим. – Мне не докладывали.

– Ну, предположи, хотя бы. Есть же симптомы.

Вадим снова выдвинул ящик стола, достал пачку сигарет, повертел в руках, убрал на место. Сказал – совсем иначе, без раздражения, а с какой-то странной задумчивостью:

– Симптомы, Макс – это всего лишь знаки болезни, понимаешь? Но штука в том, что одни и те же симптомы могут означать совершенно разные заболевания. И когда не хватает информации, симптом тебе ни о чем не скажет. Почему рак обычно диагностируется, когда уже поздно? Потому что симптомы подходят под кучу других болезней. Пока так: во время штурма применяли веселящий газ, чтобы усыпить террористов. А последствия для людей, которые там сидели без полноценной пищи и в чудовищном стрессе, по ходу, не просчитали. Но писать об этом не надо – потому что может оказаться лажей.

Макс кивнул: он и не собирался об этом писать. Но фраза про веселящий газ вдруг заставила его вспомнить о другом. Он замялся, подбирая слова. Рассказывать Вадиму о своем позоре или нет – вопроса не было, ему непременно надо было рассказать, он ощущал слова внутри груди и горла, как лишние, его чуть что не тошнило этим невысказанным; но вот как о таком рассказать? Стыдно, неловко. Он заставил себя поднять глаза и посмотреть на Вадима.

– Ты чё потерянный такой? – поинтересовался врач. – Случилось?

– Ну да, – подтвердил Зимин. – Глупость случилась. Моя. У Дубровки. Хотел тебе рассказать…

– Ну и давай валяй, раз хотел, – подбодрил Вадим.

Шесть минут и никак не меньше десятка словесных костылей – обычно он их ненавидел и старался избегать; но оказалось, что все эти «короче», «в общем» и «по ходу» совершенно незаменимы, когда нужно объяснить товарищу, что ты идиот. Историю о пропавшем мальчике он зачем-то повторил не меньше двух с половиной раз, как будто здесь была какая-то связь со штурмом (хотя ее очевидно не было и не могло быть).

Вадим вроде бы понял. Милостиво не стал комментировать Максов косяк с попыткой сделать сенсацию, зато сказал про мальчика:

– А ты попробуй с той мамашей связаться – пацана-то, может, нашли уже. Заодно и спросишь паразита малолетнего, куда он делся с улицы.

– Да ну, какой смысл, – отозвался Зимин. – Нашли наверняка.

Стрельников пожал плечами и вдруг спросил:

– А с тобой дальше-то что было? Забрал тебя этот фейс на разговор – и чем закончилась беседа?

– Да, ничем, в общем, – пожал плечами Зимин. – Он про меня все выспросил, что ему было нужно, понял, видимо, что я не чеченский осведомитель, телефон взял. Ну, а потом просто рассказывал, я слушал.

– Рассказывал о чем? – нахмурился почему-то Вадим.

– О Чечне, в основном. Менталитет, то-се. История Кавказских войн. Спрашивал, не хочу ли я туда съездить и написать. Вообще, насколько мне интересна тема…

– Ааа, – тон Вадима был совершенно непередаваем. – И что ты?

– А что я? – с напускным равнодушием отозвался Макс. – Понятно, я бы съездил.

– Мне-то не ври, Зимин, – качнул головой Вадим. – Я же вижу, как глазки-то загорелись. Ты вроде сам недавно жаловался, что тебе тесно в среднем классе. В смысле – в твоем городском отделе.

Зимин усмехнулся:

– Ты слишком много обо мне знаешь. Пора тебя убить.

Однако Стрельников не откликнулся на шутку. По-прежнему серьезно сказал:

– Не торопился бы ты, Макс. Помнишь «Адвоката дьявола»? «Тщеславие – мой любимый порок».

Зимин удивился – совершенно искренне:

– Вот не думал, что ты так сильно ненавидишь чекистов. Есть причины?

Стрельников поморщился:

– Да какое там «ненавидишь», ну! Не опошляй. Я всего лишь говорю тебе, что любая репрессивная структура – неважно, чекисты это или менты, или налоговая полиция – априори сильнее конкретного индивидуума. Это, я думаю, тебе доказывать не нужно, так? Использовать структуру в своих целях получается только у Джеймса Бонда. Смешивать, но не взбалтывать, сам знаешь. У тебя не получится точно – ты наивный и вообще молодой еще. У тебя по сравнению с твоим другом-чекистом всегда будет слишком мало информации. И значит, по факту, твоя точка зрения на определенные события будет формироваться именно его информацией. Понимаешь? Проверить которую ты, вероятнее всего, не сможешь. Ты, кстати, сам-то понял, почему он вдруг решил с тобой так внезапно подружиться?

– А что тут понимать? – Зимин пожал плечами. – Он меня вспомнил. Кстати, по нашей с тобой публикации. Сказал, что видел репортаж с прессухи.

– И он так тебя и запомнил? – недоверчиво хмыкнул Вадим. – После одного взгляда в телеящик?

– Ну, видимо, запомнил, – ответил Макс уже с явным нетерпением. – Ты думаешь, он типа за мной пристально следил полгода и вот счастливый случай свел нас вместе?

– Да нет, Макс, не думаю, – усмехнулся Вадим. – Я думаю, что он тебя раскусил. Увидел, как сильно ты хочешь что-то сенсационное написать. А на этом, как ты понимаешь, сыграть – раз плюнуть.

Звучало обидно – но возразить было нечего.

В дверь осторожно постучали – и тут же открыли, видимо, не в состоянии ждать. В проеме появилась голова в белой косынке – Зина. И тут же начала говорить:

– Вадимвладиславч, там привезли по «скорой» пациента, огнестрельное ранение в живот.

– Норд-Ост? – тут же быстро спросил Макс.

– Что? – не поняла девушка. – Нет-нет, говорят в какой-то бане перестрелка была. Петухов фамилия.

– Как, ты говоришь, фамилия? – вдруг заинтересованно и чрезвычайно внятно произнес Вадим.

– Петухов, – повторила девушка и опять зачастила, – там уже анестезиолог подошел, и врач, только вас ждут.

– Ага, – Стрельников поднялся, протянул Максу руку, – давай, друг, пойду я. А то – сам видишь: ждут.

***

Комментарий Максима Зимина:

Слушай, мне кажется, так романы не пишут. Один герой ходит-разговаривает, потом появляется второй, этот сидит-разговаривает, как-то совсем не модно. Я читал не так давно сразу два современных произведения. Авторов не помню – но не Донцова, какие-то важные, с именем, лауреаты премий. Обратил внимание: они рассказ про героя начинают чуть что не с зачатия, как Лоренс Стерн советовал. Вот папа, вот мама, а родился он голенький и сразу стал комплексовать. А у тебя ни намека. Только и сказала, что у героя мать и отец умерли, видимо, чтобы читатель сиротинку пожалел. Или ты изначально планировала, что об этом я как бы должен сам говорить? Я ж как раз после этих двух книжек стал задумываться: а почему вообще людям так важно наше прошлое? Тем более – детство? Причем, все же так, не только продвинутые писатели. Мы, например, с тобой когда познакомились – мы несколько дней друг другу как раз про детство рассказывали. Помнишь? Я до сих пор помню твою историю, как ты в первом классе пошла к подруге, потом вы собрались на какие-то болота за клюквой (меня еще и сам факт привлек: построили новый микрорайон, с девятиэтажками, а рядом оставались болота – круто же), потом ты вдруг ни с того, ни с сего решила, что тебя будут искать родители и убежала домой, в чужом платье (форма-то у подружки осталась) и без портфеля (по той же причине). А я в ответ – помнишь? – рассказал тебе почти такую же историю: там тоже фигурировала девятиэтажка и друзья. И мой первый класс. Мы пошли к Саньку типа делать уроки, на самом деле играли в какую-то детскую ерунду весь вечер. А потом пришел его отец, сильно пьяный. Родители Санька были тогда уже разведены, кажется, отец точно с ними не жил. Ну, и поскольку там в дверях скандал, я не смог домой уйти. Они долго терли, мать с отцом, криками, матами, потом она ему дверью прищемила нос, Санек бегал смотреть и нам докладывал: там кусок воот такой прямо на полу валяется, весь в крови. Потом мать милицию вызвала – и вместе с милицией туда мой отец пришел. Потому что было уже совсем поздно и меня искали по всему району. Тоже, кстати, новый совсем район был, назывался Красноармейский. Хорошо, что отец у меня был очень спокойный человек – работал инженером на заводе, но как-то так, что именно он сам ничего не решал и ничего от него не зависело – я думаю, потому и не волновался; почти ничего мне не сказал тогда, представь? А мать была заведующая в детсаду – дальше можно не объяснять. Орала минут двадцать. Знаешь как? Вот начала, вот вроде прооралась, закончила, ты такой выдыхаешь, а она снова, с низких нот и до самого апофеоза. А летом всей большой семьей, с дядьями и тетками у бабушки на даче собирали огурцы. Отец и бабка их потом везли продавать, а мать ужасно этого стеснялась и от всех скрывала. Помню, как бабушка (папина мама) постоянно ей тыкала этим: мол, стесняешься, интеллигенция? А жить на что будешь, если не наши огурцы?

Я увлекся, да? Ну, вычеркнешь потом лишнее. Я же на самом деле вел к тому, что каждый ищет в прошлом, особенно – в детстве – какую-то исконность, какую-то правду, объясняющую если не все, то многое. То ли Фрейд так повлиял, то ли люди всегда так делали, не знаю. На самом деле, нет, конечно, в этом прошлом никакой правды. Мне кажется, мы меняемся так сильно, что глупо и бесполезно искать общее между сорокалетним мужиком с сединой и в очках и семилетним мальчишкой.

Но про Вадима, как мне кажется, что-то добавить все-таки нужно. Он, кстати, у тебя получился слишком приглаженный, хотя я понимаю: воспроизведи ты его речь так, как она звучала – и все, никто же сейчас это не напечатает: он то хамил, то матерился. Он, как и Васильев, тоже имел в анамнезе чужую войну: у него это был Афганистан, но в качестве военврача (то есть, не врача, конечно, он молодой еще был – а медбрата). У него была когда-то жена и даже был ребенок, дочь, причем, к моменту нашего знакомства довольно взрослая (лет семнадцати, что ли). После развода жена забрала и квартиру, и ребенка, а он и не очень возражал. Насколько я помню, она первое время после развода вообще не давала ему возможности видеться с дочкой – хотя бабки просила регулярно. Несколько раз я слышал, как она звонила – он с ней говорил и всякий раз после таких разговоров злился, ругался больше, чем обычно, и пил, само собой. Я бы, конечно, не назвал его алкоголиком – да ему и нельзя было, он же резал. Но в нерабочее время он принимал регулярно, чаще всего – со мной, редко один. А, да, время от времени на Вадима находил умный стих (так моя мама говорила, очень подходящее выражение, согласись) – и он вдруг начинал заниматься спортом. Как раз тогда, кстати, у него был именно такой период – здорового образа жизни. Пить он в эти промежутки, тем не менее, не бросал. Вспомнил: у него была еще одна интересная особенность: по его одежде можно было сразу сказать, есть ли у него сейчас женщина или он один. Мятые брюки и странного цвета рубаха? Ну, все понятно, Вадим послал очередную пассию лесом. Чистый-глаженый-довольный? Значит, появилась новая. Меня, кстати, очень удивлял тот факт, что женщины к нему прямо-таки липли. Он сам, насколько я знаю, никогда не ухаживал ни за одной (исключение появилось позже). Тетеньки-врачи из соседних отделов, молодые медсестры, выздоравливающие пациентки – их как будто тянуло к этому пьющему матерщиннику.

Ну, вот теперь, когда я выполнил прямую обязанность автора и хотя бы чуть-чуть раздвинул завесу тайны над прошлым героев, можно продолжать повествование.

Глава четвертая. Любимый порок

2002 год, Москва

Тело едва умещалось в каталке. Не было нужды осматривать больного еще раз: Вадим и так понимал, что шансов на успех – в случае, если он все же решится оперировать – обнадеживающе мало. А если не тащить эту груду мяса на стол, а оставить догнивать в палате, что тоже возможно, – он умрет через пять-шесть часов.

Ассистент, анестезиолог и медсестра не говорили ничего: кто-то из уважения, кто-то просто боялся. Сейчас – были уверены эти трое – Вадим Владиславович наверняка еще раз продумывает ход операции.

А Стрельников молчал.

Он вглядывался в расплывшиеся черты так внимательно, как будто ждал, что вот сейчас этот, на каталке, откроет глаза. Но думал не о нем – а почему-то о себе. С отстраненным удивлением смотрел внутрь черепной коробки. Вот когда-то был Афганистан, там приходилось помогать раненым моджахедам. Они стреляли, убивали, они четко вписывались в понятие «враг» – но к ним он ни разу не чувствовал ничего похожего на ту едкую ненависть, которая сейчас сжимала селезенку. И, в сущности, что такого особенного сделал этот толстый следак? Да почти ничего – взял взятку, отмазал от тюрьмы нескольких ублюдков… Папа-летчик, что ж такого? Кого сейчас этим удивишь? Может, во всем остальном умирающий упырь прекрасен и бел, как ангел божий?

…В газетах писали таинственно – «черные трансплантологи». Создавали интригу. Нагнетали страшное: вот здорового человека везут оперировать, чтобы на самом деле вырезать ему почку. Или печень. Стрельников, разумеется, всегда знал, что происходит это совсем не так. Иначе. Буднично. Обыденно. Без лишнего трагизма. Когда в больницу доставляли умирающего бомжа – человека без документов, в старом дырявом барахле, у кого слова «деклассированный элемент» помещались на лбу – его тут же отправляли на осмотр, иногда вне всякой очереди. Если вдруг оказывалось, что у маргинала каким-то чудом остались более-менее живые органы, медсестра звонила по специальному номеру и сообщала приблизительное время смерти перспективного пациента. Минута в минуту приезжала «скорая» – не простая, а вооруженная всем необходимым оборудованием. Как только маргинал отдавал богу душу, его тело моментально разделывали на составляющие. Печень, почки, в редчайших случаях – сердце (да, как ни странно, печень у многих была сохранной, а вот с сердцем не везло почти никому). «Скорая» убывала с добычей. Спустя неделю или две привозились деньги.

Он не раз говорил об этом с коллегами – теми, кто активно участвовал в незаконном сбыте человечьей требухи. Он знал и понимал их аргументы. Огромные очереди на пересадку органов! Для тех, кто месяцами ждет своего шанса – почку, печень, селезенку – только этот, нелегальный, незаконный и негуманный способ может стать спасением. Он слышал – в разных вариациях, но всегда одно и то же по сути: ты же знаешь, Вадим, мы берем только у тех, кто умер. Не грузись, старик, это ведь бомжи – какая разница, пойдут они на кремацию целиком или нет? Послушайте, Вадим Владиславович, если бы этому человеку сказали, что его почка спасла жизнь молодой девушке, он был бы счастлив, я уверена – это, может, единственное доброе дело в его жизни…

Но знал он и другое: от «умер» до «наверняка умрет» – не так и близко. От «точно бомж» до «документов нет, может, бомж» – огромная дистанция. Компромисс – внутренний, не слышный никому – легко сокращал расстояния, порождал прекрасные смысловые галлюцинации. Тогда – полгода назад – он предупредил одного из сослуживцев: если вдруг ему, Стрельникову, станет известно о случае подобного компромисса, если он хоть раз услышит, увидит, поймет, что из-за дорогостоящих внутренностей человеку не оказали помощь – тут же сообщит в милицию, послав в жопу корпоративную этику, интересы больницы и бескорыстную мужскую дружбу.

В сущности, это была обычная уловка – так часто поступают родители: обещать не значит наказать. Если кто-то вдруг… Если еще хоть раз… Он – говоря откровенно, честно и без недомолвок – элегантно примерил на себя плащ Понтия Пилата. Умыл руки, ноги, прочие части тела, отключил голову. И не удивился, когда полгода спустя к нему пришла зареванная медсестра.

Масштабы захватывали. Если верить девушке (а почему ей не верить? Да он потом и проверил все еще раз, сам – она даже не преувеличила) – так вот, если верить медсестре, то в больнице остался один-единственный врач, который еще помнил, что бомж – это не только ценный мех. И был это Стрельников. Остальные хирурги не давали себе труда даже попробовать – просто вызывали «почечную бригаду». Те облегчали маргиналам уход, изымали субпродукты, делили деньги.

Вадим долго не думал: поехал в Управление по борьбе с организованной преступностью, написал заявление. Выбор поначалу казался правильным: в райотделе милиции вряд ли стали бы серьезно заниматься таким грязным, вонючим и опасным делом. А если бы стали – все закончилось бы взяткой или двумя. Другое дело – ГУБОП. Тогда же он позвал и Макса – не просто так, а на ночное дежурство. Дал возможность Зимину сфотографировать журнал «разделки» – его пунктуальные коллеги фиксировали и время поступления потенциального почкодателя, и время его смерти, и то, какие органы были изъяты у трупа. Не было там только диагноза, на что Стрельников и обратил внимание журналиста. И медсестру привел – чуть не силой заставил все рассказать. Сначала дуреха боялась и плакала, потом поняла, наконец: ей нашли другое место, в частной клинике в Подмосковье – поближе к дому; от нее нужна будет только бумажка со словами про «собственное желание» и, возможно, один-два визита к следователю.

Следак ГУБОПа начал резво: в первую же неделю одну из бригад взяли прямо над телом. Никаких дополнительных доказательств не требовалось: человек на операционном столе был еще жив. Спасти его, разумеется, не удалось – но это было не нужно. Арестовали врачей, сняли главного, возбудили несколько дел. Еще через неделю вышла статья: Макс отработал по полной программе – съездил еще в одну больницу, нашел подтверждения там, и сумел раздобыть прейскурант на человеческие внутренности.