скачать книгу бесплатно
Он плакал, отряхивал ее, поднимал, стягивал с шеи веревку, тут же целовал ей руки, просил прощения, захлебываясь рыданиями. Асет вставала тяжело, по-старушечьи, медленно приходя в себя. И тут увидела: на крыльце стоял Ахмад – и смотрел на них.
Вечером сказал жене:
– Завтра собери его. Из вещей все, что нужно. Еды с собой положи.
Асет со слезами в голосе спросила:
– Куда ты хочешь везти его?
Ахмад ответил:
– В Дагестан поедем. К шейху.
***
Из газеты «Стрингер», 08.08.1993 год.
В ночь с 7 на 8 августа в Грозном было совершено несколько террористических актов. Неизвестные преступники начали с покушения на президента Чеченской республики Джохара Дудаева и закончили убийством двух сотрудников ГАИ. По фактам совершенных преступлений Следственным комитетом Чечни возбуждены уголовные дела.
Как удалось выяснить нашему корреспонденту, в 3 часа 30 минут утра несколько неизвестных ворвались в кабинет г-на Дудаева, расположенный на 9 этаже президентского дворца, и открыли огонь из автоматов АК-74. На выстрелы преступников охрана открыла ответный огонь, и бандиты скрылись. В результате перестрелки два охранника президента были тяжело ранены, сам Дудаев не пострадал.
Через 20 минут после перестрелки в президентском дворце эти же террористы выстрелили из гранатомета по зданию МВД Чечни и попали в помещение отдела кадров и департамента охраны общественного порядка. Граната не разорвалась и позже была обезврежена. На выезде из Грозного преступники тяжело ранили сотрудника госавтоинспекции, пытавшегося их остановить, а вечером того же дня убили двух инспекторов поста ГАИ, расположенного на трассе Ростов – Баку.
Сотрудники Следственного комитета Чечни считают, что все эти деяния – дело рук сторонников бывшего председателя Городского собрания Грозного Беслана Гантамирова, который разыскивается сотрудниками МВД Чечни как оппозиционер.
Вот что рассказал «Стрингеру» на условиях анонимности человек, близкий к окружению Дудаева:
– Это якобы «покушение» готовилось с подачи самого Дудаева в большой спешке. Про Гантамирова – полная ерунда; у него достаточно денег, чтобы не связываться с кем попало – если бы он захотел, Дудаева уже заворачивали бы в саван.
Пока очевидно одно: «неудачное покушение» для г-на президента Ичкерии обернулось большой политической удачей. Дудаев получил очередной козырь в переговорах с Москвой (в чеченских СМИ вовсю муссируется информация о «связях» покушавшихся с Кремлем; отдельные издания даже называют их «русскими боевиками»), смог обвинить своего основного оппонента – Гантамирова. Сегодняшнее заявление Дудаева вполне подтверждает наши выводы: по словам чеченского президента, «никакие угрозы и теракты не заставят его свернуть с избранного пути».
Часть вторая
Глава первая. Айсберг
2002 год, Москва
Ветер упрямо лез за шиворот. Ледяная морось (уже не дождь, еще не снег) в нарушение всех правил поднималась с земли, кружилась, взмывала вверх, била по лицу, колола подбородок, обжигала уши. Зимин в который раз за эту ночь подумал: надо же было на такое дежурство не взять шапку! Теперь приходилось то и дело забегать в подъезды – греться. Была еще, правда, волшебная фляжка, но, кажется, после того как он угостил Марата, там осталось всего ничего. Он достал ее из внутреннего кармана, опасливо прикоснулся стылыми пальцами к завинчивающейся крышке: она скользнула, сделав пару оборотов, повисла на шнурке. Макс запрокинул голову, залил внутрь коньяк, аккуратно закрыл фляжку, спрятал обратно. Теплее не стало.
Они с Маратом должны были работать в паре; задача была расплывчатой: «смотрите, слушайте, собирайте информацию». Зимин терпеть не мог таких заданий. Что нужно – и можно – услышать и увидеть здесь, на улице, названия которой он не знал, в двух километрах от театрального центра? Что он, обычный журналист, корреспондент городского отдела, мог сказать нового, чем он должен был дополнить короткое слово «Норд-Ост», вот уже двое суток склоняемое на все лады в эфирах радиостанций мира?
Маленький, юркий и в ноль пьяный Марат сообщил: «попытается пробраться поближе» – хорошо хоть не зарыдал напоследок. Зимин злился – на дурацкое задание, на себя – не взял, придурок, шапку, на Марата – нафига было так пить? У него там, внутри – на Дубровке – нет ни мамы, ни тети, ни сестры… И у Зимина нет. Что, кстати, вовсе не отлично. Где-то даже плохо…
Плохо, понятно, не по жизни, а для дела. Журналисту нужен личный мотив. Нельзя писать просто так – холодно-спокойно, без гражданской позиции. Кстати, а вот и, собственно, гражданская позиция подтянулась.
Этих, стоящих под фонарем, он, кажется, уже видел: люди с плакатами – остановить войну в Чечне… Вывести войска… Макс пожал плечами: у него в голове концепция митингующих никак не связывалась с происходящим. Кого и куда выводить, когда сотни напуганных людей, детей и взрослых, сидят в зрительном зале и в ужасе смотрят на женщин в черном с пластитом на поясах и на мужчин с автоматами? Он не улавливал связи между боевыми действиями за тысячи километров и тем, что он ощущал всем существом, прямо сейчас – и был уверен, что это же чувствуют все остальные, во всяком случае, те, кто живет в домах рядом, кто следит за новостями, кто видит не только митингующих, но и военных.
– Чо, серьезно? А она? – вдруг донеслось до него откуда-то сбоку. Макс резко повернулся: из небольшого магазинчика на углу вывалилась компания – трое подростков с пакетом, бутылками в руках, один с гитарой. Кто-то из них ответил – Макс не разобрал слова, остальные громко и радостно заржали. Он машинально достал сигарету, долго возился с зажигалкой, руки дрожали.
– Всюду жизнь, бля, – пробормотал он чуть слышно.
Внезапно показалось: все вокруг застыло в тяжелом ожидании. Дома наклонялись сверху, точно собирались раздавить, деревья – и так черные от осенней воды – словно почернели еще, лампы фонарей вызывали в памяти морг. Все вокруг молчало – и многотонная тишина контузила сильнее, чем взрывы, и пугала больше, чем крики. Театральный центр было не видно отсюда – но Макс ощущал его, как центр страшной воронки, как средоточие чудовищного напряжения, и его снова и снова тянуло туда, несмотря на очевидную невозможность подойти ближе: территория была оцеплена, да и смысла в этих поползновениях было немного.
Зимин потряс головой – глухота прошла. Вокруг по-прежнему были люди: праздношатающиеся, любопытствующие, просто местные; были такие же, как он, журналисты; чуть поодаль стояли в оцеплении солдаты, похожие на игрушечных: автомат, каска, кирза, застывший взгляд…
Мальчика он увидел сначала мельком, боковым зрением, повернулся – рассмотреть внимательнее. Ребенок лет шести брел, спотыкаясь, низко опустив голову, путаясь в длинном нелепом шарфе – сером, с яркими красно-синими клоунскими помпонами. Зимин пошел к нему: пацаненок один, маленький, в такое время, да и в таком месте, еще и странный какой-то – может, случилось что?
– Мальчик, – позвал Зимин. – Эй! Подожди! Куда делся-то?
Зимин нырнул в подворотню – нет, не видно. Выскочил, огляделся. Нет. Нигде. Дико – куда мог пропасть? Только что шел…
Он медленно побрел дальше, мимо домов, без всякой цели. Улица опустела – тоже как-то вдруг. Мимо двигались несколько человек в форме, один негромко говорил в рацию.
– Слышите меня? Перегруппируемся. Выходим к центру. Готовность двадцать минут.
Зимин тут же забыл обо всем – и, насторожившись, прислушался. Ничего больше, впрочем, сказано не было. Но Зимину хватило и того, что он услышал. Достал телефон, набрал номер, начал говорить.
– Значит, так, записывай: судя по всему, принято решение о штурме. Подразделения спецназа перегруппируются и подходят к зданию. Стягиваются… эээ… алё! Ты чё делаешь?..
Его крепко держали двое – один забрал телефон и успел его отключить. Знаки различия на камуфляже если и были, то Зимин их не заметил. То, что пассажиры серьезные, бросалось в глаза и так.
– Ну что, урод, пройдем, – насмешливо произнес один – с выраженными скулами и какими-то узкими казахскими глазами. Он бесцеремонно обшарил карманы журналиста, вытащил пачку сигарет и удостоверение. – Ага, смотри, журналюга. Так и знал, бля! Слышь, пособник террористов, у вас в редакциях лоботомию делают при приеме на работу?
– Руки убери! – огрызнулся Зимин. – Ты кто такой вообще? И ордер на обыск где? А то я че-то не увидел.
Он судорожно пытался вспомнить, что еще говорят в таких случаях – но в голову лезла исключительно киношная ерунда про звонок адвокату и права человека. На попытку выдать в эфир хотя бы это словосочетание Зимин получил увесистый подзатыльник.
– Ты, гнида, поговори еще за права, – зашипел сзади второй. – И я тебя по законам военного времени… Понял? Шагай давай!
Макса ткнули в спину – он неловко рванул вперед, с трудом удержал равновесие – и побрел, конвоируемый сзади и сбоку.
Они приблизились к черному зданию (школа, – понял Зимин), вошли внутрь. Поздоровались за руку с еще одним в камуфляже – он на Макса даже не взглянул, как будто его не было. В конце концов, вошли в кабинет на первом этаже – столы сдвинуты к стенам, сверху – верхняя одежда, сваленная, как пришлось, на доске разводы от мела. За учительским столом сидел человек – что-то писал. Еще один читал – в другом углу класса. Зимин моментально оценил гармонию двух фигур – жаль, поделиться своими наблюдениями было не с кем. Первый – совершенно точно мент. Второй – скорей всего, наследник Дзержинского. Сидели они даже уютно. Интересно было, к кому поведут. Его толкнули к доске – как закоренелого двоечника.
– Забирайте, оформляйте, – сказал спецназовец. – Выраженный пособник террористов. Передавал по телефону информацию о передвижении групп захвата…
…Все-таки захвата! Не ошибся, стало быть. Чутье не подвело! Твою мать, какая информация пропадает!..
Он живо представил себе новостную ленту – что-то вроде «спецкор Зимин вошел в здание Театрального центра вместе со спецназом». Увлекся – не сразу понял, что толстый майор милиции обращается именно к нему.
– Глухой, что ли? Кроме удостоверения еще какие документы есть?
Зимин очнулся. Все еще переживая по поводу несостоявшейся сенсации, ответил сквозь зубы:
– Больше ничего нет. Я вообще не понял, в чем проблема. Я журналист. Делал свою работу. Можете позвонить редактору отдела, он подтвердит.
– Дурак ты, – беззлобно констатировал майор. – Ты хоть представляешь, сколько народу здесь эфир слушает? В том числе и эти, – он кивнул в сторону черных окон. – А ты – про спецназ говоришь, да? И все тебя слышат. Теперь понял? Ты одним своим звонком мало того, что операцию срываешь – ты ставишь под удар заложников. Дошло, журналист?
Зимин молчал. Ответить было нечего. Чувствуя себя полным идиотом, наконец угрюмо выдавил:
– Ага. Вот именно мой звонок все ловят, слушают и делают выводы…
Майор усмехнулся:
– Специально, может, и не слушают. Услышать могут. Фактор случайности – слышал про такое?
Зимин не ответил. Внутри было мерзко. Хотелось наорать на кого-нибудь или двинуть в ухо. Наследник Дзержинского заинтересованно рассматривал его из своего угла. И вдруг спросил:
– А вы, молодой человек, если не ошибаюсь, Максим Зимин, корреспондент «Московской недели»?
– Да, это я, – машинально ответил Зимин, удивившись про себя: откуда знает?
– Читал ваш материал про черных трансплантологов, – пояснил чекист. – И сюжет с пресс-конференции смотрел.
– А, – протянул Макс.
– О, я тоже это смотрел, – оживился майор, – теща моя потом еще месяц отказывалась к врачам ходить. Так это ты и есть – скандальный журналист, разоблачитель врачей-убийц?
Макс выпрямился, кивнул головой: даже сейчас слушать такое про себя было приятно. Тем более чекист смотрел все так же заинтересованно, и даже стал постукивать ручкой по столу – что бы это ни означало. Майор тоже очевидно потеплел, сказал уже совсем другим тоном:
– Садись и объяснение пиши. На вот бумагу…
Зимин взял несколько листов, побрел за стулом. Но с объяснением ничего не вышло. Дверь вдруг распахнулась. В класс влетела женщина – плащ, накинутый прямо на домашний халат, был расстегнут, из ботинок выглядывали голые ноги. Она бросилась прямо к майору – как будто точно знала, кто ей нужен – и начала говорить, горячо, бессвязно, захлебываясь слезами:
– Мне сказали – к вам. Мальчик пропал у меня, помогите! Ушел из дома уже час назад – и нету! Я все дворы проверила, там нигде нету, никто не видел, говорят, и не было никого! Он ведь мог туда пойти, понимаете? Он маленький совсем – он один не ходит, я его гулять даже не выпускаю одного! Его убить могут! Ему шесть лет всего лишь! У него курточка такая – ну, как объяснить – легкая совсем, и шарфик с помпонами красными…
Пока толстый майор пытался успокоить женщину, что-то по-своему гудел и бестолково наливал воду в стакан, Макс смотрел на нее. Мальчик. Шесть лет. Шарф с помпоном. Пропал.
– Я, кажется, его видел, – сообщил Зимин. – Вот буквально за минуту до того, как меня товарищи остановили. Он у вас такой черненький, кудрявый?
Женщина судорожно закивала головой:
– Да-да, точно, такой. Да вот, о Господи, забыла совсем – я же прихватила фотографию! Посмотрите, пожалуйста – вот этот?
Она сунула Максу снимок – серьезный мальчуган под елкой в костюме зайца.
– Ага, он, – подтвердил Зимин.
Суматоха еще увеличилась. Женщина хватала Макса за руки, то умоляла помочь найти, то благодарила непонятно, за что, требовала от майора, чтобы немедленно дал людей – пойти искать – и, конечно, там, где покажет Зимин. Майор, хмурясь, теребил подбородок и уточнял у Макса улицу и номер дома – где именно он видел мальца. В конце концов, действительно, вызвал к себе кого-то из подчиненных (тоже в милицейской форме, но пока худого) – и отправил вместе с женщиной.
В классе стало тихо.
– Ты про ребенка-то правду сказал, журналист? – вдруг с подозрением осведомился майор. – А то я вашу породу знаю: соврать – нехер делать.
Зимин уже не обижался – он был в каком-то странном ступоре: ничего не задевало, никуда не хотелось. Ответил почти равнодушно:
– Не соврал. Видел я паренька этого.
Вдруг опять подал голос субъект за последней партой. Все это время сидел он так же тихо, ни на что не обращал внимания – писал себе в тетрадочке. А тут – заговорил.
– Я, товарищ майор, заберу у вас, пожалуй, этого молодого человека. Не возражаете?
Майор замолчал на полуслове, пожал плечами: мол, забирай, что тут скажешь. Зимин повернулся к своему негаданному защитнику и покровителю и поинтересовался:
– Так мне с вами идти?
– А ты против? – спросил товарищ в штатском.
– Да нет, – теперь плечами пожал Зимин. – Хотелось бы только знать, куда.
– До ближайшего кабака, – сообщил странный субъект. – Там и продолжим банкет.
Он подождал, пока Зимин застегнет куртку и вышел из кабинета вслед за ним.
***
Комментарий Максима Зимина:
Знаешь, что меня в тебе поражало больше всего? То, что ты всегда умудрялась не замечать главного. Я бы – честно – и внимания, может, не обратил на этого мальчика, если бы не один нюанс, который ты упустила. Я видел его в двух местах одновременно. Понимаешь? Сначала – мальчишка, маленький, нырнул в подворотню. Я – за ним. И моментально – вон он, вообще не другой стороне улицы, за угол заворачивает. Мы ведь оба понимаем, что реальный мальчик не может преодолевать расстояния в двести-триста метров за пару секунд, так? Поэтому я его запомнил. Поэтому обрадовался, когда его мать прибежала. Но и удивился. Лучше бы это была галлюцинация, честно. И если бы не тот чекист, я бы, разумеется, парился по поводу мальчика еще дольше.
Про себя я сразу назвал его «Айсмен». И уже с тех пор, получается, по-другому и не звал. Мне казалось, похож: супергерой Бобби Дрейк, заморозит и себя, и тебя, и вообще все окружающее. На самом деле фамилия его была Васильев, звали Игорь Андреевич. Мы, действительно, пошли в какой-то ресторан – и, что интересно, у него там был знакомый директор. Я до сих пор не знаю, что именно он делал и за что отвечал во время теракта на Дубровке, тогда не спросил, а позже уже не было смысла. Он работал в московском управлении ФСБ, в отделе по защите конституционного строя, кажется.
Он говорил очень дружелюбно, еще раз объяснил, в чем я был неправ (хотя как раз это довольно быстро понял и без него), а потом начал меня расспрашивать. Помню, что вопросы казались мне очень странными: где родился и вырос, кто родители (очень, помню, посочувствовал, когда я объяснил, что оба умерли). Я через какое-то время пришел в себя – и тоже стал спрашивать. Он не отнекивался, рассказывал, но его биография была, ты знаешь, как будто списана с учебника или взята из плохого сценария про наших доблестных чекистов: суворовское училище, армия, Ангола, потом академия ФСБ (как-то она иначе тогда называлась – он мне чуть что не по годам описывал всю эту катавасию с переименованиями, я, конечно, сразу же все забыл) и работа. Странно, что при этом его никак нельзя было назвать твердолобым коммунистом. Я вообще обратил внимание (потом уже, когда часто общался не только с Айсменом, но и с его коллегами), что среди них было не так много идейных. А может, они эту свою идейность тщательно прятали – сложно сказать. Так или иначе, Васильев – и по манере разговора, и по кругозору, и в целом – был совершенно не похож ни на партийных лидеров, ни на солдафонов, которые про «есть такая профессия – защищать родину». Он меня тогда удивил, помню: спросил, вдруг, не играю ли я в преферанс. Я честно признался: из всех азартных игр я в состоянии освоить только подкидного дурака. Не потому, что тупой, а потому что скучно тратить на это время. Он возразил: мол, преферанс – это шахматы, только с картами, интеллектуальная игра, развивающая комбинаторику и умение считать. Вот это у него, пожалуй, и было главным – умение считать. Математика. Мы проговорили с ним практически до самого утра, потом ему позвонили, он сказал мне, что был штурм, что есть жертвы. Я спросил, можно ли теперь позвонить в редакцию и надиктовать. Он тогда, помню, не просто согласился, а даже связался с кем-то из своих, уточнил для меня какие-то цифры и факты, которых тогда еще ни у кого не было. Мы договорились встретиться еще раз, через день, и разошлись.
…Такими ты видела мои комментарии? Я пока не вполне понимаю тот формат, что ты пытаешься создать. Ну, и свою собственную роль во всем этом – тоже. Если тебе нужно что-то еще, напиши.
Глава вторая. Айсмен
По воскресеньям мать готовила печенку. За ней надо было идти на ближайший рынок, стоять очередь в мясном отделе. Игорь шел «за компанию» – нет, не чтобы помочь: что там было нести в этой печенке? А кроме нее мать почти и не покупала ничего – было дорого. Ему нравились мясные ряды. Огромные колоды, на которые мужики в грязных халатах и окровавленных передниках бросали куски свиных и коровьих туш, взмахи топора, резкие или чавкающие звуки, с которыми от целого отделялись части. В основательности расчленения было что-то пугающее и вместе с тем – притягательное. А на стенах висели большие рисунки: свинья и корова с указанием всех органов и номерами под каждым: один – голова, два – грудная часть, потом голяшки, вымя, филе. Но главным были, конечно, весы. Пока мать стояла в очереди, он крутился около других покупательниц (почему-то чаще всего здесь стояли женщины, мужчины встречались редко) и наблюдал, как на одну плоскую тарелку весов продавец небрежно кидает кусок говядины, свинины, телятины, а на другую выставляет гирьки. Большие – килограммовые, поменьше – на полкило, совсем маленькие, на пятьдесят граммов. Тарелки опускались и поднимались, иногда требовались дополнительные гирьки – или же одни менялись на другие – а потом все, недолго покачавшись, приходило в равновесие. За этим процессом Игорь следил завороженно, регулярно задаваясь одним и тем же вопросом: что произойдет, если вдруг когда-нибудь продавцу не хватит тех гирек, что у него есть? Особенно сильно он волновался, когда подходила очередь матери: а что как именно на них и случится страшное? Но – не случалось. Гирек хватало, между железом и мясом наступал временный баланс, с бумаги, на которой лежала печенка, тонкой струйкой текла кровь. Игорю было пять лет, матери – двадцать восемь, отца он ни разу не видел; по словам матери, тот был летчик и погиб во время испытаний. Когда Игорь учился в третьем классе, Борька-урод, двоечник и тупица, однажды глумливо выкрикнул: «Знаем мы этих летчиков, ага – чалится, поди, папаша, на нарах, как у всех». Игорь не очень понял, что значит «чалится на нарах», но Борьке на всякий случай навалял по первое число. Через несколько дней набрался духу и спросил у матери, что на самом деле случилось с отцом. Но, вопреки ожиданиям, история оказалась совершенно правдивой – мать показала несколько фотоснимков, где мужчина в «летчицкой» куртке стоял около небольшого самолета: улыбка, солнце в волосах, рукой машет невидимому фотографу. Игорь ощутил странный спазм внутри: почему-то до слез стало себя жалко, даже по сравнению с Борькой. У того отец все же жив, может, когда-нибудь они увидятся, а у него нет ни единого шанса. Еще через пару лет появился и старый отцовский друг: подарил Игорю модель аэроплана, поговорил с матерью, а спустя неделю та сказала, что Игоря примут в суворовское училище.
Поначалу все ему было странно: и жизнь по часам, и марши на плацу, и форменная одежда. Потом привык. Директор училища, учителя и воспитатели Игоря Васильева ценили и ставили в пример: дисциплинированный, спокойный, он не лез в лидеры, не был отличником учебы, но и послушным, ведомым его тоже нельзя было назвать – решения он принимал после тщательного обдумывания, взвешивания, слово «взвесить» вообще было его любимым, в последнем классе его даже прозвали «Взвесь», но прозвище не закрепилось, ушло само через пару недель.
В армии его стали потихоньку двигать – с точки зрения начальства, у Игоря были «задатки хорошего командира», которые, конечно, «надо было развивать». Он и развивал – и когда вернулся домой, мать встретила его с каким-то даже испугом. Дома он пробыл совсем недолго – убыл в «командировку». Хорошо, что мать была женщиной не слишком любопытной: Игорь врать не любил, и если бы не подписка, то, конечно, объяснил бы, куда он едет.
В Анголе он и научился играть в преферанс: здесь тоже надо было анализировать и взвешивать, а это Игорь любил, пожалуй, больше всего на свете. Скоро он легко обыгрывал остальных преферансистов, даже тех, кто шлифовал свои навыки в распасах и вистах годами; его фирменной фишкой стал мизер – он умудрялся не взять ни одной взятки даже в самых, казалось, безнадежных ситуациях. Слух об этом феномене быстро распространился по командованию – и Игоря вызвали в штаб, расписать пулю с двумя генералами. Он сыграл мизер без прикупа – и там же выслушал предложение старшего по званию: предполагало оно Академию Комитета госбезопасности и дальнейшую службу в Москве.
За время учебы появилась у него и еще одна страсть: политические детективы. Кроме того, выяснилось, что Игорь может убедительно и логично рассуждать – на лабораторных по современному праву он был безусловно лучшим. Женился он по тогдашним меркам поздно – в тридцать. Зато было ясно, что и тут без промаха: отец невесты служил в том же ведомстве, сама она, хоть и избалованная, была все же довольно покладистой, с чувством юмора и красным дипломом истфака.
Служба шла легко, в удовольствие, идеологией он не занимался, все больше – различными диаспорами и время от времени даже посольствами арабских стран: все знали, что Васильев плотно сидит на ближневосточной тематике, с легкостью читает по-арабски и цитирует, когда нужно, пророка Мухаммеда и суфийскую поэзию.
В августе девяносто первого он как раз был на месте, когда позвонил товарищ из центрального аппарата и сообщил в трубку: «Нас отправляют по домам, но я, пожалуй, останусь, посмотрю на этот цирк. А ты что делать собираешься?» Майор Васильев – теперь он был уже никакой, конечно, не Игорь, а Игорь Андреевич – тут же и направился, не слишком торопясь, от Большого Кисельного в сторону Лубянки.
В переулках и на площади были люди – много людей. Нарядные мамочки гуляли с детишками, молодежь размахивала российскими флагами, мужик в жилетке на голое тело и в шлеме то и дело выкрикивал нечто угрожающее в сторону серого здания и грозил темным окнам кулаком. Недалеко остановилась «Газель»: Васильев притормозил и какое-то время внимательно наблюдал за тем, как из машины всем желающим раздавали «разогрев» – нехитрые бутерброды и водочку. На площади около памятника Дзержинскому стояла машина с громкоговорителем, здесь уже вовсю митинговали.
В здание центрального аппарата он прошел без всяких проблем. Нашел приятеля. Выяснил: последний приказ, отданный директором, звучал так: в случае попыток людей проникнуть в здание препятствий не чинить.
– Ты понимаешь, что это значит? – спрашивал его товарищ. – Здесь кроме нескольких перцев из комендатуры никого. В смысле, из начальства – никого. А молодняк, кстати, заставили оружие сдать.
– Так кто все-таки есть, точнее можешь сказать? – поинтересовался Васильев.
