Данте

«Что мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Восстают цари земные... против Господа и Помазанника (Христа) Его» (Пс. 2, 1) – сказано о Царе Небесном и «можно бы сказать о царе земном», Римском Императоре[25]. «Взял на Себя наши немощи и понес наши болезни», – возвещает Римского Императора, Генриха VII, после Христа, post Christum, пророк Исайя[26]. – «Се, Агнец Божий, взявший на Себя грех мира», – возвещает и Данте все того же Генриха[27]. А райская Сибилла, Беатриче, в пророческом видении о судьбах Церкви, возвещает нового «посланника Божия», messo di Dio, таинственного «Вождя», Dux, спасителя мира[28]. Если для Данте уже и бывший император Генрих, не спасший ни Римской Церкви, ни Римской Империи, подобен Христу, то тем более этот будущий, которому суждено их спасти.

Два Бога на небе – два Христа на земле: Иисус и Римский Император; Тот земную власть отверг, а этот – принял; Тот ведет людей к раю небесному, а этот – к земному. Помнит ли Данте слово Господне:

Я пришел во имя Отца Моего, и вы не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете (Ио. 5, 43)?

Знает ли Данте, что этот иной – Антихрист? Кажется иногда, что он его не знает и не видит вовсе; что здесь как бы слепая точка в глазу Данте. Очень знаменательно, что самое слово «Антихрист» ни разу во всех книгах Данте не встречается. В том мире, в аду, – Сатана, а в этом – Антихрист отсутствует, или остается невидимым. Это тем удивительнее, что сам Данте – как бы «человек из Апокалипсиса» – из тех времен, когда суждено явиться «иному Христу», Антихристу: «мы находимся уже в конце времен»[29].

«Я полагаю, что достиг цели моей, – заключает Данте „Монархию“. – Найдены ответы на три поставленных вопроса; первый: нужна ли монархия для блага мира? второй: законна ли была Римская Империя? и третий: прямо ли от Бога происходит власть Императора или через посредство человека (папы)?.. Но ответ на этот последний вопрос не должно понимать так узко, что Римский Император не подчинен Римскому Первосвященнику ни в чем, in aliquo non subjaceat, ибо счастие временное, каким-то образом, quodam modo, подчинено блаженству вечному. Да почтит же Кесарь Петра, как первородный сын чтит отца своего, дабы, просвещаемый его благодатью отеческой, светлее озарял он весь мир, над которым он поставлен Тем, Кто правит вечным и временным»[30].

Как же Данте не видит, что таким заключением книги он разрушает все, что в ней построил, и доказывает обратное тому, что хотел доказать? Прав Гегель: «Соотношение Кесаря и Папы... остается здесь совершенно неопределенным»[31].

Власть Кесаря подчинена ли власти Первосвященника в чем-либо, – на этот вопрос отвечает вся книга: «Ни в чем», а конец ее утверждает обратное: «В чем-то подчинена». Соединимы ли две цели, поставленные Богом человеку, – временное счастье, рай земной, и блаженство вечное, рай небесный? Два противоречивых ответа и на этот вопрос: «Несоединимы», – отвечает вся книга; «Соединимы», – отвечает ее конец: «Временное счастье подчинено, каким-то образом, блаженству вечному». Но если так, то два пути к двум целям пересекаются там, где одна из целей подчинена другой.

Может ли такой умный человек, как Данте, не видеть этого противоречья? А если он видит его, то почему же терпит?

IX

АНТИ-ДАНТЕ

В каждом человеке есть два человека: он сам и двойник его, с его же собственным, но отраженным и опрокинутым, как в дьявольском зеркале, – противоположным лицом.

Ax, две души живут в моей груди!Хочет одна от другой оторваться...

Нет, обе хотят в смертном бою сойтись. «Две души» и в Данте живут.

«Я не один – нас двое; я в обоих»[1]. – «Делая зло, я обвинял что-то другое, что было во мне, но не было мной», – мог бы сказать и грешный Данте так же, как говорит святой Августин[2].

Есть Христос и Антихрист; есть Данте и Анти-Данте.

Кто кидает камнями в детей? Кто обещает брату Альбериго в аду снять с глаз его ледяную кору и, обманув его, думает, что «низость эта зачтется в благородство» обманщику? Кто говорит о любимой – Беатриче иной:

О, если бы она в кипящем масле,Вопила так из-за меня, как я —Из-за нее!

Кто хочет не Единого в Двух, а Двух в Едином? Кто не может сделать выбора между Богом и диаволом, Христом и Антихристом? Данте? Нет, Анти-Данте.

«Что это за чудо во мне, что за чудовище? И откуда оно?.. Или я уже не я?.. Или такая разница между мной и мной? Но если так, то где же разум?» – мог бы спросить себя и Данте, с таким же удивлением и ужасом, как Августин[3]. «Unde hoc monstrum? Откуда это чудовище?» – есть вопрос на вопрос: «Unde sit malum? откуда Зло? откуда Ад?» – мука на муку, ужас на ужас всей жизни обоих, святого Августина и грешного Данте.

Вот что значит противоречие в конце «Монархии». «Где же разум?» Нет разума – есть безумие, противоразум, антилогика. Данте в аду земном так же «сходит с ума, как в подземном. Здесь, в конце „Монархии“, – не логическое противоречие, а противоборство метафизическое Двух в Одном, – белого Херувима и „черного“, человека и „чудовища“, – Данте и Анти-Данте.

Временная победа «двойника» над человеком есть Ад; их борьба – Чистилище; вечное торжество человека – Рай. Данте видят все, Анти-Данте – почти никто; или, наоборот: Анти-Данте видят все, а Данте – почти никто.

Главная ошибка Данте в «Монархии» то, что отдает его в руки Анти-Данте, есть не только его ошибка, но и почти всего христианского человечества, за две тысячи лет. Чтобы на вопрос Пилата: «Ты – Царь?» ответить: «Царство Мое не от мира сего» (Ио. 18, 36), в том смысле, как это понял Данте: «Сам Христос отрекся от власти земной», – надо было бы Христу отречься от самого Себя и от главного дела всей жизни и смерти своей: «Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе». Если Христос действительно «отрекся от власти земной», как это понял Данте и почти все христианство за две тысячи лет, то что же значит:

Мне дана всякая власть на небе и на земле (Мт. 28, 18)?

Между тем словом, предпоследним, к Пилату, и этим, последним, которое сказано людям на земле Воскресшим Господом, – противоречие неразрешимо.

Кажется, ключ к этой темнейшей загадке христианства есть главное и все решающее слово «ныне», в ответ Пилату.

Ныне, non, царство Мое не отсюда, —

это почти в христианстве не услышано или не понято: «ныне – сегодня – сейчас царство Мое еще не от мира сего; но уже идет в мир; будет и здесь, на земле, как на небе». Это понял даже такой человек, как Пилат:

Итак, Ты – Царь?

повторяет он и настаивает. И слышит ответ:

Ты говоришь, что Я – Царь. Я на то и родился и пришел в мир, чтобы царствовать (Ио. 18, 37).

Это никем не услышано или не понято; это было, как бы не было. «Царство Мое не от мира сего, – неземное, на земле невозможное» – так поняло христианство, и на этом успокоилось[4]. Две скрещенные в Кресте линии вновь разомкнулись в две параллели несоединимые – в два царства, земное и небесное, – в Церковь и Государство. Этих-то двух царств хочет и Анти-Данте в «Монархии».

Верно угадывает он, но неверно оценивает будущие судьбы христианского человечества в том отделении Церкви от Государства, которое, начавшись в Реформации, закончится в Революции. Временное и частное, нужное в некоторых точках отделение Церкви от Государства может быть спасительным; но их отделение вечное, во всем, для обоих убийственно. Церковь без государства, как душа без тела, а государство без Церкви, как тело без души. Только что Церковь скажет: «Царство мое не от мира сего», как мир начнет уходить от Церкви. Чтобы ладье Петровой не потонуть, кормчие в обеих Реформациях, внешней, протестантской, и внутренней, католической, выбросят из ладьи драгоценнейший груз – истинную Теократию – Царство Божие на земле, как на небе.

Если государство и Церковь утверждаются, как два религиозно-несоединимых начала, то равновесие между ними невозможно: сначала государство становится рядом с Церковью, потом над нею господствует и, наконец, уничтожает ее, чтобы сделать противоположным двойником, чудовищным оборотнем Церкви.

Данте борется с Анти-Данте и побеждает его не только в конце «Монархии», но и во всей книге, особенно там, где подчиняет бытие народное бытию всемирному. Воля к подчинению обратному – бытия всемирного народному есть воля к вечной, братоубийственной войне народов – самоистребление человечества. Это понял Данте, и в этом он ближе к будущему, чем люди наших дней, не наученные опытом первой великой войны и готовящие вторую, последнюю, – вероятный конец европейской цивилизации в новом Ледниковом периоде. Целые народы бесятся, как животные – в припадке водобоязни, в том повальном умственно-нравственном помешательстве, которое мы называем «национализмом», «расизмом»; кровь целых племен воспаляется, как от укуса тарантула, от лютой похоти к самим себе. Часть хочет быть целым, племя – всеплеменем, народ – человечеством, и все, что стесняет этот чудовищный рост его, хочет истребить так же необходимо-естественно, как пламя лесного пожара истребляет сухой лес.

Миру погибнуть или спастись – значит сейчас больше, чем когда-либо, выбрать одно из двух: или вечную войну, в бытии только народном, национальном, или вечный мир в бытии всемирном. Это первый понял Данте не отвлеченно-умственно, а религиозно-опытно; он первый победил, в XIV веке, то, чего мы все еще не можем победить в XX – узкую народность, «национализм»; первый понял он, что нет мира для отдельных народов: они погибают, если живут для себя и в себе, – спасаются только в человечестве. И это тем удивительнее, что век Данте совпадает с ранней, еще свежей весной, prima vera, того бытия народного, национального, чья летняя засуха теперь попаляет весь мир; это тем удивительней, что первый великий отчизнолюбец, патриот новых времен, – Данте. Родины больше, чем он, никто никогда не любил; больше никто за нее не страдал. И вот все-таки имеет он силу выйти из бытия народного во всемирное. Надо было так любить отечество и так страдать за него, как он, чтобы иметь право сказать: «Мир для меня отечество, mundus est patria»[5].

Данте, за семь веков до нас, как бы увидев воочию надвигающийся ужас Последней Войны, ее подымающийся из-под земли, взрывающийся ад.

«Странник, чего ты ищешь?» – «Мира! Pace!» – этот вопрос и ответ – вся жизнь и творчество Данте. Эту главную муку его в земном аду вечной войны, – неутолимую жажду мира, – верно угадывает Франческа да Римини – Беатриче Подземная:

О, милая, родная нам, душа...Владыку мира, будь Он нашим другом,Молили б мы дать мир тебе за то,Что пожалел ты нас в великой муке[6], —

вечной муке ада, где воздух «черно-красен», perso, как запекшаяся кровь вечной войны. Кажется иногда, что и мы дышим сейчас тем же «черно-красным» воздухом ада.

Проклял войну и мир благословил великий грешник Данте, как, может быть, никто из великих святых. «Мир всего мира», pax universalis, есть величайшее из благ для человечества. Вот почему пастухам (Вифлеемским) возвещены были свыше не богатство, не наслаждение, не почести, не долгоденствие, не здравие, не сила, не красота, а мир; pace. «Слава в вышних Богу, а на земле мир», – пело Небесное Воинство. Вот почему и Спаситель приветствовал людей словами: «Мир вам», – выражая тем, что единственное для них спасение – мир[7].

Данте понял, что главное дело Христа – царство Божие на земле, как на небе – есть вечный мир; понял, что сказать:

Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам (Ио. 14, 27), —

мог только Тот, Кто «победил мир» (Ио. 16, 33).

Так как отдельные народы и государства не могут никогда успокоиться на том, чем они обладают, но всегда ищут новых приобретений, то войны между ними бесконечны. «Чтобы положить им конец, уничтожить самую причину войны, нужно, чтобы на всей земле... было одно Государство (Монархия) и один государь, который, обладая всем и уже ничего для себя не желая, сдерживал бы подчиненных ему государей, вместе с их народами, в назначенных им границах так, чтобы между ними был вечный мир, расе», – слово это повторяется у Данте, как заклинание[8]. «Странник, чего ты ищешь?» – на этот вопрос отвечает устами Данте весь род человеческий: «Мира!» «Pace!»

Если война есть крайнее насилие – начало всех рабств, то вечный мир есть вечная свобода. Данте первый понял и это. Два для него святейших слова: «мир» и «свобода», – пламенеют в устах его одним и тем же пророческим духом. «Величайший дар Божий людям... свобода... В ней мы уже здесь, на земле, счастливы, как люди, и в ней же будем там (на небе) блаженны, как боги... Только в Монархии, род человеческий живет (свободно) для себя, ибо только ею устраняются все дурные, порабощающие людей, правления – демократии (в смысле Платоновой и Аристотелевой охлократии) и тирании[9]. Чтобы это понять, надо помнить, что будущая Дантова Монархия очень похожа на предсказанное в Откровении, „тысячелетнее Царство Святых на земле“, и что государь этой будущей Монархии есть таинственный „Вождь“, Dux, „Посланник Божий“, второй Освободитель мира, который мог бы сказать так же, как Первый:

Дух Господень на Мне; ибо Он... послал Меня... проповедовать пленным освобождение... отпустить измученных (рабов) на свободу (Лк. 4, 18).

Если так, то будущее Государство Данте есть не что иное, как им предсказанное, но не узнанное, Царство Божие, а будущий Государь – не узнанный Христос.

X

БУДУЩАЯ ЦЕРКОВЬ

Судьбы мира для Данте решаются где-то между будущим всемирным Государством и будущею Вселенскою Церковью, между «Градом человеческим» и «Градом Божиим», Civitas hominum и Civitas Dei, по Августину, – в каком-то их согласии или противоборстве. Но как относится, в религиозном опыте Данте, бывшая Церковь к будущей, – трудно понять, потому что мысли свои об этом он прячет, замуровывает в стену так же, как последние песни Рая, может быть, не только от страха Святейшей Инквизиции.

«До смерти огнем да сожжется», igne comburatur, в этом приговоре над Данте власти мирской – Флорентийской Коммуны, в 1302 году, повторяется суд власти церковной – папы Бонифация VIII:

этого хотят, этого ищут... там, где каждый день продается Христос[1], —

в Римской Церкви. В 1329 году, через восемь лет по смерти Данте, кардинал Бельтрандо дэль Поджетто сжигает «Монархию» и хочет сжечь кости Данте за «ересь». Медленно, в тоске изгнания, горел он и заживо на этом огне:

...Огонь тоски неугасимойМне пожирает тело на костях[2].

Глухо осудит «Монархию» и св. Антонин Флорентийский (1389—1459)[3], а Тридентский Собор, в 1545 году, осудит ее уже громко[4]. Но вековая тяжба Данте с Римскою Церковью все-таки ничем не кончится: он не осужден и не оправдан. Так и остался нерешенным вопрос, кто он такой, – еретик или верный сын католической Церкви. Но может быть, лучше было бы для Церкви осудить его, чем сделать с ним то, что будет сделано, – не увидеть его, не услышать, забыть; потому что, надо сказать правду, как она ни странна и ни маловероятна: в Церкви так же или еще больше, чем в миру, Данте забыт. Мгновенный огонь костра был бы менее жесток, нежели этот вечный холод забвения; огненные гробы ересиархов – меньшая казнь, в аду, чем ледяные гробы «сынов Иудиных» – предателей.

Данте – «еретик» не осужденный. В чем же ересь его? А вот в чем.

«Некогда гнусная алчность, cupiditas, старейшин фарисейских осквернила древнее священство... и погубила возлюбленный город Давидов (Иерусалим)... Так и вы ныне... влечете за собой все стадо Христово в бездну погибели, – пишет Данте кардиналам Римской Церкви, после гибели императора Генриха VII. – Я, хотя и малейшая овца стада, никакой пастырской власти не имеющая, – все же милостью Божьей, есмь то, что есмь... и ревность по доме Его снедает меня... О, Святейшая Матерь, невеста Христова, каких ты себе детей породила, к стыду своему!.. Но знайте, Отцы, что не я один так думаю... И всегда ли все будут молчать, an semper et hoc silebunt?»[5] Здесь уже слышатся первые гулы того великого землетрясения, которое начнется, но не кончится в Реформации.

Логовом своим сделала Римская Церковь «то место, где каждый день продается Христос». – «Древняя Волчица», antica lupa[6], ненасытимая Алчность, проклятая Собственность, или, как мы сказали бы, «социальная проблема», решаемая навыворот, не человеком и Богом, а человеком и диаволом: вот главная для Данте причина того, что мир погибает во зле, и «род человеческий блуждает во мраке, как слепой»[7].

В небе седьмом, Сатурна, где бесчисленные Огни, души святых, нисходят по высочайшей лестнице, св. Петр Дамианский обличает Римскую Церковь.

«Доколе же, о Господи, Ты терпишь?»Так он сказал, и множество Огней,По лестнице сошедши, закружилось,И каждый круг их делал все прекрасней.И, подойдя к нему, остановились,И возопили столь великим воплем,Что я ни с чем его сравнить не мог бы,И слов не понял, – так был оглушен.И обратился, в изумлении, к той,Которая вела меня... Она, как матьНа помощь к сыну, бледному от страха,Торопится, сказать мне поспешила:...«О, если б ты услышал в этом вопле,Который испугал тебя, мольбу,То понял бы, что суждено тебеСвятое мщенье Божие увидетьЕще до смерти»[8].

Так начинается Страшный Суд над Римскою Церковью, а кончается так:

«Слава Отцу, Сыну и Духу Святому!» – поет весь Рай в небе Неподвижных Звезд, и Данте видит четыре пламенеющих факела – апостолов Петра, Иакова, Иоанна и Адама. Вдруг белое пламя Петра,

Так, разгораясь, начало краснеть,Как если бы свой белый свет ЮпитерВо рдеющий свет Марса изменил.

Хор Блаженных умолк, и, в наступившей тишине,

Сказал мне Петр: «Тому, что я краснею,Не удивляйся; ты сейчас увидишь,Как покраснеют все от слов моих.Престол, престол, престол мой опустевшийПохитил он, и пред Лицом Господним,Мой гроб, мой гроб помойной ямой сделал,Где кровь и грязь, – на радость Сатане!»

Кто этот «он»? Только ли папа Бонифаций VIII? Нет, и тот, кто за ним, – за маленьким Антихристом – великий.

Тогда все небо покраснело так,Как на восходе иль закате солнца,Краснеет густо грозовая туча...Я думаю, такого не бывалоЗатмения на небе с той поры,Как распят был Сын Божий на земле[9].

Самое страшное в этом Страшном Суде над Церковью – то, что он так несомненен: кто, в самом деле, усомнится, что если бы Петр увидел, что происходило в Церкви, за тринадцать веков до времени Данте и в последующие века, он покраснел бы от стыда и сказал бы то, что говорит у Данте:

Какого славного началаКакой позорнейший конец!О, Божий гнев, зачем же дремлешь ты?[10]

Если же Церковь христианская и глазом не сморгнула от этого Страшного Суда Петрова-Дантова, так же, как Церковь иудейская – от суда Иисусова, это не значит, что Страшный Суд Божий минует ее здесь еще, на земле, и там, в вечности.

Два затмения, – это в раю и то на Голгофе, – равны, потому что две меры зла – одного, искупленного в миру, и другого, еще не искупленного в Церкви, – тоже равны. Сыну Божию, Второму Лицу Троицы, нужно было сойти на землю, чтобы искупить грех Адама (вот почему он присутствует здесь); надо будет сойти и Духу Святому, Третьему Лицу, чтобы искупить грех Церкви. Так, в обоих искуплениях, тайна Трех совершается. Вот почему «славою Отцу, Сыну и Духу Святому» – Трем, – начинается все; и число Апостолов – три: Петр, Иаков, Иоанн; и все это происходит в третьей части «Комедии», в XXVII песне «Рая»: 2 + 7 = 9, а «корень Девяти, Три, есть начало всех чудес». По этой симфонии чисел, звучащей и здесь, как повсюду у Данте, из последних глубин и высот, – видно, как для него значительно то, что здесь происходит, и как было бы значительно для нас, если бы мы это поняли.

Тот же Страшный Суд над Церковью совершается и в Тридцать Первой, Второй и Третьей песне Чистилища (опять символика – музыка Трех), в видении, возвещающем конец Римской Церкви, столь жалкий и страшный, —

Что у креста МарияВ лице немногим больше изменилась,Чем Беатриче – от того виденья.И мне она сказала так:«Знай, что Ковчег, разбитый Змеем, был,И нет его».

Vaso, «Ковчег» и Carro, «Колесница» есть Римская Церковь, а «Змей» – дьявол. Теми же словами, какими говорится в Откровении (18, 8) о Звере-Антихристе: «Зверь, которого ты видел, был, и нет его», – сказано и здесь, в «темной загадке Сфинкса», – трудно понять о чем, – только ли о Римской курии или о всей Римской Церкви; этого, может быть, сам Данте не знает, или не хочет знать, потому что это для него слишком страшно.

...Но пусть не думает виновный,Что казнь его минует навсегда....Я вижу звезды,Что возвещают миру близкий деньИ неминуемый, когда под знакомПятьсот пятнадцати, Посланник БожийУбьет Блудницу вместе с Исполином,Прелюбодействовавшим с нею...

Что «Божий Посланник», messo di Dio, чье имя скрыто в тайнописи римских цифр DXV, DVX, DUX, Вождь, – есть Император будущей всемирной Империи – об этом легко догадаться. Но кто «Блудница», «Распутница», fuia, с «Исполином» Gigante, – только ли Римская курия, с французским королем, Филиппом Красивым, пленившим ее в Авиньоне, или вся Римская Церковь, с пленившим ее во всем мире Антихристом, – это понять трудно.

...Может быть,Твой ум смутит пророчество мое,Как темная загадка Сфинкса, но событьяРазвяжут этот крепкий узел скоро...Запомни же слова мои и так,Как слышал от меня, их возвести живущим[11].

Людям наших дней так же трудно понять, что скрыто в этой «темной загадке», enigma forte, как сыновьям Данте трудно было догадаться о замурованных в стене песнях «Рая». Но, может быть, это скучное для нас видение-аллегория с такою же каменною жестокостью геральдических образов, как в родословных щитах, скрывает более драгоценное сокровище, чем бедная камышовая плетенка в том углублении стены, где замурованы были песни «Рая».

Новая Церковь – этих двух, казалось бы, нужнейших и все решающих слов Данте не произносит ни здесь и нигде, может быть, не только от внешнего страха Инквизиции, но и от внутреннего, – тягчайшей ответственности, падающей на тех, кто произносит эти слова, «не для созерцания, а для действия». Но если Церковь не может не быть в мире всегда, потому что слово Господне: «Церковь Мою созижду... и врата адовы не одолеют ее» (Мт. 16, 18), – не может не исполниться, то конец бывшей Церкви есть начало Будущей. «Был ковчег, и нет его», значит: «Нет старой Церкви – новая будет». Если Данте не говорит о Будущей Церкви, то, может быть, не потому, что мало думает о ней, а потому, что слишком о ней думает и мучается ею; так же не говорит об этом, как о своей земной любви к Беатриче Небесной. Если явное, только земное лицо Комедии есть восстание на Римскую Церковь и Страшный Суд над нею, то лицо ее тайное, земное и небесное вместе, есть пророчество о будущей Вселенской Церкви.

Данте, записывая бывшее ему видение о конце Римской Церкви, не мог не вспомнить того, что слышал, лет двадцать назад, во Флоренции, от учителей своих в школе Санта-Кроче, двух нищих братьев св. Франциска, Пьера Джиованни Оливи и Убертино да Казале, учеников Иоахима Флорского, о «явлении Новой Церкви», Novae Ecelesiae fundatio, в Третьем Царстве Духа»[12].

«Ангельский Учитель», Doctor Angelicus, св. Бонавентура, в четвертом небе Солнца, где находится и св. Фома Аквинский, другой учитель Данте, указывает ему на Иоахима Флорского:

Вот Иоахим, игумен Калабрийский,Пророческим наитьем одаренный[13].

Ось, на которой движется все в «Комедии», есть новое Сошествие Духа, чье имя у Данте: «Гончая», Veltro, – может быть, тайнопись Иоахимова «Вечного Евангелия»:

Vang – ELe – Те – Rn – ОVELTRO[14].

Если так, то видимое тело «Комедии» – богословское зодчество, – от св. Фомы Аквинского, а невидимая душа ее – пророческое дыхание, – от Иоахима.

«Нынешнее состояние Церкви должно измениться, commutandum est status iste Ecelesiae, – учит Иоахим. – Дни Римской церкви сочтены: новая Вселенская Церковь воздвигнута будет на развалинах старой Церкви Петра»[15]. Вот что значит «темная загадка Сфинкса» в словах Беатриче:

Знай, что ковчег, разбитый Змеем, былИ нет его.

Старая церковь была – Новая будет.

«Нынешняя Римская церковь, в своем земном владычестве, есть Вавилон», – говорит Иоахим теми же почти словами, какими через четыреста лет скажут Лютер и Кальвин[16]. Нынешние прелаты Римской Церкви, «друзья богатых и союзники сильных мира сего, истинные члены синагоги сатанинской, возвещают и готовят пришествие Антихриста»[17]. – «Он уже родился в Риме и скоро сделается папою»[18]. Это и значит: