Исход

Ищу на ощупь ходовую палку. Под руками сухая трава и трава мягкая – свежая. Пальцы невольно задерживаются её ощутить. Почувствовать, как по живым ещё стеблям бежит сок благодатный. Совсем нежное диво встречается моей ладони – цветок. Его лепестки тонкие, мягкие, едва ощутимые вокруг круглой сердцевины. Аккуратно касаюсь его, дабы ненароком не повредить. И пахнет цвет удивительно знакомо. Точно. Цветы с запахом таким мама называла ромашками. Матушка говорила мне, что ромашки похожи на солнце. Ромашки, тепло шептала мне мама, это маленькие солнышки. И нынче солнышко такое в руках моих. Чудо. Настоящее чудо. Спасибо, Господи. Опираюсь на ходовую палку и поднимаюсь. Спина болит. Но ничего – совсем чуток осталось. И боль сладка, когда она в последний раз.

Тут налетает ветра порыв: сильный, внезапный, холодный. И гаснет с ним солнца тепло, что ласкало лик мой. Торопит меня Господь, задержался я сильно. Иду я, Господи, иду, матушка моя.

Лес шумит позади, зовёт меня. Оборачиваюсь к нему. Иду, заваливаюсь. Кости, как и дерева от налетевшего ветра, стонут. Да и нога болит. Но сия боль благодатна. Она молвит мне о том, что я живу ещё. И каждый шаг такой – великий дар Господень. Великий Дар.

Чувствую, как воздух сделался выше по запаху да холоднее. Он будто щекочет, наполнен свежестью. И лику моему легко-легко от воздуха лесного. И дышится чу́дно. Давно так полно грудью не дышал. Воздух наполняется хором ангельским, хором шепчущим. Лес. Я дошёл, Господи, дошёл.

Лицо царапают ветви. Но я не ропщу. Я благодарю их за то, что чувствую. Ведь чувствовать – величайшее благо, величайший дар. Дар, что о жизни молвит. Выставляю ходовую палку вперёд, ищу дерево. Через пару шагов она в него упирается с глухим стуком. Вытягиваю во тьму руку, и пальцы касаются шершавого ствола. Подхожу ближе, опускаю палку: она с хрустом падает на сухую траву. Прикладываю к дереву ладони. Древо тёплое, сухое. Как и мои руки. Чувствую, как глубоко бьётся сердце его, и бежит по стволу жизнь. Она бежит, а наружная поверхность дерева – кора его – легонько так дрожит.

Держусь обеими руками за ствол и медленно опускаюсь. Спасибо, Тебе, за опору во тьме. Спасибо. Сажусь на колени перед деревом и снимаю с плеч мешок. Он лёгкий совсем, даже еды, кажется, нет уже. Да и к чему она мне ныне: голод и тот покинул меня. Пора, Господи, пора. Переворачиваюсь так, дабы спиной опереться о дерево. Оно жёсткое, под стать моему древнему челу.

Делаю вдох, глубокий. Воздух сладкий, пряный. Благодатный. Лучшая смерть из возможных. Спасибо Господи.

Я чувствую, как успокаивается моё сердце. Как расслабляется тело. Как умиротворение наполняет душу.

Спасибо, Господи.

Крылья ангелов шелестят высоко-высоко. Их голоса вместе с ветром венчают меня с вечностью молитвою великой. И так тепло. Так спокойно, что сердцу плакать охота. Наивысшая благодать, наивысшая…

Шёпот Господень молится со мной, молится всё тише. Он укрывает меня, и я слышу её песнь. Она не говорит «прощай». Она держит меня за руку. Её волосы пахнут солнцем, а в глазах – вечное море. Она улыбается.

Я вижу! Господь Всемогущий! Вижу!!! Я вижу её бездонные зелёные глаза и золотые волосы. Её мягкую улыбку и гордую осанку. Она сидит подле меня и улыбается. Но видение тает, и меня вновь укрывает тьма. Сквозь тьму льётся ангельский шёпот, и с шёпотом слышу я голос. Он поёт мне, поёт объятый светом, объятый пламенем. И в свете этом я её вижу. Вижу!

Ох!

Я вижу! Господи, помилуй… как произойдёт великая перемена. Крайние ужасы и отмщения. Когда Луна ведома своим ангелом, небо приближается ко времени, когда не будет колебаний.[2]

Надо мной фигура. Она держит меня за руку. Но это не она: молодой барин, которого встречал я на севере, держит меня за руку, провожая в последний путь. Только теперь граф видит, его сердце свободно и чисто. Говорит со мной барин, только именем не моим называет. Отвечаю я графу, что имя моё другое и Господа благодарю. Хотя, я знал, что так будет. Знал, что спасёт он душу свою. Спасибо, Господи, за дарованное ему спасение! Из последних сил шепчу барину, что он тоже знал, что все мы знали.

Какое дивное диво, Господи, прозреть на одре смертном. Спасибо, Господи, за великий дар Твой. Спасибо, Господи, за великий дар Твой…

Свет разгоняет тьму, и я вижу… Сияющие цветы на бесконечном поле. Ах, вот оно какое, поле! А трава! Чудо, настоящее чудо, Господи! Так чудесно, что не могу более дышать… Кашель разрывает грудь мою…

И вновь тьма. Тьма родная. И ангелы шепчут высоко-высоко. Их шёпот молится за меня. Весь лес провожает меня во Дворец Нетленный.

Ангел держит меня за руку. Он пришёл ко мне с высоты небесной, мне неведомой. Я говорю ангелу, что спустя столько лет я вижу!

Я вижу, вижу… Спустя столько лет я вижу её лицо. Как она прекрасна! Чудо… Настоящее чудо!

Как чудесен свет! Господи…

Я чувствую мягкое, будто дуновение ветерка, касание: ангел закрывает мне веки.

Я вижу Свет!

3

Никто не спасёт нас, кроме нас самих.

Будда.

XXII век, 60–65 лет после Вторжения.

Он смотрит на меня и улыбается. Здоровый такой детина. Вот думаю, как такие в наше время урождаются? Рука размером с мою ногу. Смотрит так, прищуром, оценивающе. Лысый, как и все с ковчегов. Серая военная форма. Защитный шлем, как и у всех миротворцев. От инфекций. Вновь смотрю на его руки. Наверное, хорошо кормят под землёй. Хорошо, если так. Значит, её там тоже кормят. Я очень на это надеюсь.

– Опять хотел сбежать? – говорит и кладёт руку на шлем, словно думает. Почему-то у меня большие сомнения, что он это умеет. – Сколько у тебя нарушений протокола? – переводит взгляд на свой карманный компьютер. Я знаю, эти их светящиеся штуки называются компьютерами. Интересно, у Киры есть такой же? Когда найду её, то непременно попрошу научить им пользоваться. Сквозь шлем вижу, как улыбка детины становится шире: много, братец, у меня нарушений, много. И будет ещё больше, пока её не найду. А я её найду, чего бы мне это ни стоило.

– Больше десяти попыток сбежать из лагеря, пять попыток проникнуть под землю, – говорит и издаёт сдавленный смешок. Снова переводит взгляд на меня. – Отчаянный малый. Ты хоть понимаешь, что таких, как ты, вниз всё равно не пустят? Твоё место – здесь. Ты будешь строить, как и все, пока не испустишь дух. Или пока тебя не заберут иные, – последнюю фразу он говорит с нескрываемым удовольствием. – А пока мне велели придумать тебе наказание, – он опускается на брезентовый стул. Его скафандр скрипит. Его шлем сопит от его дыхания, словно откачивающий механизм в миниатюре. Такая машина с длинным хоботом рядом с буром откачивает драгоценную воду. – Рустам из барака под номером шесть, ты слишком много доставляешь руководству хлопот, – он вновь сверлит меня своими поросячьими глазками. – Я бы тебя на электрический стул, и дело с концом. Только вот они говорят, что нельзя так расточительно разбрасываться рабочей силой.

Он продолжает говорить, наслаждаясь моим унижением, а я думаю, каково ей. Всегда в такие моменты только о ней и думаю. Что с ней случилось? Стала ли она пилотом? Сколько раз, когда выла сирена, и мы бежали в убежище, я смотрел на небо и видел их – серебряных стальных птиц. Они сверкали, они летели с невероятной скоростью, будто ветер. И я думал, что там, в небе, закованная в железную броню, – она. Под снарядами иных, под их огнём, она, мой небесный ангел. Жива ли ты, родная? Сколько раз моё сердце обрывалось, когда я видел, как в огненном зареве падают самолёты. Сколько раз я сбегал из лагеря на побоище, чтобы среди обломков искать тебя. Искать, замирая от ужаса. Но среди частей обожжённых тел невозможно что-либо разобрать. Это даже хорошо: у меня всё ещё есть надежда, есть цель – найти тебя, мой ангел. Если бы я опознал тебя среди умерших, тогда… Я не знаю, что было бы тогда. Я понимаю, что атаки иных совершаются постоянно и в разных частях света. Я понимаю, что тебя, может, уже и нет в нашем безумном мире. Но пока я не видел твоего тела, я буду верить. Пока есть надежда, я буду продолжать искать.

– Десять плетей, – наконец выдаёт детина. Он, видимо, сообразил, что я не слушаю его. – Месяц исправительных работ в шахте с изгнанниками.

Изгнанники. Те, кого за неповиновение вернули наверх. В наказание у них самая сложная работа: в шахтах строят укрепления нижних ярусов будущих ковчегов. Я слышал от одного из таких, что в Вавилоне есть план о терраформировании планеты, и главный ковчег-терраформер строят где-то под водой. Иные, говорят, воду вообще не переносят. Будет дополнительная защита, а система опреснения и очищения позволит свободно использовать воду. Одни плюсы. Мне же страшно думать о том, сколько людей гибнет на этой стройке. От изгнанников слышал, что под землёй – целые города. Настоящие, почти как раньше. Что там даже играют свадьбы и рожают детей. Мне вот интересно, знают ли обитатели подземелий, какой ценой достаётся их беззаботная жизнь?

Детина зычно зовёт охрану, и два таких же амбала в скафандрах берут меня под руки. Меня выводят из шатра надзирателя и ведут меж белых палаток, ведут на площадь. Небо – белое, как молоко, которое нам иногда дают. И сквозь это молоко светит неистовое солнце. Я слышал, тоже от одного изгнанного, внизу говорят о том, что у нашей планеты истончился какой-то озоновый слой. Что здесь, наверху, уже есть признаки лучевой болезни, и именно поэтому миротворцы одеваются как космонавты. Правда, кто такие космонавты, я так и не понял. Понял лишь то, что на всей земле рано или поздно будет адово пекло. Это ещё одна причина, по которой строят подводный ковчег. Вода – хорошая защита от какого-то ультрафиолета. Если это – правда, я очень надеюсь, что Кира окажется в числе тех, кому посчастливится спастись в новом бункере.

Охранники громко, насколько позволяют им шлемы, кричат, что пора собираться на казнь. Наказания в лагере всегда публичны. В назидание. За нами постепенно собирается толпа измученных. Они идут, потому что так положено. У них – время отдыха, они устали до смерти, как и я. Все – и мужчины, и женщины, которые не прошли отбор вниз. Теперь я знаю, чем же на самом деле является сканирование. Знать бы раньше… Может, мы бы до сих пор жили у парка с колодцем. И у нас была бы занавеска с белыми цветочками. Почему-то я хорошо помню эту истлевшую ткань, которая висела на окне. Наверное, потому что она очень нравилась Кире.

Люди идут, как тени. Когда доходим до площади, зрители выстраиваются вокруг лобного места. До меня им нет никакого дела. Я сам часто бывал одним из них. Очень хочется скорее вернуться в барак и уснуть. Но если не пойдёшь на казнь, сам схлопочешь наказание. Они за этим следят. Они говорят, что если мы перестанем бояться, случится анархия, и тогда весь мир рухнет. Думаю, мир уже рухнул. Еще шестьдесят с лишним лет тому назад. А может, и намного раньше.

Меня заводят по ступеням. Они деревянные, серые. Сухие, как и наш безликий мир. Скрипят. Конвоиры приказывают снять рубаху. Я раздеваюсь, меня привязывают к столбу. Он тоже из дерева, шершавый. С почерневшими разводами крови. Привычная процедура. Через три-четыре удара сознание, обычно, меня покидает. И тогда я вижу её, вижу словно наяву. Порой мне кажется, я даже чувствую запах её волос. Ради этих видений стоит провиниться.

Я слышу свист хлыста, и нестерпимая боль пронзает всё тело. В этот раз порют металлической плетью. Перед зажмуренными глазами расплываются жёлтые круги. Переживу ли десять ударов? По спине сбегает струйка крови. Она холодная и даже приятная. Ещё свист, и новая волна боли разливается по телу. Почему наказание ужесточили? Вселенная перед глазами мерцает всеми цветами радуги. Удар. Солоноватый привкус крови. И снова нестерпимая боль. Наверное, я даже кричу. Или плачу. Ещё свист. Моё тело превращается в квинтэссенцию боли, становится её храмом. И я вижу её глаза. Зелёные и глубокие. Волосы – тёмные с золотом. Она улыбается и зовёт гулять под звёздами. Она говорит, что звёзды – это далёкие миры. Так учил её дед Карим, у которого отец был астрономом. Интересная, говорю, профессия, на звёзды смотреть. Она загадочно улыбается и говорит, давай, и мы станем астрономами? Мы одеваемся и выходим на улицу. Она жмётся ко мне, а смотрит на небо. Оно, и правда, прекрасно. Яркая полоса звёзд мерцает, переливается. Я предлагаю Кире выбрать свою звезду, тот мир, куда бы она хотела улететь. Она замолкает, внимательно смотрит в небо и говорит, что звёзды прекрасны все: ей всё равно, на какую лететь, лишь бы я был рядом. А можно и не лететь вовсе. Она шепчет, что с нашим миром беда, но если мы покинем его, то как же выживет наша звезда? Она же может погаснуть. Я заверяю Киру, что мы не позволим. Она улыбается и говорит мне «спасибо». Мы идём дальше, а я думаю о том, какая она у меня удивительная. Моя звезда.

Звезда, которая будет освещать мой путь.

Я подарил Кире подвеску-ракушку, что осталась от родителей. После их смерти я берёг мамино украшение: кулон хранил в себе частичку родительской любви – символ того, что и у меня когда-то всё было хорошо. Но когда я встретил Киру, понял, что счастье ещё может быть в моей жизни. Это было невероятно, захватывающе и невозможно. И я подарил ракушку ей, подарил для того, чтобы мы были вместе. Были вместе вечно. Как жаль, что вечность так быстро заканчивается…

Я помню, как впервые увидел её. Никогда не забуду: в ареоле солнечного света, она походила на неземное создание. Она шла среди бесцветных грязных тентов рыночных палаток, а я, забыв обо всём, за ней. Из-за вечных северных облаков выглянуло солнце и осветило её. Она остановилась у прилавка с тушками крыс и обернулась на меня. Я подумал: ангел. Так и стоял, не в силах отвести глаз. И тогда она улыбнулась. Кира. Кира…

– Мила, – шепчет кто-то, – меня зовут Мила.

Перед глазами – серая пелена. Я не понимаю, что происходит: тело болит так, словно мне сломали все кости. Дышать трудно, воздух с болью и свистом проникает в лёгкие. Наверное, надо перестать дышать. Так будет легче. Но я не могу. Не могу, пока не найду её.

– Меня зовут Мила, – вновь шепчет голос, и я чувствую, как вода, обжигая, стекает по спине. Не выдерживаю, кричу. Голос просит потерпеть, говорит, что раны надо промыть. И я терплю. Терплю ради неё. Теперь, говорит Мила, надо обработать антисептиком. Это будет ещё больнее. Куда уж больнее. Больнее мне уже не сделаешь. Пытаюсь кивнуть и чувствую, как мне в зубы дают палку. Значит, будет действительно больно. Кажется, меня режут. Но на этот раз сознание не хочет меня покидать. А жаль. Я очень хочу снова увидеть её, моего ангела. Мила говорит, что наложит швы, положит мазь и перебинтует меня. Она говорит, что ей стоило больших усилий добыть медикаменты у миротворцев. Она говорит, что любит меня, несмотря на то, что я её – нет. Мне жаль её. Как и всех тех женщин, что искали моей любви, отдаваясь телом. Но тело – телом, люблю я лишь одну. И буду любить её вечно, такое вот у меня проклятие.

Я чувствую, как сквозь мою кожу протягивают медицинские нити. Неприятно, словно изнутри выползают черви. Белые, тонкие, склизкие. Мне уже не больно, мой организм устал терпеть. Я очень надеюсь, что Киру там не мучают.

– Я тебе скажу, что ты, парень, страшный эгоист, – раздаётся откуда-то старческий голос. Я пытаюсь повернуть голову, но Мила рукой укладывает меня обратно. – Лежи-лежи, потом на меня посмотришь. Лучше слушай. Мила, вытащи ему кляп. Вдруг сказать что захочет.

Маленькая женская рука убирает у меня изо рта палку. Я вновь пытаюсь обернуться, но не выходит. Смотрю перед собой на светлый брезент барака, как он немного покачивается на ветру. Жарко, душно. В такие мгновения вспоминаю о нашем северном городе, где даже была зима. Холодная, лютая порой. Интересно, сейчас зимы остались?

– Зачем ты хочешь найти её? – возвращает меня в мир скрипучий голос.

– Люблю, – выдавливаю с трудом. Мой голос похож на какое-то сиплое бульканье. Позади раздаётся смех. Добрый, понимающий смех.

– Хорошо, – говорит. – Вот представь, что нашёл её. Она там у тебя кто? Что говорили, когда забирали?

– Пилот, – давлюсь.

– Пилоты долго не живут. Скорее всего, её давно нет. Ты должен это понимать. Если же она научилась мастерски летать и всё ещё жива, тогда она в большом почёте. Тогда у неё есть всё: медицина, жильё, еда. Друзья, коллеги. Мне Мила говорила, что с вашего расставания прошло более десяти лет. Говорила, что твоя Кира была намного моложе тебя. Неужели ты думаешь, что она до сих пор одна? За такой срок она могла даже уйти в отставку и родить детей. И ты хочешь разрушить ей жизнь? Или ты хочешь услышать её отказ? Что ей, заслуженному пилоту военно-воздушных сил, ты сможешь предложить? Жизнь с тобой на каторге? Или скитания с цыганским табором и голодную смерть?

Я молчу. Я и сам много раз думал об этом. Но мне почему-то кажется, что, несмотря ни на что, она ждёт меня. Может, она даже замужем. Внизу играют свадьбы. Мне неважно. Мне просто хочется её увидеть. Хотя бы раз. Хоть издалека. Хочется знать, что она жива и у неё всё хорошо. Тогда я вернусь на свою каторгу и погибну на стройке убежища для неё. Но если её больше нет, тогда мне нет смысла строить. Нет смысла цепляться за эту невыносимую жизнь.

– Я же говорю, что ты – эгоист, – продолжает старик. – Ты отчаянно ищешь смысл жизни. И ты находишь его в ней. Найди свой смысл в себе самом.

Я бы ему врезал. Собираю все силы и поворачиваю голову. Внутри всё обрывается: напротив, на соседней койке, сидит тщедушный дедушка без ног. Его костыли стоят рядом, у лестницы на верхние ярусы койко-мест. Он опирается тонкими руками на постель, сидеть ему неудобно: ноги обрублены выше колен. Он замечает мой ужас и улыбается. У него очень ясные глаза. И седые волосы, похожие на пух.

– Я тоже был пилотом, только боевого робота, – говорит, отвечая на мой немой вопрос. – Теперь уже давно – лишь груда металлолома. Видишь, – показывает на свои сухие скрюченные руки, – меня почти не кормят. Говорят, что я мало трачу энергии, ведь почти всё время лежу. Но я-то знаю, что они уменьшают мои порции не просто так. Еды не хватает. А им и вас, и ковчеги кормить надо. Так что я на них не в обиде. Я бы давно ушёл, только вот большой грех руки на себя накладывать.

Слова застревают у меня в горле. Он говорит «грех». Слово из другого мира, отголосок иной жизни, которой, как мне кажется, никогда и не было. В ином мире просто не могло появиться такого понятия, как грех. Оно – здесь, сейчас, оно – суть человеческой натуры. Но старик, что смотрит на меня, кажется, так не считает. Он улыбается. Искренне. И от этого мне становится страшно: будто умирающий калека знает то, что недоступно остальным. Какой-то великий секрет.

Я чувствую, как Мила завязывает последний узел на моей спине и начинает накладывать мазь. Запах лекарства горький и острый. Даже немного режет глаза. Мила старается лечить аккуратно и нежно, словно действительно боится сделать мне ещё больнее. Она хорошая, Мила. Таких, я знаю, не много. Она любит меня, заботится и ничего не просит взамен. Она просто есть – незримая тень, которую я называю Кирой. Что ужасно – меня совершенно не мучает совесть. Ещё ужаснее то, что, порой, я ненавижу её. Ненавижу её за безусловную любовь, за терпение. Наверное, я действительно эгоист.

Мила берётся за перевязку. Сначала, чувствую, кладёт чистую ткань, пропитанную той же мазью. Ткань влажная и холодная на моей полыхающей спине. Даже приятно. Затем бинт. Руки Милы аккуратно проводят моток марли под моей грудью. Затем ещё и ещё. Боюсь подумать, чего ей стоило раздобыть все эти сокровища. Она бинтует меня и говорит, что добилась для меня целых три выходных дня. Мила говорит, что постарается продлить моё лечение на неделю. Мне нужно сказать ей, что не надо, что опасно влезать в такие долги к миротворцам, но я молчу. Молчу и смотрю на свои окровавленные простыни. Пятна крови чем-то напоминают ромашки. Красные на белом. Или белые на красном. Наверное, белые на красном, да. Кажется, они даже сияют.

Я закрываю глаза, силы меня покидают. Где-то далеко в тумане Мила подносит стакан чистой воды. Ещё одна непозволительная роскошь. Но я не размыкаю губ. Я проваливаюсь в долгожданное небытие.

– Есть будешь? – спрашивает меня отец. Он наливает в миску суп – неясное бурлящее месиво – и смотрит на меня. Смотрит сухо, сквозь паутину глубоких морщин. Он ещё молодой, я знаю. Для меня он всегда будет молодым. Как и мама. За папой ветер поднимает полы нашей палатки. Мы долго натягивали её меж двух каменных плит, мешал ветер. Плиты стоят почти вертикально, сильно врезавшись в землю. Наверное, останки какого-то строения. Я представляю, как взрыв подхватил их и обрушил со всей своей яростью. Удивительно, что они так и не раскололись. Это хорошо: нам с папой осталось накрыть крышу и завесить две стороны вместо четырёх. У нас получился домик.

Перед папой – небольшой костерок, над которым в чугунке варится суп. За этот чугунок на рынке он отдал мамино платье. Папа долго решался на этот шаг. Я ему помог: взял и отдал. Папа потом ударил меня, а затем плакал. Просил прощения, а я на него даже не обижался. Мне тоже было жалко мамино платье. Мне очень не хватает мамы. Мама погибла год назад – её забрала болезнь. Когда мама умирала, она положила свою мягкую ладонь мне на руку и тихо прошептала. Мама шептала мне о том, чтобы я не грустил, ведь она отправляется в рай, она уходит на небо. Мама шептала мне о рае и звёздах, а по моим щекам текли солёные слёзы.

После того, как умерла мама, мы с отцом покинули дом. Я не хотел уходить, обижался на отца – я не понимал его. Сейчас уже понимаю – в том доме всё напоминало о маме – отец строил дом вместе с мамой в те времена, когда меня ещё не было. Мамины руки помогали натягивать между руинами тент и застилать пол. Стены хранили воспоминания о колыбельных, которые пела мне мама, а её место за нашим столом навеки останется пустым.

Порой, мне хочется вернуться домой, наш дом мне снится, но знаю я, что дорога потеряна уже навсегда… Дорога в мою золотую страну.

Отец повторяет вопрос, я киваю и принимаю миску с супом. Суп такой мутный, что в нём отражается серое затянутое тучами небо. Закрываю глаза и делаю глоток. Горячая жидкость обжигает, словно огонь, но я терплю. Наверное, мне даже приятно. Папа спрашивает, нравится ли мне. Я киваю и открываю глаза. Костерок, отцовский чугунок над ним, и серая безликая палатка. Я собрал её из лоскутов той ткани, что осталась в наследство от папы. Папа. Я до сих пор вижу твоё печальное лицо напротив. Каждый раз, когда я приступаю к обеду, я представляю тебя. Маму, к сожалению, из моей памяти стёрло время. Я его за это ненавижу.

Я помню лишь золотой отблеск её тёмных кучерявых волос. Этот блеск походил на заходящее солнце. Помню, когда я впервые увидел безоблачный закат, мама была рядом. Она держала меня на руках и говорила, как красиво. Она говорила, что такое чудо случилось впервые за последние десять лет. Говорила, что земля стала оживать. Тогда я её не понимал… Мне так хочется, чтобы она поговорила со мной. Хочется вновь услышать её голос. Увидеть закат в её волосах. Мама. Милая, родная мама. Как жаль, что я не помню…

Хотя, я помню прекрасное, что наполняло моё бытие до, – помню счастье. Неужели в аду возможно счастье? Счастье, что звенит подобно голосам ангелов, поющих в храме…

Иду по рынку. Грязному, смрадному. Тут меняют всё: от ворованного оружия миротворцев до тушек крыс и собак. Я сам не знаю, зачем пришёл в этот разрушенный северный город. С тех пор, как хворь забрала и отца, не могу оставаться на месте. Я пережил множество атак иных, погибал от голода в дороге, но продолжал идти. Я боюсь останавливаться. Боюсь, что сойду с ума. Мне несколько раз предлагали примкнуть к каравану цыган или отправиться к миротворцам, но я не хотел. Был уверен: это я всегда успею. И вот судьба закинула меня на север. Тут холодно и зимой идёт грязный тёмный снег, больше похожий на пепел. Пару раз я даже встречал зелёные ели. Если бы их увидела мама, она бы сказала, что земля оживает.

Народ толпится, галдит. Грязные, серые, но живые. Бабка, совсем беззубая, расположилась у останков кирпичной стены и зычным голосом зазывает покупателей. Она очень смешно шепелявит. У неё какие-то консервы: в банках плавает совершенно неясная муть. Я, конечно, голодный, но не настолько. Думаю, надо поискать мясо. Если повезёт, ещё головку лука. Знаю, некоторые ещё выращивают его. Только лук стоит целое состояние – боюсь, не потяну. Иду сквозь толпу, ищу глазами палатку с тушками. И тут случается чудо: солнце.

Золотой свет прорывает извечную мглу, и мы все замираем, настолько это прекрасно. Даже бабушка перестаёт хвалить свои банки. Я смотрю наверх, и мне чудится, будто воздух сияет в солнечном свете. Пыль, грязная пыль, мерцает. Время застывает, превращается в вечность. Я опускаю взгляд и вижу её. Её волосы горят, подобно закату. Солнце отражается от них, и мне кажется, что её окружает нимб. Она – ангел, одна из тех неземных существ, о которых мне рассказывала мама. У ангела зелёные глаза, и она улыбается. Она говорит, что её зовут Кира. А я говорю, что, кажется, могу больше никуда не идти. Говорю, что, наконец, дошёл. Она смеётся и предлагает выбрать крысу вместе. Спрашивает, хорошо ли я разбираюсь в мясе. А я стою, как вкопанный, и не могу думать о крысах. Я ни о чём не могу думать, кроме солнца в её волосах.