Дело в отеле Семирамида. Бегущая вода. Серия «Мир детектива»

– Мосье! Самые счастливые воспоминания могут быть очень горькими, если не с кем разделить их. В этом все, мосье! Если не с кем разделить их!

Потом его захватила техническая сторона планов Чейна.

– Перевал Долан? Вам придется выйти очень рано из Лоньянского шале. Вы, конечно, должны там завтра ночевать. Выходить надо в полночь, а то и раньше. В этом году мало снега. Ледяной склон перед самым перевалом также потребует много времени.

Пока Мишель говорил, как бы предчувствуя затруднения и обдумывая, как их преодолеть, глаза его загорелись, и лицо его помолодело.

– Хотел бы я, чтобы и вы шли со мной, Мишель, – сказал Чейн, улыбаясь. Оживление на лице Мишеля вдруг исчезло. Он снова стал грустным, усталым человеком.

– Увы, мосье, – сказал он. – Я перешел через свой последний перевал. Я поднялся на свою последнюю гору.

– Вы, Мишель?! – воскликнул Чейн.

– Да, мосье. Я! – ответил спокойно Мишель. – Я состарился. Глаза у меня болят в горах, ноги – горят, я годен только на то, чтобы водить мулов на Монтанвер и провожать туристов на Ледяное море.

Чейн поглядел на Мишеля Ревалью. Он подумал о жизни проводника, об его интересах, энергии, достижениях. Мишелем Ревалью был покорен не один из этик пиков, поднимающихся там, слева, к небу. И как он любил их. Сколько он проявил находчивости и бодрости. Чейну стало грустно. Он молча глядел на проводника.

– Да, немножко грустно, – сказал Ревалью. – Но я думаю, что к концу жизнь всегда немного грустна, если только не имеешь любимого спутника, с которым можно делить воспоминания.

Чейн задумался. Грустная мелодия все еще звучала, то опускаясь, то поднимаясь поверх говора прохожих. Чейн думал о том, каким языком эта мелодия говорит его старому проводнику. Он поглядел на усталое печальное лицо, и сердце его заболело. В конце концов, Латтери нечего было жалеть, это правда. И он сам был молод. Придут другие лета, другие друзья, действительно непоправимо только то, что испытывал человек, сидевший по ту сторону стола: тревога одинокой старости.

– Вы не были женаты, Мишель? – спросил он.

– Нет. Было время, когда я хотел жениться, – ответил проводник. – Но, может быть, и лучше, что я этого не достиг. Она была очень требовательна, ей нужно было бы много денег, а проводники – бедный народ, мосье, не то, что ваши профессиональные игроки в крикет! – прибавил он со смехом.

Потом он повернулся к массивной стене гор. Здесь и там стройная скалистая вершина поднимала к звездам свой перст; местами ледники мерцали, как белый туман в складках гор, но для Мишеля Ревалью вся горная цепь расстилалась, как выпуклая карта со всеми своими обрывами, пиками и снежными куполами, от пика Аржантьер на востоке до вершин Монблана на западе. Мысленно он переходил от горы к горе, и каждая из них, величественная и прекрасная, была для него живым другом. Он припоминал дни, когда они его призывали – дни слепящих снежных бурь и едких ветров, застигавших его на заледеневшей поверхности скал. Он вспоминал ту острую радость, которую испытывал, поднявшись первым из всех людей на узкую площадку какой-нибудь новой вершины… Мишель поднял свой стакан.

– «Прощайте, горы, надолго прощайте», – сказал он, и голос его сорвался. Потом он вдруг повернулся к Чейну, глаза его были полны слез, он начал говорить быстрым страстным шепотом, в то время как жилы вздувались у него на лбу.

– Мосье, я говорил вам, что вашего друга нечего особенно жалеть. Я скажу вам больше. Все эти недели я завидую тому проводнику, которого мы принесли вместе с ним с ледника Нантильон. Хотя он и бился ногами в снегу перед смертью. Все-таки это лучше, чем водить мулов на Монтанвер.

– Мне очень жаль, – сказал Чейн.

Когда эти слова прозвучали, Мишель вдруг замолчал, поглядел со странным выражением в глазах на своего спутника, и легкая улыбка появилась у него на губах.

– «Мне очень жаль»? – повторил он. – Это те самые слова, которые сказала вам на лестнице отеля молодая девушка. Говорили вы с ней, мосье? Благодарили вы ее?

– Нет, – сказал Чейн, голос его звучал равнодушно. Женщины до сих пор не играли большой роли в его жизни. Они ему легко нравились, но не волновали его. Он разговаривал с ними мимоходом и, расставшись, забывал их.

Его равнодушие заставило Мишеля отчетливо повторить то предостереженье, которое он высказывал дважды. Он перегнулся через стол, серьезно вглядываясь в лицо своего спутника.

– Остерегайтесь, мосье, – сказал он. – Вы сегодня вечером одиноки, очень одиноки. Берегитесь, чтобы ваша старость не была таким же одиноким вечером, затянувшимся на много лет. Берегитесь, чтобы, когда настанет ваш черед, и вам тоже придется сказать «прости» – он показал рукой на горы, – чтобы у вас было с кем делить воспоминания. Видите, мосье, я вернусь вечером домой, я выйду из Шамони, пройду через поле, дойду до Ле Пра Кондюи и до своего домика. Я открою дверь. Внутри – все темно. Я зажгу свою лампу и сяду один за стол. Поверьте мудрости старика, мосье! Когда все кончено, и вы возвращаетесь домой, позаботьтесь о том, чтобы в комнате была зажженная лампа и чтобы комната не была пуста. Имейте, с кем делить воспоминания, когда жизнь будет в одних воспоминаниях.

Он встал и протянул ему руку. Когда Чейн пожал ее, проводник заговорил снова, и голос его дрогнул.

– Мосье, вы были мне хорошим патроном, – сказал он с достоинством. – И я отплачиваю вам, как могу. Я говорил с вами от всего сердца. Вы больше не вернетесь в Шамони, и мы больше не встретимся.

– Благодарю вас, – сказал Чейн, – мы много хороших дней провели вместе, Мишель. Я поднимался с вами на свою первую гору.

– Да, на Южный пик. Я хорошо это помню!

Мишель Ревалью встал и медленно вышел. Чейн остался сидеть, между тем как улица пустела, и музыканты в сквере отдыхали после своего выступления.

Мишель Ревалью между тем прошел к гостинице, в которой остановился Чейн, и увидел у двери проводника, который разговаривал с молодой девушкой. Это была та самая, которая сказала: «Мне так жаль». Когда Мишель подошел, она узнала его. Она что-то сказала проводнику, и тот представил его Сильвии Тезигер.

– Он совершил немало первых восхождений в цепи Монблана.

– Я знаю. Я читала об этом, – сказала она с улыбкой восхищения и протянула ему руку.

– Читали? – воскликнул Мишель. В тоне его звучало столько же радости, сколько удивления. Жизнь даже и в старости давала ему некоторые сенсации.

– Да, конечно. Я очень рада вас встретить, Мишель. Я завидовала, что вы жили в те времена, когда эти горы были неизведанными.

Ревалью забыл про мулов на Монтанвере и туристов на Ледяном Море. Он оживился. Девушка смотрела на него с откровенной завистью.

– Да, это были большие дни, мадмуазель, – сказал он с гордостью в голосе. – Но когда любишь горы, то при первом и при сотовом восхождении чувствуешь ту же радость, ощущая шероховатую скалу под пальцами или слыша, как снег скрипит под ногами. Может быть, и сама мадмуазель со временем…

– Да, завтра! – радостно перебила его Сильвия.

– О! Это ваше первое восхождение, мадмуазель?

– Да.

– И Жан – ваш проводник? Жан с братом, я полагаю, – Мишель ласково положил руку на плечо проводника. – Вы не могли сделать лучшего выбора. А что это будет за гора, мадмуазель?

Девушка сделала шаг от двери и поглядела на дверь. На юге, совсем близко, длинный тонкий хребет пика Шармоза круто поднимал свои черные зубцы к звездному небу. На ее вершине поднималась каменная глыба, точно верх круглого стола. На нее и смотрела Сильвия.

– Пик Шармоза? – с сомнением сказал Мишель. Сильвия быстро повернулась к нему.

– Но я натренировалась, – возразила она. – Я была на Бреване и на Флежере.

Мишель Ревалью улыбнулся.

– Мадмуазель, я не сомневаюсь в вас. Молодая дама, полная энтузиазма, не легко устает. Но все-таки я предложил бы вам пик Аржантьер.

Сильвия с некоторым колебанием посмотрела на другого проводника.

– Вы тоже говорили об этой горе, – сказала она.

– И правильно, мадмуазель! – настаивал Мишель. – Позвольте дать вам совет. Переночуйте в павильоне Лоньяна и на следующий день поднимайтесь на пик Аржантьер.

Сильвия с сожалением поглядела на хребет Шармоза, привлекавший ее эти две недели.

– А почему же вы мне советуете выбрать пик Аржантьер? – спросила она.

Мишель глядел на ее глаза, сиявшие из темноты, и все больше настаивал. Он не мог объяснить девушке истинные причины своего совета. Он выбрал другие, более для нее убедительные доводы.

– Я вот что вам скажу, мадмуазель. Это ваша первая гора. Это день в вашей жизни, который вы никогда не забудете. Лучше, чтобы он был как можно более совершенен. Более полный! Пик Шармоза – это интересное восхождение по скалам. Но Аржантьер – полнее. Как и ледник, и переход через скалы, и сквозь утесы, и на вершине крутой ледяной скат. И это еще не все. С вершины вам должен открыться новый мир. С Шармозы вы увидите мало нового. С Аржантьер – совсем иначе. В конце вы поднимаетесь некоторое время с задней стороны горы лицом к ледяному полю. И потом вы выходите на вершину, и вся цепь Монблана вдруг поражает ваши глаза и сердце. Видите, мадмуазель, я так люблю эти горы, что хотел бы сделать ваше первое восхождение небывалым белым откровением.

Он сразу почувствовал, что добился своего. У девушки захватило дух. Она уже представляла себе этот последний шаг с ледяного поля на вершину.

– Отлично, – сказала она. – Пойду на пик Аржантьер.

Мишель направился из Шамони через поля к своему одинокому дому. Эти двое завтра, наверное, разговорятся в павильоне Лоньян. Если бы только там не было других туристов! Надежды Мишеля высоко вознеслись за пределы Лоньянского павильона. Первое восхождение – хорошая вещь. Но если проделаешь его со спутником, с которым можно потом много раз переживать восторги этого дня – насколько это больше… Мишель вошел в свой дом и опустился на стул. На лице его была улыбка, и он тихо смеялся, вспоминая о своей высокой дипломатии. Он не помнил, что завтра ему предстоит водить мулов на Монтаньяре и показывать туристам Ледяное Море.

Лоньянский павильон

Лоньянский павильон построен высоко на южном склоне долины Шамони, над гигантскими бастионами Зеленой Долины. С окруженной перилами площадки перед его дверью открывается вид на луга с альпийскими цветами, сосновые леса и деревня Ле Тин в глубине долины. К востоку виден обрыв, над которым ледник Аржантьер, и днём и ночью глубоко внизу ревут ледяные потоки.

В пять часов на следующий день Чейн стоял у перил, глядя на ледник. Он услышал за собой легкие, обернулся и, к удивлению своему, увидел ту разряженную куклу из буфета в Аннемасе, дитя казино и пляжей, Сильвию Тезигер. Удивление выразилось на его лице, и Сильвия покраснела. Она поклонилась ему и вошла обратно в шале. Чейн заметил двух новых проводников у двери их барака. Он вспомнил книгу, которую она читала с таким интересом в буфете. Через минуту она снова вышла на площадку, и он увидел, что она сегодня не перенаряжена. Она была одета в простое теплое платье, и в то же время не приобрела неуклюжего вида. Он угадал, на какую гору она идет.

– Да, – ответила Сильвия. – Хоть бы завтра была ясная погода.

– Я никогда не видел более многообещающего вечера, – ответил Чейн. Коричневые обрывы Шардоннрэ казались красными в солнечном свете. Только кое-где на синем небе виднелись тонкие белые облачка. Точно обрывки вуали. К ним подошла хозяйка шале.

– Она хочет знать, когда мы будем обедать, – объяснил он Сильвии. – Тут только мы двое. Мы пообедаем рано, потому что вам придется рано выходить. Сейчас очень мало снегу. А приходится проходить через несколько трещин.

– Я знаю, – сказала Сильвия, улыбаясь. – Через бергшрунд.

– Простите, – сказал Чейн, – вы, конечно, знаете все эти выражения. Я видел, как вы читали «Альпийский журнал».

Они пообедали через час, когда закат заливал красным светом белые стены комнаты. Сильвия Тезигер, влеченная зрелищем, едва могла есть. Она все время смотрела в окно, губы ее были слегка приоткрыты, серые глаза сияли счастьем.

– Я никогда не знала ничего подобного, – говорила она. – Это все так необычно, так удивительно прекрасно.

Ее свежесть и простота привлекли его, как накануне вечером они привлекли Мишеля Ревалью. Было что-то трогательное в ее желании как можно больше извлечь из этих редких минут. Это показывало, что такие праздники встречались не часто в ее жизни. Он уговорил ее, однако, поесть, а потом они вышли и сели на скамью, молча наблюдая, как свет на вершинах стал сначала фиолетовым, потом бледно-розовым, потом скалы стали мертвыми и холодными, а синева неба потемнела.

– Вы тоже идете на вершину? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Я иду через перевал в Италию. Я совсем покидаю Шамони.

Сильвия повернулась к нему, в глазах ее светилось сочувствие.

– Да, я понимаю это. Мне так жаль, – сказала она.

– Вы говорили мне это уже однажды, на лестнице отеля. Это было добро с вашей стороны. Хотя я ничего не сказал, я был вам благодарен, – и ему захотелось раскрыть перед ней свое сердце и говорить о своем умершем друге. Темнота сгустилась вокруг них. Он говорил короткими фразами, как бы стараясь не проявить чувства. И все-таки она ощущала глубину его скорби.

– Мы встретились в Тироле восемь лет назад. Я переходил через горы с проводником и к ночи спустился в Радуршальскую долину, где, мне говорили, была гостиница. Вечер стал дождливым, но с уступа горы я мог заглянуть вниз, в долину, и увидел длинное одинокое здание в четырех милях от подножия ледника. Я прошел к нему через пастбище и застал спящим у дверей под дождем того человека, который стал моим другом. Дом был заперт, никого в доме не было, и других домов поблизости не было видно. Мой проводник пошел искать дальше. Латтери и я сидели два часа под дождем, а потом старуха с большим зонтиком над головой спустилась с верхних лугов, гоня перед собой несколько коров. Она сказала, что в гостинице четырнадцать лет никто не останавливался, но она отворила нам дверь, зажгла огонь. Сварила нам яйца и кофе. Эту ночь я помню так ясно, как будто это было вчера. Дождь не переставал, в крыше было отверстие, и через него я видел, как молния разрезала небо. На следующее утро после бури серны паслись около гостиницы – так там пустынно. Мы пошли дальше вдвоем. С этого началось.

Он говорил просто, спокойным голосом. Но нежность, с которой он останавливался на самых ничтожных подробностях этой первой встречи, показала ей, как все это ему было близко.

– Мы прошли из Тироля в Верону, пожарились там на солнце один день и вернулись обратно через Готар в Гешенен. Знаете вы эту долину? Там горный полукруг. Мы поднимались вместе около недели, вдвоем, без проводников. Я помню один скалистый хребет. Он был перегорожен острым утесом – это «Жандарм», как его прозвали. Нам пришлось сойти с хребта и пробираться по склону под прямым углом к горе. Там был маленький карниз. Прямо под ногами, на глубине 2.000 футов, был глетчер. Мы дошли до места, где казалось возможным пробраться по скалистой стене, футов десять над нами была расщелина в скале. Я был легче. Поэтому мой друг стал как можно крепче на карниз, прижав руки к скале. Держаться было не за что, и я влез ему на спину и стал ему на плечи. Я увидел, что трещина в скале открывала вполне возможную дорогу, но только на склоне поблизости был большой камень, выглядевший весьма ненадежно. Я осторожно коснулся этого камня рукой, и вдруг он дрогнул и медленно стал скользить по направлению ко мне. Грудь моя была на уровне расщелины. Я ничего не мог поделать. Камень был слишком велик, чтобы я мог его остановить. А пошевелиться я не мог, так как стоял на плечах Джека Латтери. Шанс на спасение был невелик – а под нами была пропасть в две тысячи футов. Но около меня была зазубрина в скале, и был некоторый шанс, что камень проскользнет мимо меня. Я стоял и смотрел, как глыба надвигалась: медленно, почти дружелюбно, – и думал: сколько времени пройдет, пока она меня достигнет? К счастью, камень зацепился за выступ и вдруг сорвался в сторону и полетел вниз, миновав меня. Он упал так близко, что разорвал материю на моем рукаве. Я был так зачарован медленным движением камня, что забыл сказать об этом Латтери; и когда камень прогудел над его головой, он так вздрогнул, что чуть не потерял равновесие на маленьком карнизе, и мы чуть не последовали за нашим камнем. Это были наши ранние дни, – он засмеялся.

– Хорошие были у нас времена! – сказал он после некоторого молчания. – Что же, они кончились на леднике Нантильон.

Чейн молчал. Сильвия Тезигер сидела рядом с ним и не перебивала его. Перед ним горные луга растворялись в темноте. Только несколько маленьких огоньков в далеких хижинах говорили им, что на свете еще не спят другие люди. Никакой звук не нарушал тишину, кроме гула горного потока из ущелья. Чейн вытряхнул пепел из своей трубки.

– Простите, – сказал он. – Я говорю вам о человеке, которого вы никогда не знали. Вы так тихо сидели, что я как будто вспоминал сам.

– Я сидела так тихо, – объяснила Сильвия, – потому что хотела, чтобы вы продолжали. Мне было хорошо вас слушать. Это такое новое и необычное, и приятное для меня – история вашей дружбы. Такое же странное и приятное, как эта свежая спокойная ночь вдали от отелей и шума, на краю снегов. Я мало слышала о такой дружбе и еще меньше видела.

Мысли Чейна вдруг перешли от его умершего друга к живой спутнице, сидевшей рядом с ним. Было что-то грустное в тоне ее голоса и в словах, которые она говорила. Он внезапно почувствовал, что это уже женщина, а не ребенок. Он повернулся к ней. В темноте Чейн едва различал ее профиль: он был спокоен, как сама ночь. Она смотрела прямо перед собою в темноту. Он задумался над ее жизнью и над тем, как она сумела сберечь себя. Ему вспомнилась ее мать, от которой инстинктивно отвращались женщины, шумная, крикливая, находящая себе общество среди элегантных бездельников и опустившихся отставных чиновников. Ее последние слова бросили луч света на темное место, где, по-видимому, было весьма мало счастья.

– Я очень рад, что этим вечером вы здесь, – сказал он. – Было очень мило с вашей стороны, что вы меня слушали. Я несколько боялся этого вечера.

– Вашего друга, – сказала Сильвия, – наверное, очень любили в Шамони.

– Почему?

– Столько проводников по собственному почину пошло его искать.

Лицо Чейна снова повернулось к ней. Как это было характерно для людей, среди которых она жила! Всегда искать личный мотив, личный или денежный. Он мягко ответил ей:

– Нет, я думаю, причина не в этом. Как бы вам это сказать! Я думаю, что эти проводники повиновались закону, который создан не людьми. Закону, который меньше всего нарушают; закону, который гласит: ты должен сделать все, что можешь, если этим спасешь человеческую жизнь. Я думаю, что девять медалей из десяти, выдаваемых за спасение погибающих, присуждается за повиновение этому закону. Если вы умеете управлять лодкой или лазить на горы, и настает момент, когда жизнь можно спасти только применением вашего умения – вы должны его применить. Таков закон. Очень часто, я в этом не сомневаюсь, закону повинуются неохотно. В большинстве случаев ему повинуются инстинктивно, не думая о последствиях. Но ему повинуются; и проводники повиновались тому же закону, когда поднимались со мной на ледник Нантильон.

Девушка рядом с ним вздрогнула.

– Вам холодно? – спросил он.

– Нет, – сказала она. – Это для меня тоже так необычно. Я должна была бы знать этот закон без того, чтобы о нем мне говорили. Но я не забуду его.

Снова в спокойном тоне ее голоса звучало смирение. Она понимала, что получила урок. Она чувствовала, что ей следовало знать это и без того…

– Должно делать что умеешь, – повторила она, – если этим спасешь человеческую жизнь. Нет, я этого не забуду.

Она встала:

– Я должна пойти.

– Да, – сказал Чейн, вставая. – Вы слишком долго засиделись. Вы завтра будете усталой.

– Не раньше, чем завтра вечером, – ответила она, смеясь, и взглянула на звездное небо. – Будет хороший день. О, должен быть хороший день! Завтра мой единственный день. Он должен быть совершенным.

– Я думаю, вам не приходится ничего опасаться.

– Тогда – прощайте, не так ли? – сказала она, не скрывая своего сожаления, и протянула ему руку.

Чейн взял ее руку и задержал ее в своей. Ему надо было выходить на полтора часа раньше ее, но он ответил:

– Нет. Мы пойдем сначала той же дорогой. Вы когда выходите?

– В половине второго.

– Я тоже. Мы расстанемся на рассвете. Не знаю, заснете ли вы. Я не мог заснуть перед своим первым восхождением.

Она ответила ему тем же легким тоном:

– Кажется, сама не буду знать, сплю я или нет, с этим постоянным шумом воды за окном, потому что, насколько я себя помню, я всегда видела во сне бегущую воду.

Слова эти задели воображение Чейна и определили ее в его памяти. Он не знал о ней ничего, кроме этого курьезного факта: ей снилась бегущая вода. К ней это подходило. Бегущая вода была как бы ее прообразом. Она казалась такой же ясной и свежей, как природа, и такой же неуловимой. А когда она смеялась, в смехе ее звучала такая же легкая и свободная музыка.

Она вошла в шале. Чейн увидел сквозь окно, как она зажигала спичку и подносила ее к свечке. Она стояла на мгновение, серьезно глядя на него, свеча освещала снизу ее молодое лицо. Потом улыбка робко появилась на ее губах и медленно распространилась на ее щеки и глаза. Она повернулась и прошла в свою комнату.

Пик Аржантьер

Чейн курил трубку за трубкой, расхаживая по маленькой террасе перед шале. Ни одно из окон не было освещено. Спала ли она? Слушала ли она его шаги? Жалость росла в нем, когда он думал о ней. Завтра она вернется к жизни, которую явно ненавидит. Мир, в конце концов, мог быть устроен лучше. Он зажег свечку и пошел к себе; но ему показалось, что не прошло и пяти минут, как проводник постучал в его дверь. Когда Чейн спустился в столовую, Сильвия Тезигер уже пила кофе.

– Что же, вы спали? – спросил он.

– Я была слишком возбуждена, – ответила она. – Но я совсем не устала.

Они вышли в половине второго и начали подниматься прямо вверх за хижиной. Звезды мерцали над ними на темном безоблачном небе. Заря еще не занималась. Большие скалистые образы Шардонрэ по ту сторону ледника и крутые ледяные скаты Зеленого пика были еще во мраке. Можно было думать, что они идут вверх, по гладкой каменной пустыне, простирающейся до края горизонта. Они шли гуськом. Впереди Жан с фонарем в руке, за ним Сильвия. Так они шли часа два вдоль левого края ледника и потом спустились на лед. Темнота постепенно редела. Можно было различать туманные массы черных скал, поднимавшиеся где-то высоко и далеко. Небо бледнело, скалистые массивы приближались, и свет проникал со всех сторон в белый бассейн ледника.

Сильвия остановилась.

– В чем дело? – спросил Чейн.

И тут он увидел на ее лице выражение, вдруг вернувшее его к тем дням, когда ему в первый раз открылась красота ледяного мира. Он, казалось, переживал вторично эту минуту. Сильвия стояла и смотрела на огромный, ровный глетчер. Губы ее были полураскрыты. Величественная тишина картины ошеломляла ее. Не было ни шепота ветра, ни шелеста деревьев, ни пения птиц. Не было еще ни треска льда, ни грохота падающих камней. И так же как тишина поразила ее слух, так и простота красок поразила ее глаза. Не было никаких оттенков. Белый лед наполнял все дно и простирался высоко в расщелины гор, нависая зубчатыми льдинами с их склона. А надо льдом и выше его черная стена скал круто поднималась ввысь, завершаясь зубцами исключительной красоты.

– Я буду очень рада, что все это видела, – сказала Сильвия, как бы запечатлевая картину в своей памяти. – Более рада, чем чему-либо другому. Это будет хорошее воспоминание, о котором можно думать, когда бывают неприятности.

– А разве должны быть неприятности? – спросил он.

– Не портите мой единственный день, – ответила она с улыбкой.

Она двинулась вперед. Чейн немного отстал, разговаривая с проводниками. Скоро Жан остановился.

– Вот наша гора, мадмуазель, – сказал он.

Сильвия поглядела в том направлении, куда он указывал. Прямо перед ней круто поднимался язык ледника, а вокруг него, еще круче, вздымались утесы, наверху становившиеся отвесными. Верх был не остриём, а закругленным снежным хребтом, с которого снег нависал, как пена на краю стакана. Одиноко над северным концом этого снежного хребта поднималась черная скала.

– Это, мадмуазель, и есть пик Аржантьер. Здесь мы перейдем через ледник.

Жан обвязал веревку вокруг ее пояса. Потом обернул конец веревки вокруг себя, а брат его сделал то же самое с другим концом. Они повернулись под прямым углом и перешли через ледник. Жан при этом оглянулся и испустил возглас удивления. Он увидел, что Чейн и его проводники идут следом за ними, по глетчеру, тогда как путь Чейна к перевалу Долан вел по прямой линии от их прежней дороги. Однако он ничего не сказал.