Подкидыш для Магната. Сюрприз из прошлого

– Пока развод налицо. Денег просит? Квартиру? Алименты? Или просто на жалость давит? – кивнул друг и забрал у тёти Кати поднос и продолжил, только когда женщина скрылась в дверях кухни.

– На что она давить из больницы может? Вьюник, ты или помогай, или вали уже по делам, куда ты так торопился?

– Тест сделали? Или поэтому я здесь? – Вадя отмахнулся от моей грубости, понимая, что и вдарить в таком состоянии могу.

– Мне нужно сделать тест как можно быстрее, но Раевский говорит, что на это уйдёт недели три, а то и четыре! Вадь, ты-то меня понимаешь? Это ребёнок, я не могу её спрятать в доме и ждать анализа!

– А ещё я говорю, что прежде чем взять биоматериал у несовершеннолетнего, у тебя должно быть или разрешение матери, или постановление суда! – процедил Раевский и отвернулся. – Ты можешь его сделать, но в суде оно тебя скорее закопает, чем выправит потрепанную репутацию.

– Две недели, – Вадик достал телефон и стал что-то быстро печатать. – Но это всё, что я могу сделать, Гора. Это и правда сложный анализ, тут не лимфоциты на стекле разглядывать. С остальным сам разберёшься, тащи образцы, и я поеду.

Две недели… Две!

Смотрел в глаза Вадика, пытаясь увидеть хоть толику надежды на то, что можно ускорить процесс! Но он в извиняющемся жесте пожал плечами, лишая меня всей надежды.

В кармане надрывался телефон, а в груди трепетало сердце. Понимал, что это бред, что не имею никакого отношения к девочке! Но тогда почему сомневаюсь? Почему меня так смущает вся эта ситуация? Зачем Марфа дала девочке моё отчество?

Встал с кресла и снова подошёл вплотную к сдвижным дверям гостиной. Как там её зовут? Алексия? Очень похоже на Марфу, у неё и куклы были то Афродиты, то Венеры, глупо ожидать, что дочь она назвала бы Машей или Катей. Толкнул створку и вошёл в комнату. Вроде и дом мой, а чувство, что являюсь вором, никак не покидало.

Присел у кресла на корточки и начал внимательно рассматривать румяное лицо девчонки. Курносый нос, покрытый аккуратной россыпью веснушек, вздёрнутая верхняя губа, изогнутые от вечного удивления брови и длиннющие ресницы с выгоревшими кончиками. Всё в ней было настолько знакомо, что дышать становилось трудно.

– Вы Го́ра, да? – не открывая глаз, вдруг прошептала Алексия. Она лишь удобнее устроилась и сильнее подтянула ноги к груди.

Не то что не ожидал, я чуть Богу душу не отдал, когда она так внезапно заговорила. Меня словно с поличным поймали за чем-то преступным, незаконным. Но прятаться смысла уже не было….

– Да. Меня зовут Горислав, а ты, значит, Алексия? Какое интересное имя.

– Вас тоже не Ваней зовут, – хмыкнула девочка, но глаз не открыла. – Мама мне о вас рассказывала, – девчонка дёрнула уголками губ, словно хотела улыбнуться, но передумала, а потом и вовсе из-под завесы ее густых ресниц выпала слеза. – Дядь, вы можете уже быстрее делать то, зачем пришли?

– Ты о чём?

– Мама говорила, что вы не поверите и попросите у меня волосок или плюнуть в стаканчик. Давай быстрее? Куда плевать надо? Я могу и то, и другое дать. Вот, столько хватит? – Алекса вдруг села в кресле, запустила пятерню в копну своих огненно-рыжих волос и со всей дури рванула. А я чуть не выругался матом, вовремя щёлкнув челюстью, когда представил, как ей больно. – На, дядь, забирай волосы. А лучше просто выгони нас.

– К этому мама тебя тоже готовила? – усмехнулся я, рассматривая пухлую ладошку, в которой лежали варварски выдранные волоски.

– Конечно, – девочка хлюпнула носом и отвернулась, чтобы я не видел её слёз. – Она говорила, что с годами люди меняются, и нечестно требовать что-то от человека, который никогда ничего не обещал.

НЕ обещал…? Мышцы превратились в камень. Голова загудела ворохом мыслей, рвущихся ругательств и разочарования. Какие, к чёрту, обещания? Чем там голову забили девчушке? И почему в её глазах я так отчетливо читаю немой укор?

Ну не оправдываться же мне перед ней? Не говорить, что мамку я её в последний раз видел в песочнице, а никак не в своей постели.

– Алексия, а ты чего хочешь? – этот вопрос вылетел сам, я даже вздрогнул от неожиданности. Среди сотен рвущихся вопросов и желания устроить настоящий допрос девчонке, я выпалил самый никчёмный! Чего может хотеть ребёнок?

– Я хочу, чтобы моя мамочка снова смеялась и читала мне на ночь сказки, – тихо-тихо зашептала она, утопая лицом в мягкой спинке кресла. – Дядя Гора, просто выгоните нас, и я поеду в интернат. Мне больше от вас ничего не нужно…

Глава 5

Такие жестокие по смыслу слова лупили под дых. Этот шестилетний ребёнок с бесконечной бездной в глазах с таким смирением готов был принять предательство от взрослого человека, словно девочка уже сталкивалась с этим не раз. В её серых глазах было так много страха, горя и обиды, что даже у такого сухого и побитого жизнью мужика как я сердце сжалось.

Алексия держала в пухлой ладошке клок волос, а сама тихо плакала. Без истерики, без завываний в угоду прихотям и капризам, она просто выталкивала боль так, как могла, как умела…

Ей не нужны были ни деньги, ни кров над головой, ей просто нужна мама. Это такое искреннее желание, такое важное, мощное, не идущее в сравнение ни с чем материальным.

– Спасибо, – прохрипел, забирая из протянутой руки рыжие завитки, и практически бегом выбежал на улицу. Плохой день, очень плохой день!

– Гора! – Денис Раевский поймал меня за руку и потащил к Вьюнику. – Короче, мать её и правда очень больна. У неё порок сердца, а ситуацию усугубила тяжелая форма ковида. Девушка прикована к аппаратам, иначе сердце её просто не справится. Морозов говорит, что ей нужна операция…

– Тогда почему она не в городе? – рявкнул я.

– Гора, угомонись. Вадик отправил к Морозу врача, и через час у нас будет подробный расклад со всеми рисками. Но ты подумай хорошо, хочешь ли ты перевозить её в город? Через сутки все газеты будут трясти твоё имя, смешивая с пылью больших дорог.

– А Рай дело говорит, – закивал Вадик, забирая из моей руки волосы, а потом, не спрашивая разрешения, уложил ладонь мне на макушку, сжал и со всей дури рванул. – Прости, забыл сказать, что будет больно. Ладно, вы тут всё в арифметику поиграйте, друзья, а то мало ли… Не нравится мне этот расклад. Ой как не нравится.

Вадик ободряюще потрепал меня по плечу и пошел вдоль дома, снова замедлившись у того окна. В начале года мои друзья по одному свалили на юг, перенесли свои офисы, перетянули сотрудников и устроились с комфортом под жарким солнцем. А я не мог все бросить. Но и без них стало как-то не по себе, поэтому мотался, как поплавок: то там месяц поживу, то здесь. День-то, может, и плохой, но вот ситуация удачная, когда все мои братья в сборе. А значит, и через это ненастье мы прорвемся.

– Гора, я в таких делах не советчик, конечно, – Денис упал в соседнее кресло. – Но ситуация, мягко говоря, скользкая. У тебя в августе свадьба! А Паздниковы – люди непростые. Как ты собираешься им рассказать о том, что у тебя, возможно, есть дочь? А что Анжела скажет?

– Рай, ты сейчас говоришь как юрист. Оцениваешь репутационные риски, переводишь всё в деньги и прочее, а свадьбу рассматриваешь как долгосрочный контракт с обязательствами. Но я тебе ещё раз говорю, Денис, это ребёнок! – зашипел я, наклоняясь к другу так близко, чтобы он наконец-то услышал меня. – Она маленькая, травмированная болезнью матери, а ещё ей сейчас страшно.

Понимал, о чём он говорит… Я не просто одинокий холостяк, руки мои скованы обязательствами, обещаниями, да репутацией, в конце-то концов!

– Не тебе мне тут мораль читать, Рай. Ты сам давно узнал, что у тебя двадцать лет сын рос? А? Что же ты без анализа и оценки репутационных рисков бросился вызволять его из тюрьмы?

– Ты прав за маленьким исключением – сыну моему двадцать, а этой крохе – шесть! – тон в тон повторил мой рык Раевский. – Я прямо сейчас могу договориться, и девочку оставят у тебя, вот только что ты будешь делать, когда окажется, что это не твоя дочь? А? Что ты будешь делать, когда врачи с сожалением взмахнут руками и ещё раз напомнят, что они не Боги? В тебе сейчас бьются воспоминания детства. Тебе снова больно от потери родителей, ты вспоминаешь, каково это – отвыкать от маминых пирожков с щавелем и сказок на ночь. Но если бы тебя взяли, как пробник, на две недели? А потом обратно вернули в очередь за какао с молоком?

Денис отпустил мою руку, когда понял, что я услышал каждое его слово, откинулся на спинку кресла. Рай…Рай… А меня вот так и брали. Трижды, а потом обратно отвозили, не дав привыкнуть к домашнему уюту и тишине квартиры, где не рыдают несчастные дети.

– Мы можем найти для неё частный интернат, сделать её жизнь более комфортной, а ты, если захочешь, будешь помогать и баловать, искупая зудящее чувство долга. Но давай без резких движений?

Как бы я сейчас не был зол на Дениса, но то, что он говорил, было здраво и вполне разумно, но в рамках происходящего совершенно неприменимо. Поэтому если и злиться, то только на себя.

– Ладно, Гора, – Рай вдруг сменил тон, а сам быстро-быстро писал что-то в ежедневнике. – Слушай, я тут вот что прикинул… Ей пять лет и десять месяцев, согласно статьям из интернета, нам нужно в среднем добавить ещё сорок две недели, а потом вычитаем… – он кусал губы и производил неподдающиеся моему складу ума подсчеты. – Шестнадцатый год…

Мы оба вздрогнули, вновь возвращаясь в те темные времена…

– В каком году твою тачку расстреляли? – прошептал Рай, но ответ ему был не нужен.

Я вырос в простой семье, жил в рабочем поселке, родители трудились на заводе. Отец был инженером, а мама работала в отделе кадров. Да там работал весь посёлок, но беда пришла из ниоткуда…

В девяностые большие заводы закрывались друг за другом, некоторые в силу спада спроса, а некоторые попадали в хитрые махинации зарождающейся коррупции, чтобы отойти в частное владение за сущие копейки. Так случилось и с нами. Бывшие заводчане вдруг оказались безработными. А дальше классика: молодежь стала уезжать в города, женщины бросились вспахивать огороды, чтобы прокормить семьи, а мужики беспробудно пили.

Я оказался сиротой в четырнадцать, сначала от синьки умер отец, а за ним ушла и мама, сгорев от рака буквально за несколько месяцев. У меня, как и у Алексии, не было родственников, согласившихся бы взять в семью подростка, выросшего по законам улицы. И дорога в детский дом оказалась предопределена. Вынес я три года, а за день до совершеннолетия сбежал, забыв попрощаться с местом, которое заменило мне дом.

Помыкался по городу, поскитался, а потом понял, что хватит уже тратить время, и начал вкалывать. Брался за всё, за что можно было: грузил, вспахивал, а по вечерам стоял за барной стойкой, намешивая коктейли для мажоров.

Но судьба улыбнулась мне, столкнув с компанией друзей: Вьюником, Раевским и Каратицким.

Моя жизнь быстро сменила крутое пике на старт с космодрома!

Я без сожаления продал родительскую квартиру, дом бабули, доставшийся по наследству, вложился в общее дело, а потом опять и опять… Жил в коммуналке, жрал быструю лапшу, несмотря на то, что зарабатывал уже просто неприличные суммы. Казалось, если потрачу хоть копейку, то всё лопнет, исчезнет!

И справился я с этим только спустя пять лет соседства с алкашами и крысами в подвале, пытающимися прорваться в тепло комнаты. Но и тогда я сумел позволить себе лишь однушку, вложив остальное в нефтяную добычу вместе с Вадиком.

И так прошло ещё пять лет, прежде чем я осознал то, что сотворил с испуга. Крутился, как очумелый, не зная сна и усталости, боясь вновь остаться в голодном одиночестве, когда тебя никто не ждёт…

Говоря, что не видел Марфу двадцать лет, я не врал. Но в посёлке я был примерно семь лет назад, когда мне предложили выкупить доведенный до банкротства завод, где когда-то трудились мои родители. Вложение было сомнительным, да и перспективы пугали туманностью. Но я не мог не поехать… Подробностей я почти не помню.

Очнулся в каком-то старом доме в полной тишине и одиночестве. Мои вещи аккуратно висели на спинке колченогого стула, телефон пестрил паутиной трещин. Голова болела жутко, ноги почти не слушались, а в руках не было сил, даже чтобы подняться.

Рядом с диваном стояла табуретка, а на ней – гранёный стакан с густым ароматным отваром каких-то трав. Я провалялся там ещё сутки, приходя в сознание не более чем на пару минут… И так, пока меня не нашёл Морозов с Акишевым, начальником службы безопасности Вадима Вьюника.

Вот с тех пор все произошедшее там так и осталось загадкой. Я пролежал в больнице неделю, а после всё стало забываться, замыливаться… Лишь плотное кольцо охраны стало моим спутником вплоть до сегодняшнего дня.

Телефон разрывался, почта обрастала непрочитанными письмами, а время тянулось как старая трескающаяся жвачка. Но я ждал весточки только от Морозова.

– Горислав Борисович? – откашлялся Юрка. – Девушка в сознании…

Глава 6

Раевский остался развлекать и охранять моих гостей, а сам я рванул в сторону забытого поселка. Два часа пролетели как одно мгновение. И вот уже шиферные крыши, желтые, построенные ещё немцами двухэтажные дома замаячили на горизонте.

Столько лет здесь не был, а ничего не поменялось. Убитая дорога, прогнивший частокол частного сектора, заросшие бурьяном огороды и яблоневый сад, что нескончаемым ковром тянулся вдоль центральной улицы.

Поселок давно присоединили к городу, наверное, поэтому меня встретило довольно приличное и отремонтированное здание больницы. Вся парковка была забита знакомыми мне машинами, привлекшими внимание местного молодняка. Пацаны вились у капотов, фотографировали и пытались рассмотреть салоны сквозь плотную тонировку.

– Брысь! – шикнул Морозов, выходя из подъезда. Он кивнул мне в сторону скамейки в плотном кольце сиреневых кустов, желая сначала переговорить с глазу на глаз. – Ты сам-то зачем приехал?

– Морозов, ты бы язык-то прикусил! Если приехал, значит, так надо. Ну? Что говорят?

– Дунаева Марта, тридцать один год, была замужем, как ты понимаешь. В разводе уже три года, живет по месту прописки, – Морозов выпалил найденную информацию скороговоркой. – И девочка прописана там же.

– Ладно, с фамилией разобрались. С именем что?

– Да она с рождения Марта, – Юрка ткнул мне под нос фотографию свидетельства о рождении. – Может, ты мелкий был? Марфа, Марта. Перепутал?

– Дальше, Морозов, дальше…

– Ей нужна операция, доктор Вьюника ещё собирает анамнез, но лицо у него серое, в значит…

– Готовь больничку, Юр. Готовь.

– Да что готовить-то? Травму? Онкологию? Кардиологию? – пыхтел Морозов, но телефон достал, понимая, что не место и не время для споров. – Этот умник же ничего не говорит!

Мы вошли в здание, в нос тут же ударил стандартный запах спирта, медикаментов и хлорки. Но мне не было противно, наоборот, я будто в прошлое проваливался. Именно здесь мне накладывали первый гипс, зашивали бровь после драки, и вырезали аппендицит. С этим местом было связано моё детство. Сначала счастливое, а потом не очень.

– Сюда, босс      !

Мы вбежали на второй этаж, тут же столкнувшись с Леняевым Иваном Петровичем, спецом, которого нашел Вадик. Он сидел за столом дежурной медсестры, перебирал бумажки и громко хмыкал, морща нос.

– Здоро́во, – я пожал Ивану Петровичу руку, а потом обнял, потому что благодаря этому человеку мой второй отец жив, здоров и копает картошку уже третий август после внезапного инфаркта. – Давай сразу к делу?

– Город, реанимации, операция. Так достаточно коротко? – он сдвинул очки на кончик носа, зыркнул на меня, как на врага народа, уже чуя, что просто так от меня не отделаться. Помнит старый пёс, как я ему кровь сворачивал, требуя вытащить с того света батю.

– Ты мне решение давай, Иван Петрович, а не в шарады играй. Говори конкретно.

– Тш-ш-ш-ш-ш, – зашипела медсестра, вынырнувшая из сестринской. – Я вас выгоню, если будете орать! Без халатов, без бахил! Да, здесь не городская больница, но санитарные нормы едины.

– Операция, Горислав… – Петрович цыкнул на медсестру, откинулся на спинку стула и закусил дужку очков. – Риск везти её на машине очень высок. Три часа в тряске? Не довезу, Гора. Давай вертолет.

– Ты че несешь, Петрович? – рассмеялся Морозов. – Я тебе куда его садить буду? На картофельное поле?

– На заводе есть площадка, – медсестра продолжала стоять в дверном проеме, очевидно, ожидая повода, чтобы выгнать нас отсюда. – К нам в том году санавиация прилетала, когда ЧП в цехе произошло. Нужно с директором разговаривать.

– Я – директор, – выдохнул и достал телефон, бросая его Юрке. Тот кивнул, приняв как приказ к действию. – Девушка, милая, хорошая, а можно мне увидеть Дунаеву?

– Нельзя!

– Я же все равно её увижу, так в чем проблема?

– Пусти, – в конце коридора скрипнула дверь, и вышел мужчина в белом халате. Он кивнул мне в знак приветствия, будто мы знакомы были. И я вдруг опешил… Его лицо было настолько знакомо, что перед глазами картинки прошлого заскакали. Имени я его, конечно, не вспомню, но лицо человека, объявившего мне о смерти мамы, помнить буду до конца жизни. – Пусть посмотрит, а то вдруг не довезут.

– Хорошо, Илья Леонидович, – медсестра указала мне дорогу.

Реанимацией эту палату было назвать сложно. Небольшое помещение, старое оборудование, кушетка и… бледная Марфа в серых простынях со штампами больницы.

Замер у порога, понимая, что ошибки быть просто не может.

Все происходящее было похоже на сюр. Мы не виделись двадцать лет! А она все так же юна… Всё такие же рыжие волосы, все та же полупрозрачно-молочная кожа. Только жизни в ней не было. Черты лица острые, изможденные. Она словно и не ела год. Хрупкой казалась, как кукла.

Сделал два шага, а когда поднес руку, чтобы коснуться её тонких пальчиков, веки её задрожали, и сквозь муть бессознательного сна прорезалась яркая зелень глаз, вмиг накрывающая меня волной. Шибануло так, что дурно стало.

– Марфа…

Она не могла говорить из-за трубки во рту, мычала, слабо сжимала мою руку. Мне оставалось лишь догадываться, что она хочет…

– С твоей дочерью всё хорошо. Мы вылечим тебя…

Марфа замерла. Из глаз вырвались слёзы, и она затихла. Всего на мгновение, а после раздался монотонный писк аппаратуры.

– Что происходит? Что происходит??? – орал я, не понимая, что делать.

Её губы стали синими, кожа потеряла последние следы румянца, а пальцы стали слабыми-слабыми. Рука соскользнула с сероватой простыни безвольно веточкой, тонкой, слабой, безжизненной…

– Все на выход! – врачи вбежали в палату. Иван Петрович мгновенно бросился к монитору, а потом стал давать указания на тарабарском медицинском языке.

– Вертолёт будет через сорок минут, – Морозов вытащил меня из палаты силой.

А у меня в груди сердце сжималось. Казалось, я больше никогда не увижу её… Именно в этой больнице я в последний раз поймал слабую улыбку матери. Возможно, именно в этой палате. Что ж это за место такое губительное?

Глава 7

– Все на выход! – врачи вбежали в палату. Иван Петрович мгновенно бросился к монитору, а потом стал давать указания на тарабарском медицинском языке.

– Вертолёт будет через сорок минут, – Морозов вытащил меня из палаты силой.

А у меня в груди сердце сжималось. Казалось, я больше никогда не увижу её… Именно в этой больнице я в последний раз поймал слабую улыбку матери. Возможно, именно в этой палате. Что ж это за место такое губительное?

Реальность превратилась в фильм на быстрой перемотке. Петрович стабилизировал пациентку, дав указание готовить её к транспортировке. Мне вручили в руки все её документы, а Морозов помчался организовывать перевозку к заводской вертолётной площадке.

Медицинский транспорт нашли довольно быстро, да и с клиникой проблем не возникло, Леняев сам договорился о палате в своём отделении. Я просто висел на телефоне, поднимая все связи, что только могли понадобиться, а сам не мог оторвать взгляда от дверей палаты. И каждый раз, когда выходил персонал, в струну вытягивался, пытаясь увидеть её ещё разочек.

Безумие какое-то.

Я со странным ужасом наблюдал, как взлетает вертолёт, превращаясь в тарахтящую точку в небе. И только толчок Морозова привел меня в чувства. Сопровождали её врачи, включая того дедка, чтобы если что помочь Леняеву стабилизировать её состояние в воздухе.

Юра бросал на меня недоумевающие взгляды, полные требования объясниться. Но что сказать? Я и сам ничего не понимал, кроме как то, что могу спасти чью-то жизнь. Да, не своими руками, да, с помощью связей и денег. Но могу! В моих силах вернуть мать той девочке, чтобы не обрекать её на прозябание в серости детского дома.

Происходящее до сих пор в голове не укладывалось. Вспышка прошлого, давно забытое воспоминание, ниточка, ведущая к той жизни, о которой я так тщательно пытался забыть. Не потому что стыдно было, а потому что болело неистово.

И вот одна больница сменилась другой. Да, дорогой, полной заботливого персонала и охраны, дабы не допустить утечки информации в прессу, но сути не меняло. Для Марты выделили отдельный блок, хорошую палату, сиделку.

Все кардиологи клиники собрались на консилиум, они задумчиво передавали медицинскую карту из рук в руки, с жалостью смотря на молоденькую девушку, зависшую между жизнью и смертью.

Петрович заявил, что ему нужно время, чтобы провести ещё несколько анализов и подготовить пациентку к операции, дабы увеличить шансы на благоприятный исход. Я думал, речь о часах… Но вредный кардиолог вытурил нас из больницы, заявив, что свяжется, как только составит план дальнейшего лечения.

К дому мы подъехали, когда уже солнце зависло над самым горизонтом. Из полицейского бобика слышался мощный храп, а на крыльце нервно расхаживала представительница опеки. С Мартой мы разобрались, осталось понять, как быть с моими утренними гостями.

– Боже! Горислав Борисович, я уже места себе не нахожу!

– Марта переведена в городскую клинику, – достал документы, визитку врача и протянул старушке. – Большего в данной ситуации уже и не сделать.

– Спасибо, – она заохала, прижимая морщинистую руку ко рту, блеклые глаза наполнились слезами. Так странно… Такой опыт работы с чужим горем, а ещё способность сопереживать не потеряна.

– Пойдём, Алевтина Петровна, – из дома вышла сонная Алекса, лицо было опухшим, заплаканным, а глаза красные. Она схватила старушку за руку и потащила к автомобилю. – Спасибо, дядя Гора. И простите, я все же испачкала ваше кресло карандашиком. Он желтый, я попыталась оттереть, но пятно все равно осталось. Тётя Катя сказала, что вам говорить об этом необязательно, но ведь это я испортила? Простите меня.

– Ничего страшного, Алексия, это всего лишь кресло, – я обернулся, ища взглядом Раевского. Тот стоял на террасе, разводя руки, словно давал понять, что в этой ситуации большего уже и не сделать. – Твоя мама непременно поправится.

– Нет, не нужно меня обманывать, я не маленький ребёнок уже. Моя мама если и даёт обещание, то всегда его выполняет. Мы много раз оказывались в больнице, но ещё ни разу меня не выгоняли из палаты. А в этот раз мама ничего не сказала. Я просила её, умоляла пообещать, но она промолчала…

Её слова превратились в горький яд, осевший в моём сердце. Что можно сказать после этого? Сожаление? Так эта крошка ещё наестся лживой человеческой жалости. Обещания? Так ни я, ни Петрович – не боги, а учитывая сложность диагноза и слабое, не всегда корректное лечение, то и шансы у Марфы ничтожно мизерные.

Все всё прекрасно понимали. Вот только почему мне так хреново?

Совершенно ясно, что не мой это ребёнок. Ну не мой! Отчего тогда совесть волчицей завывает?

Марта могла узнать обо мне из газет, из журналов, поэтому и вписала моё имя в графу отчества. Но не более! Бедная девочка просто надеялась, что я смогу помочь, что смогу организовать лечение, операцию. Я был для неё последним шансом.

И вроде даже обманом не считается. Как на это можно злиться?

Переполненная материнскими инстинктами сохранить, защитить, девушка отчаянно хваталась за все соломинки, способные уберечь её дочь от той судьбы, что досталась мне. Как жаль, что меня никто не уберёг. Некому было заступиться, некому было укрыть, успокоить и пообещать, что моя мама поправится.

С пустым сердцем и растрескавшейся душой наблюдал за тем, как полицейская машина отъезжает. Видел маячившее заплаканное личико Алексы и задумчивость в глазах Алевтины Петровны.

И почему-то стыдно было. Безумно стыдно! Что-то противное скулило и раздирало меня изнутри. Я словно врал самому себе, пытался откупиться от совести тем, что Марфа в безопасности, что её окружают самые крутые врачи области. Но о себе ли так пеклась она? Нет… Её волновала дочь. А я просто наблюдаю за тем, как её увозят.

И вновь меня в тьму засосало. Замаячили обрывки воспоминаний из поселковой реанимации: безжизненное тело, слабые пальчики, потрескавшиеся губы и ворох рыжих волос на серой подушке. А ещё бездонное море в её глазах, полное надежды на меня.