Хозяева прогоняют гостей

скачать книгу бесплатно


– Папа? – насколько мог, ровным голосом сказал Феликс.

– Папа, папа, – вздохнул Одмунт. – Не вмешивайся, сынок. Их не спасти. Они свое заслужили, а ты только погубишь себя.

Ну и какой нормальный человек после таких слов остановится?

Феликс перехватил покрепче сумку и шагнул к помосту…

Он ушел оттуда. Ушел, бросив сумку с награбленным в лицо коменданту крепости. Ушел с отцом и одиннадцатью братьями, в сопровождении полусотни мечников неуксского двора Кровавой Змеи. Так они и въехали в Утрант, где их встречал почти весь город. До смерти будет Одмунт помнить глаза Хтонии, даром что проленская дочь – белая кость, голубая кровь. Сам Леклер, тогдашний утрантский правитель, который в душе ненавидел бывшего разбойника всей своей черной душой, подписал договор с Неуксом, отправив братьев на двадцать лет каторжных работ в Западные Рудники, куда и гномов-то было не заманить никакой ценой. А Феликс – Феликс заплатил за это двадцатью годами бесплатного лечения горожан Неукса и Утранта. Он питался тем, что ему приносили больные, одевался во что придется, но ни разу не пожалел о принятом когда-то решении. Впрочем, надо сказать, что уже первый год самостоятельной работы принес врачу-практиканту признание всего населения обоих городов: Феликс, сын Одмунта, почти всегда хоть чем-то, да мог помочь и не признавал безнадежных случаев.

– Еще год с лишком, – вздохнул он, поднося горящую лучинку к жилистым, похожим на руки молотобойца, дровам. Печь заворчала, весело затрещали в огне сухие щепки и береста, которую Феликс щедро скармливал занимающемуся пламени. По определенным причинам он частенько тосковал по такому вот живому огню, и растопка печи вовсе не была для него обременительным трудом. Привалившись к стене, он застыл, приковав взгляд к искрам, которые плясали в огне, как сказочные феи, и только порыв прохладного мартовского ветра оторвал его от созерцания прирученного обрывка Стихии: вошла Лансея с пустой и дочиста вылизанной миской.

– Здравствуйте…

Обернулся гость, вздрогнула хозяйка. Феликс медленно поднялся на ноги. Никогда еще не приходилось ему видеть таких синих, пожалуй, даже болезненно синих глаз. Они звали… звали к себе…

Холод пробрался под рубашку сына Одмунта.

– Чародейка! – ошеломленно произнес он. – Пятая! Так вот кто… Дочь приемная, значит? А я-то гадаю, кто это катавасию ночью устроил!

– Феликс!

– Что здесь, вообще, творится?!

– Да что такого случилось?! – Лансея инстинктивно загородила Риаленн от Феликса.

– Что такого случилось! – передразнил он. – У вас ВЕДЬМА в доме!

– Феликс, – голос хозяйки стал похож на ссыпающийся песок вердахрских барханов, – еще хоть что-нибудь в этом роде, и я забуду все, что ты сделал для Харста.

Феликс отвернулся к стене, оперся лбом о медный подсвечник.

– Пусть хотя бы расскажет, что здесь случилось, – глухо сказал он.

– Она моя дочь, Феликс, – тон Лансеи немного смягчился. – Кто бы она ни была, она моя дочь, и…

– Я скажу, – шепот листьев заполнил гостиную, и стены перестали существовать, а осталась только первая гроза, радуга над озерами, плеск сырой рыбы в камышах и запах мокрого дерева. Ланс в изумлении приоткрыла рот, Феликс попятился, нащупывая что-то в кармане, но споткнулся о табурет и едва не растянулся на полу. – Харсту было плохо. Я попросила. Все… Я не помню! – голос Риаленн сорвался на крик, скопа рухнула в воду, разбив зеркало черного озера, серебряная рыба забилась в крючковатых когтях синей стали…

Лансея едва успела подхватить под руки падающее тело Риаленн. Сумрачный, как затмение, Феликс помог хозяйке перенести девушку на кровать, проверил ей пульс, наложил на лоб холодный компресс и, наконец, констатировал:

– Скоро придет в себя.

Сколько обиды прозвучало в этих словах!

– Ну, Феликс, – самым мягким тоном, на который только способна женщина, произнесла Лансея. – Не сердись. Надо было тебе сразу сказать. Она очень хорошая, правда! И ты тоже очень хороший! Ты любишь яичницу?

– Ланси, да пойми, это все равно, что по лезвию меча ходить!

– Она прошла обряд Очищения.

– Все равно!

– Так ты любишь яичницу?

– Люблю, обожаю, превозношу, но…

– Отлично, – улыбнулась Лансея. – Значит, двенадцать яиц, базилик, перец, имбирь, мясо и немного рома. Я забыла, ты любишь острые соусы?

Феликс глубоко вздохнул и развел руками, изображая полное поражение.

Харст очнулся только на следующее утро, когда необычный гость уже уехал, оставив кувшин с отваром – по полстакана два раза в день, водой не запивать, два часа после этого не есть, режим дня соблюдать, с постели не вставать и громко не говорить. Феликс с блеском исполнил все обязанности настоящего врача.

Риаленн снились кошмары.

После той ночи она вообще редко просыпалась. Очень мало ела. Почти не разговаривала. Постепенно Лансея привыкла к тому, что в комнате ее дочери – она не могла произнести даже в мыслях слово "названая" – установился запах лесных болот и свежей древесины. Дважды их навещал Глейн, на лице которого в последнее время появилось странное задумчивое выражение. Зная характер старости, следовало ожидать в ближайшие дни грозы с градом, поголовного окота деревенских коз или еще чего-нибудь в этом роде. На Риаленн, однако, Глейн почти не обращал внимания, только с вежливостью, которая слегка не вязалась с его грузной фигурой, осведомлялся о здоровье и настроении, а Лансее больше ничего и не надо было. В конце концов, грамоту об Очищении видел весь Роглак.

И все же время шло, а грозы проходили без града, козы собирались рожать каждая в свое время, а с Харста постепенно исчезали бинты и повязки, оставляя свежую зарубцевавшуюся ткань. И с каждым днем мрачнела Лансея: охотник не мог жить без леса, а Харст, как ни старался, не смог утаить от жены правды о том, что же произошло в карфальской глухомани со зверобоем, который слишком долго не верил в сверхъестественное.

Этот медведь не был похож на тех лохматых хищников, шкуры которых Харст каждый месяц увозил в город на ярмарку – не был похож хотя бы потому, что больше половины отравленных стрел сломалось о шерсть, а остальные, казалось, и не собирались действовать. Еще он был быстрым, слишком быстрым даже для Харста, и человек впервые понял, что хозяин в Карфальском лесу, может быть, и не он, а вот этот вот медведь с горящими злобой глазами и железными когтями, и он понял это в тот самый момент, когда ветви дерева, к которому он прислонился спиной, выставив перед собой бесполезный нож, вдруг сомкнулись вокруг него, а поднявшийся в прыжке зверь растаял в дрожащем воздухе. Последним, что помнил Харст, было охватившее его пламя, страшный крик в небесах, резкий запах волчьей – откуда?! – шерсти и снег, разрытый сапогами и когтями, красный от его крови, но спасительно холодный. Он приник лицом к ледяно-багровой корке и, кажется, так и заснул. Дорога к дому стерлась из памяти стрелка.

С тоской глядел Харст на остатки дедового арбалета, которые Лансея не решилась выбросить, но Феликс пригрозил зверобою, что отправит в Роглак всех врачей, какие только найдутся в двух городах, а потому больной терпеливо принимал жутко горький отвар, честно лежал в постели по двадцать часов в день, и мало-помалу раны его затянулись, и наступил день, когда Феликс, явившийся пред светлые очи Лансеи, заявил, что ее муж может позволить себе жить с прежней жизнью, но, разумеется, с осторожностью.

Это было в середине мая.

Глава 4.

В этот день Утрант сиял под пушистым солнцем, словно бронзовый колокол на маковке Великой Часовни. Обычное для майских праздников наводнение – город стоял в низине, куда его занесло по воле первых поселенцев, которых, к счастью, уже никто не помнил по именам – уже схлынуло, оставив чистые каменные мостовые и дорожки сора по краям; фонтаны на площадях били почти в полную силу; пустующие виселицы радовали глаз, в котлах никто никого не варил, и даже плату ремесленникам в этот месяц выдали вовремя, вследствие чего хозяева харчевен еще утром выкатили на улицы огромные пузатые бочки. Запах солода добирался до вторых этажей: выше в Утранте просто не строили.

Мшистые камни закоулков, грибы-новянки, что выглядывают из щелей темно-красными шляпками – радость помоечных котов; бесконечность неба, крик ястреба, щебет воробьев, тихий посвист птиц-прихожанок, что селятся под карнизами целыми стаями и, по поверью, приносят удачу – по крайней мере, пока не обвалится карниз – сколько всего в городе! Неудивительно, что гости только диву даются и рты разевают от восторга и неосмотрительности: зазеваешься – твоя вина, никто удачливого вора ловить не станет. Не те времена.

И все же – Утрант, безусловно, красив.

Здесь еще любят густую тень раскидистых кленов, которые, пользуясь безнаказанностью, вырастают до неимоверной высоты, но еще чаще их кроны раздаются вширь, оплетают близстоящие здания и превращают их в настоящие птичьи деревни. Бескрылые обитатели, однако, совсем не против такого соседства, и нередко на улицах можно видеть чудесную картину сожительства птиц и людей. Ни один горожанин не поднимет руку на крылатых соседей: за убийство птиц рериат Утранта назначил воистину драконские штрафы.

Ладно, скажете вы, чудесная природа и все такое, плюс восхитительный аромат канализации во время дождей. Но что еще есть в Утранте такое, из-за чего его стоит посетить всякому уважающему себя человеку?

О, эти привередливые люди!

Хорошо же, слушайте – и изумляйтесь!

Три шпиля возносятся над сердцем Утранта – три громадные башни, расположенные треугольником, и каждая выполнена в своем, единственно возможном, стиле. В первой, из серого камня, сидит утрантский рериат во главе с рерией Ольном, мрачным толстяком и любителем приложиться к бутылочке. Вторая, из белого камня, увенчана знаком Четырех – равносторонним крестом, предметом спора тысяч толкователей с незапамятных времен, когда и Утранта-то не было. Это и есть Великая Часовня, куда из первой башни каждое воскресенье прилежно тянется цепочка рерий и высших проленов – видимо, отмаливать грехи, за неделю тяжким трудом накопленные. Третья – о, третья башня – это вам не две первые. Зеленым огнем прожжена, зеленым камнем выложена, зеленым змием сверху донизу пропахла. Правильно, святилище городских магов.

А что же, спросите вы, находится в центре потрясающего города Утранта? Закройте же глаза и лучше присядьте, ибо на главной площади раскинуло свои щупальца чудовище необозримых размеров, средоточие добра, зла, человеческих отношений и прочей интеллигентской чепухи – Главный Утрантский Базар, на котором в дни ярмарки легко можно потеряться.

Вот где познаешь истинную природу хаоса!

Шум, гам, крики, ругань, бешеный торг, когда цена сбивается до четверти, а продавец и покупатель к моменту совершения сделки (на весах судьбы находится глиняный кувшин стоимостью в шесть митрий) не вполне соображают, кто же из них продает, а кто покупает – в общем, к вечеру у половины горожан наблюдается временная глухота, а голоса напоминают сипение старого ржавого чайника на костре. На следующий день все начинается сначала, и так всю неделю, пока торговцы не разъедутся, честно (или не очень) пополнив городскую казну десятой частью дохода, а базар не заполнится своими обычными обитателями – стариками и старухами, что продают грибы, травы, муку, мясо, яйца, зелень, изредка и очень дорого – молоко и сыр. На эти товары не бывает скидок: коров в Утранте почему-то держат считанные единицы. За одну кружку молока здесь можно приобрести восемь – десять бутылок очень неплохого вина.

Благо, до следующей ярмарки еще двадцать с лишним дней. Двадцать с лишним дней почти полного покоя, пения птиц, стука молотков в мастерских и легкого, едва ощутимого аромата все той же канализации. Утрант, Утрант! Летописи восхвалят тебя в веках, тебя, со всеми твоими ворами, магами и обнаглевшими птицами, ибо пройдет триста лет, и мудрейшие из правителей будут ломать головы над тем, как построить хоть что-то похожее, бледную копию твоего – твоего! – величия!

Примерно о том же думал и нищий, что привалился к ступенькам крыльца Великой Часовни, подставив лохмотья полуденному желтому солнцу. В садике рядом с часовней негромко жужжали пчелы-медоклады, вели свою неторопливую беседу лохматые порскуны, сверчки и белые в синюю крапинку жуки-молотобойцы. Все вокруг дышало тишиной и спокойствием. Нищий даже нисколько не беспокоился о разложенном тут же на ступеньках нехитром обеде: серый хлеб, перья молодого лука, две рыбки, соль – что еще может быть нужно в такой чудесный день? Две прихожанки с короткими клювами и белыми грудками осторожно пощипывали хлеб, пытаясь сделаться незаметными и спрятать в едва заметную тень роскошь багрового оперения, но хозяин, казалось, задремал и ничего вокруг не видел и не слышал.

Почти ничего – потому что как только скрипнула тяжелая створка церковной двери – дуб, резьба, лак, ладан, воск, тихие слезы – нищий тут же проснулся и откинул заплатанный капюшон. Обнажилась лысеющая голова и слишком красное для бедствующего горожанина лицо. Впрочем, тот, кто вышел из часовни, кое в чем весьма походил на нашего бедняка (а именно – цветом лица), и он-то нам и нужен, потому что нет в Утранте человека, более известного как своими пороками, так и своей набожностью, и в нашей истории он будет играть не самую последнюю роль.

Человек запрокинул голову к небу и потянулся, попутно доставая из кармана небольшую бутылку с синеватой жидкостью. Взгляд нищего немедленно приклеился к сему нехитрому предмету, а человек тем временем звучно вынул пробку, припал к горлышку, словно грешник к Кресту Четырех, и лишь после третьего глотка сделал вид, что заметил, наконец, зачарованное выражение глаз нищего.

– А, Инагол, добра тебе. Хочешь выпить?

– А как же, Ваше Четверосветие!

– Да, в такую погодку только и пить, помяни Четверо наши грехи!

– Это уж точно, Ваше…

– Ладно, держи. Помолись за мою душу, коль будет время.

Красноречивость взгляда нищего перешла границу обожествления, но щедрый благодетель уже направлялся к выходу из дворика по каким-то известным ему одному делам. Последуем и мы за ним, потому что нищий никуда не денется до самого вечера, пока не остынут камни и не кончится забористый хмельник в бутылке, а вот его собеседник уже почти скрылся в проулке. Его, правда, довольно легко выследить по одежде, ведь никто, кроме Альсигла Пресветлого, не осмелится выйти на улицы Утранта в одеянии первосвященника (есть еще три патриарха, но они в отношении стиля куда более скромны), а наш незнакомец, в общем-то, он и есть. Что? Бутылка? Ах, вы, конечно, заботитесь о самочувствии этого добрейшей души человека. Не беспокойтесь, у него в объемистых карманах лежат еще как минимум два точно таких же вместилища, и каждое из них наполнено под самое горлышко настоящим непроцеженным хмельником. Немного резковато, если в первый раз и если у вас не стальная глотка, но в целом весьма неплохой букет. Какая еще трезвенность?! Ах, да бросьте вы со своим плохим примером. Если рыльце в пуху, никакой пример уже не поможет, а Его Четверосветие, между прочим, каждый вечер искренне кается в содеянном и обещает на следующий день больше одной не покупать.

Сандалии Альсигла тем временем покинули столь удобный камень мостовой: первосвященник свернул в очередной проулок, вытоптанный до того состояния, когда камень уже не нужен. В Утранте вообще не любят работать напрасно, а уж класть мостовую там, где и лошадь в сырой день следа не оставляет… И не просите: не откликнутся. Красота – красотой, а рациональность у горожан в крови, и у жителей окрестных деревень – тоже.

Чтобы понять, куда же пришел почитатель креста и бутылки, достаточно вынуть пальцы из ушей хотя бы на три секунды: дольше здесь просто не продержаться. Со всех сторон – звенит, стучит, лязгает, пышет огнем и потом, кричит десятками голосов тот маленький кусочек ярмарки, который остается с Утрантом навсегда. Здесь правит молот, и нежной любовницей отдается ему потрепанная кольчуга, и изгибается в огне сталь будущих клинков, что, может быть, и не хотят вовсе крови, а хотят вот так всю свою клиночью жизнь – плавиться, изменяться… покоиться?