скачать книгу бесплатно
И не зови своих волков – не придут. А если и придут, то не за игрой. И не за угощением.
Но Риаленн не могла и не хотела уходить. И лес это знал, и сама она знала, и в те минуты, когда ворчащая рысь опускала голову к ней на колени и терлась затылком об изношенное платье, она чувствовала на своем плече теплую, дружескую руку. Оборачиваться, пытаясь уловить какое-либо движение, хотя бы намек на присутствие великого Лесного стража было бесполезно: разве что белка очень уж не по-беличьи не то фыркнет, не то рассмеется – и наутек, на дерево, и не дозовешься ее, только цокает себе там среди ветвей – вот и все.
Вот тогда и возникла у юной ведьмы эта мысль – а точнее, не мысль даже, а просто внезапный порыв чувств. Страж оценил это.
Оценил и принял.
Она вспомнила, как тропа, выбранная наугад, вела ее по совершенно незнакомым ей местам – ей, Риаленн, которая знала Карфальский лес как свои пять пальцев! Вспомнила, как оборвалась тропа у совершенно круглого озера, в центре которого возвышались пять каменных столбов. И еще: лицо свое вспомнила. Бледные, почти незнакомые черты отразились в черной глади колдовской воды, и узорчатый воротник королевской мантии опоясал матовость шеи, и синим пламенем сгорело в глазах ведьмы все, что давным-давно делало ее человеком.
Так и осталось с тех пор в глазах Риаленн это сияние – предпоследний дар Лесного Стража его Хранительнице. Предпоследний, потому что последний свой подарок Карфальский лес берег на последние мгновения жизни колдуньи.
Хранители не умирают – они уходят. Куда? Ответ прост и немного страшен: в Лес. Только не так, как делают это грибники и охотники. Они УХОДЯТ в него, вселяются в каждое дерево, в каждый куст, в зверей и птиц и живут так, пока не надоест. Отсюда и слава о живых деревьях и волках с человеческими глазами.
Риаленн это знание досталось вместе с горстью воды из черного озера, и она ничего не имела против того, чтобы в облике той же белки носиться по высоте, где дух захватывает, и кажется – вот-вот до пушистого облака рукой дотронешься. Правда, Ушедших в Карфальском лесу она почему-то ни разу не видела. Может быть, не хотели они знакомиться с неотесанной ведьмой, только-только начавшей свой путь Хранителя, а может быть, и в ее лохматых серых добытчиках, ежедневно затевавших дикую свалку возле заброшенной лесниковой избушки, где жила Риаленн, – может быть, и в них таился дух бывших Лесничих, и один из зверей тихонько смеялся, провожая взглядом новую Хозяйку. Так или иначе, но жизнь текла – необычная, почти нечеловеческая, но все-таки жизнь – пока все вдруг не закончилось.
Дерево, которое просило ее помощи, выглядело ужасно: обугленная кора, скорчившиеся ветви и полностью опавшая листва. Риаленн впервые в жизни столкнулась с таким заболеванием, но жест, мысль и слово делали свое дело: постепенно Хранительнице удалось нарастить новые ткани и даже покрыть верхушки, казалось, мертвых ветвей молоденькими крепкими почками. Сажа и пепел сыпались на голову колдуньи, превращая блеск ржаных волос в белесовато-черную накидку, но Риаленн ощущала прижатой к коре рукой, как возрождаются оставленные жизнью участки ствола, и это придавало ей силы. Потом… потом началась эпидемия. Уже на следующий день была заражена целая роща на холмах близ деревни Скохкорр, а через неделю Карфальский лес наполнился новой болью. На этот раз – не древесной.
Красный цвет вообще не характерен для лесов – разве что листва осенью или сосновые стволы-мачтовики на зорях, а уж середина лета, да еще в березняке – совсем непонятно. Сначала Риаленн показалось, что кто-то переусердствовал на вчерашней свадьбе в Скохкорре и заснул, не дойдя до дому через ночной лес – так и остался спать, обняв рукавами красной рубахи развесистую березу весьма преклонных лет. Да, конечно, так оно и было… да нет, вздор какой… надо разбудить…
Шаги колдуньи становились все медленнее; она все еще не верила глазам, все еще пыталась увидеть в ужасной картине обман зрения, ведь так не могло случиться! Страж, где ты был?! Что ж не вмешался?! Что сделал твой лес?!
Риаленн обхватила окровавленное, застывшее в агонии тело молодого охотника, из которого уже начали прорастать свежие побеги с веселой зеленью березовой листвы – и закричала от горя, закричала по-человечески, вознося мольбы и проклятия к кронам, которые в первый раз показались ей жестокими и неподвижными. Бессердечными. Глухонемыми…
В тот день она не пошла к холмам проведать вылеченную вчера рощу, не стала вслушиваться в шум приветливой зелени под дыханием августовского ветра, стараясь распознать голоса леса. Она не стала пересвистываться с наглыми дроздами и игривой синицей, и даже ее волки напрасно подставляли головы под ласковые, теплые руки Хранительницы. Что-то умерло в Риаленн – умерло вместе с тем охотником, которого пожрал Лес – ее отец, и мать, и друг, и брат. До первых звезд она бессмысленно плутала по тропинкам, и скулили волчата, недоуменно глядя вслед уходящей Хранительнице; один даже куснул ее от обиды, но она не почувствовала укуса: перед глазами ведьмы стоял, как живой, молодой парень, которому вовсе не хотелось умирать этой роковой ночью. Стоял – и улыбался неуверенной, полувопросительной улыбкой.
Ночью Риаленн стало плохо. Жар бросил ее в огонь адских пещер, озноб ледяными иглами входил в кожу, в плоть, в саму душу; она съеживалась на своем ложе, и впервые запах подстилки из березовой листвы вызывал почти непреодолимую тошноту; настой целебных трав казался отвратительным пойлом. Рассвет застал ее неподвижно лежащей на кровати. Глаза Риаленн выцвели и потускнели за эту ночь.
За этим ты пришла? – рвет и мечет горная река, ревет ураган, ломая сучья – не жалко, не жалко…
Нет… – тихий танец золотой листвы, хор ночной вакханалии – совы, сверчки, шорох опада, скрип ветвей…
И тогда Риаленн сделала то, чего никогда не должна делать Хранительница.
Она покинула Карфальский лес. Ушла на следующий день, на утренней заре, не таясь. Волки следовали за ней до самого Скохкорра, и долго выл серый с белым пятнышком на лбу волчонок, смешно задирая голову к пламенеющему небу.
Крестьяне провожали Риаленн взглядами, в которых смешивались ненависть и страх. Такие взгляды обжигали спину больнее, чем кнут.
На площади она остановилась. К этому времени вокруг нее собралось не меньше половины населения Скохкорра. Риаленн видела колья в руках самых смелых и кресты, которые должны были защитить честной люд от колдовской погани.
Слова, как ни странно, нашлись. Ровным, лишенным эмоций голосом поганая ведьма сообщила честному народу, что Карфальский лес отныне мстит людям за вырубки и мстит жестоко, как умеет только одно существо, совершенно зря поставленное на две ноги. В спину уходящей Риаленн промямлили, что неизвестно еще, кто тут собирается мстить, но храбреца отчего-то никто не поддержал. Видимо, годы, проведенные в лесной глуши, снискали девушке репутацию настоящей ведьмы, слова которой сомнению не подлежат.
До ночи она успела предупредить все окрестные деревни, и Карфальский лес замолк. Перестали стучать топоры, не слышно было охотничьих песен, даже обходчики убрались подальше, не желая столкнуться лицом к лицу с неведомым злом.
Она вернулась, потому что для нее более не существовало дома вне леса. И уже на опушке была поражена произошедшей переменой. Она не сразу поняла, что случилось; лишь через несколько минут до ведьмы дошло: лес МОЛЧАЛ. Деревья были словно парализованы. Нет, они продолжали жить, но березняк, и осинник, и кустарники, и травы как будто онемели. И было тихо. Озадаченно пискнула синица и тут же умолкла – оцепенелый лес не отвечал привычным хором самых разных голосов.
Волки ждали ее у избушки, но и у них в глазах появилось какое-то новое выражение – не то испуг, не то тоска, не то еще какая-то чертовщина. Они сильно отощали; Риаленн поняла, что они ждали ее весь этот день, не отходя даже чтобы поесть. У нее оставалось еще немного сырой зайчатины, которую она брала в дорогу, и Хранительница честно разделила ее между серыми зверями, протягивая им мясо с руки и все время невольно стараясь не смотреть в волчьи глаза, в которых, помимо обычной благодарности и признательности, плескалось еще что-то, что-то страшное, охватившее все живое вокруг. Карфальский лес перестал быть родным для Риаленн, и ночью она долго не могла заснуть от непонятного щемящего чувства в груди: Хранительница стала бояться темноты.
Пришла осень, но хоровод разноцветной листвяной мишуры не вызвал у колдуньи прежнего восторга; напротив, тоска лишь укрепилась в сердце Риаленн, и теперь, глядя в глаза своим волкам, она часто думала, что видит отражение собственного взгляда. Мало того, в груди у Хранительницы прочно поселилось ощущение одиночества. Первый зазимок она увидела, проплакав всю ночь, и великолепный вид запорошенных троп и опушек только усугубил дикую боль, избавить от которой не могло ничто.
А потом пришло решение.
Она не стала колебаться, и боль сразу улеглась и замурлыкала милой кошечкой: ну зачем, ну не надо так, я прощу, я больше не буду…
Вранье.
Риаленн знала: не простит. И снова будет – глухая тоска, одиночество и медленное сумасшествие.
Она решила уйти – вернее, Уйти, отдав свою жизнь Карфальскому лесу, чтобы стать его частью и прекратить угасание жизни – иначе Хранительница не могла назвать то странное состояние, которое окутало деревья и намертво вцепилось в зрачки ее лохматых друзей.
Январское утро очертило низким солнцем человеческие следы на снегу: Риаленн, босая и в одном легком черном платье, вышла из дома с последними звездами…
Если мир опротивел – уйди в темный лес,
Если свет стал не белым – уйди в темный лес,
Если в зеркале вдруг двойника не увидишь -
Волчьим следом без страха уйди в темный лес…
Риаленн улыбнулась, не открывая глаз. Как давно это было! Все вокруг казалось живым, все просило жизни, и она отдавала ее, не думая о том, откуда берет. Может быть, и вправду души лесных ведьм черны, как сажа? Тогда она сама виновата в том, что случилось с Карфальским лесом. Но что она могла поделать? – ведь такова была воля Лесного Стража, навсегда связавшего душу Риаленн с травой, деревьями, волками и звездным небом. Не нашла бы она без его воли озеро с колдовской водой, не стала бы Хранительницей. И… что теперь? Пытаться умереть второй раз? Не хочется. Хочется просто лежать, завернувшись в теплую, вычищенную звериную шкуру, слушать, как потрескивает пламя ночного костра, как поет в нем дыхание укрощенной Стихии и как хрипловатый голос поет старую охотничью песню, от которой утихает и смиряется ощетинившийся злобой лес, и просыпались в душе Риаленн давно забытые образы: отец, баюкающий ее песнями дрорхских моряков, которые выходят в ночной рейд на узконосых кораблях-лестварах, отец, который слишком рано отправился отдыхать под кроны деревьев сельского кладбища – болезни все-таки удалось победить беспечного путешественника с обветренным лицом, нашедшего себе жену в далеких Вердахрах, где, говорят, реки текут с земли на небо, а камни оживают и говорят с человеком, и если переговорит его камень – лежать человеку грудой костей у серой глыбы, а в камне станет на одну сказку больше… Мать, которая ненадолго пережила единственного для нее на всем белом свете бродягу. И еще стоял перед глазами Риаленн молодой охотник, поглощенный лесом, который она хранила в своем сердце как одно большое и теплое существо, требующее заботы и ласки – охотник, чье имя забрал не то зараженный ненавистью лес, не то сам его Страж – он по-прежнему стоял и улыбался, только теперь к улыбке его примешивалась – как странно, непонятно!.. – радость…
Она боялась признаться себе в том, что голос неведомого спасителя нежной рукой сметал пыль со струн его души, о которых ведьма давным-давно позабыла и которые помнила лишь маленькая девочка, слишком рано похоронившая родителей и выброшенная прихотливой судьбой в мир жестокости и зла. И поэтому она боялась просыпаться.
Что произойдет, когда ее спаситель узнает, что не разрешил уйти из жизни самой настоящей колдунье? Не пошлет ли ей в спину стрелу из длинного лука, что насквозь зверя прошивает и выходит из груди теплым от свежей крови стальным наконечником?
Расхохотался отец, встрепывая волосы напроказившей Риаленн, улыбнулся охотник, прищурив серые глаза, и ласковая рука матери легла на плечо вздрогнувшей уже в реальности Хранительнице.
Как ни коротко было это движение ведьмы, зоркий глаз зверобоя различил его. Далее притворяться спящей не имело смысла, и Риаленн попыталась приподняться, но тут же пожалела об этом: в груди проснулась боль, опрокинувшая на звериную шкуру изможденное последними событиями тело, и сил хватило только на то, чтобы застонать – ничего более разумного Хранительнице в голову не пришло.
– И правильно, нечего после воскрешения прыгать зайцем, – донесся до нее спокойный голос охотника. Харст и не подумал помочь подняться девушке, исходя, впрочем, из самых добрых побуждений, а также здравого смысла, коих в нем было половина на половину: после такой раны… еще бы чуть-чуть, и нож попал как раз туда, куда и должен был. Нет, милочка, ты уж лежи до утра, ничего плохого тебе не сделает старый охотник – года не те, да и просто… Харст улыбнулся, вспомнив свою жену, оставшуюся в Роглаке: вот уж, действительно, повезло в жизни – без всяких шуток, без всяких шуток, потому что Лансея была одной из тех редких женщин, которые никогда не выпускают мысль на кончик языка, предварительно не подумав, так ли уж она нужна мужниным ушам именно в этот момент. И за это Харст платил жене преданностью, за которую кое-где получил немало обидных прозвищ от местных красавиц – но все это с лихвой окупалось долгим поцелуем по возвращении с охоты, и не всегда губы одного ограничивались одними лишь губами другого… А старость – она только для людей старость. Один раз в году позволял себе зверобой выйти на площадь, где устраивались борцовские соревнования, и до сих пор сам роглакский кузнец Неммран крякал, будучи поваленным на землю все еще могучей ручищей Харста, и смеялись глаза обоих – громче, чем смеялись вокруг праздные зрители, так хорошо умеющие ненавидеть и так плохо – любить, которые не знали, что такое крепкий чай – обязательно без сахара, чтобы горьковатый был; не знали, что такое полный день с молотом, у которого ручка блестит ярче иноземных алмазов от постоянного ухвата мозолистой руки; не ведали, что такое, наконец, лес, которому – ни конца ни края, и дикое ощущение восторга, когда в прорези прицела появляется зверь с жемчужно-угольным мехом – плод двухнедельной погони по болотам, непролазным чащам и каменистым осыпям. Ничего этого не знали досужие гуляки; не знал и староста, которому позарез понадобился снежный кот, точнее – его шкура… тоже хочет кого-то в городе подмаслить, не на свои же плечи ему драгоценный мех приспичило напялить, а жена старостина давно уж покоится с миром, и поговаривают, что до могилы ее как раз мужнина сварливость и довела.
Харст сплюнул в снег – вот ведь, сила как у молодого, а мысли стариковские – посидеть, пообсуждать. Поднял голову, покосился на завернутую в шкуру девушку – не приняла бы на свой счет, они ведь, молодые, все с одной и той же странностью – обидчивые. И слегка эгоистичные – можно было бы и поблагодарить за спасение. Хотя… если учесть, что спас он ее от добровольной погибели, то ничего удивительного нет. Таким нужно долго мозги прочищать, чтобы снова жизнь полюбили.
– Если мир опротивел, уйди в темный лес…
Охотник поперхнулся мыслями и закашлялся, стирая с лица крупные слезы: ах ты ж зараза! Она, выходит, давно уж не спит – все слышала! Но когда из складок блестящего меха выглянуло лицо спасенной, Харст раздумал сердиться. Так и замер, приковав взгляд к чертам, которые, несомненно, были когда-то красивыми. Даже, возможно, слишком красивыми. Как же это он сразу не заметил?
Чутье охотника сразу же нарисовало ему всю нехитрую судьбу девчонки. Да, обязательно – неудачи в личной жизни, возможно – над несчастной надругались – иначе с чего бы ей в одном тоненьком платьице брести неведомо куда по январской стуже и, тем более, совершать самоубийство, да еще таким варварским способом. Какие существуют неварварские способы самоубийства, Харст не знал, но зарезаться костяным ножом – это все-таки уже слишком… слишком дико, что ли.
– Ты откуда такая взялась? – спросил он, поправляя ветки в костре, который обнаруживал подозрительные призраки угасания.
– Какая? – вопросом на вопрос ответила девушка, и Харсту показалось, что лес за его спиной качнулся и поплыл куда-то далеко… и далекий лохматый зверь вдруг оказался за незащищенной спиной охотника. Ощущение длилось всего лишь какое-то мгновение, но спина нехорошо похолодела. Да что же это сегодня такое творится?
– Какая? – Харст задумался. – Одетая не по погоде. С ножом в груди. Какая же еще?
– Я из леса, – просто сказала она.
– Ага, – в это "ага" охотник вложил все свое недоумение по поводу лаконичного ответа спасенной. – Из леса. Конечно. Как же еще может быть?
– Я вправду из леса, – мягко и тихо проговорила девушка, и Харсту стало стыдно за свою язвительность. Мало ли, что могло случиться? Правда, голова охотника наотрез отказалась соображать, что же именно произошло с… да, между прочим, имени-то ее он до сих пор не знает! Хорошенькая вежливость – даже учитывая донельзя осудительное поведение собеседницы несколько часов назад!
– Как тебя зовут?
– Риаленн, – прошептали заснеженные канделябры берез, кивая вершинами и разбрасывая тени в ожившем пламени костра. – Риаленн, Хранительница! – прогудел в кронах ночной ветер. – Риаленн, Хранительница леса, Дух Стаи, Ушедшая, которую возвратили, – твердо сказало небо, и месяц дружески подмигнул Харсту, которого от сегодняшней ночи начинала пробирать мелкая дрожь.
– Риаленн, – ответила она. Помедлила и добавила: – И я ведьма. Ведьма Карфальского леса.
Та-ак, только этого и не хватало…
– А не боишься ты, ведьма, – медленно проговорил Харст, – что сейчас возьму я арбалет да и продырявлю тебя, как того кота, в чью шкуру ты сейчас завернута?
Редко кому удавалось пристыдить старого зверобоя дважды подряд и никому – сделать это без слов.
Такими глазами она на него посмотрела – хоть сквозь землю проваливайся…
– Нет, не боюсь, – ответила Риаленн. – Мне отец с мамой сказали… и еще охотник один.
– Ясно, – уже хорошо, у ведьмы хотя бы есть семья. Что ж недоглядели-то? Эх, ведьмаки! силы много, ума – с копейку, да и ту на лапти променяли. – Где живете?
Недоумение отразилось в синеве взгляда девушки, но уже через несколько секунд сменилось глубокой, как море, грустью.
– Вы не поняли, – тихо сказала она. – Вы не поняли. Они все… все…
Гладя по голове плачущую Риаленн, Харст ощутил в груди резкую боль, которая успела позабыться за сорок лет, проведенных в лесах. И, сжимая зубы, он молил всех известных ему богов, чтобы эта боль не оказалась одной только болью.
Глава 2.
Дом зверобоя находился в Роглаке, деревушке, что лежит в пяти милях от перевала Скохкорра. Вокруг Роглака нет особенно густых лесов, что лишило Харста конкурентов в хитром охотничьем ремесле: кому охота селиться в такой дали от зверя? А Харст просто помнил простой закон природы: волк не таскает куриц из деревни, у которой поселился. Смешно? Да, смешно… если забыть о том, что именно в харстовом доме не переводилась вкусная и сытная еда и его Лансея никогда еще не жаловалась на плохую одежду. Удача шла бок о бок со старым охотником, шла вместе с песней, у которой не было ни конца ни края, и вместе с ней ложилась на тетиву дедового арбалета: лети, быстрокрылая!
Роглак встретил Харста и Риаленн покосившимися избушками, снежной пылью проселочной дороги – какая дорога! горки-пригорки, выбоины-ямы, только горным козам бегать! – и терпким дымом печных труб. Запах дыма внушал Хранительнице звериный страх перед человеческим жильем, и только одна вера в то, что охотник не даст ее в обиду, не давала ей рвануться назад и исчезнуть в снегах – навсегда, навсегда… А охотник шел и поминал самыми нехорошими словами старосту Глейна, которого угораздило появиться на перекрестке в самый неподходящий момент.
Рот открыл староста – хоть ворона залетай.
– Здравствуй, пролен Глейн. Удачи тебе в твоих нелегких трудах. Вот, заказ твой несу. В смысле, шкуру зверя диковинного. Девушка в заказ не входит.
– А… ну да. Спасибо, Харст, удружил. Уплачу, как положено. На чай заходи.
В чем нельзя было упрекнуть Глейна – так это в скупости. Платил он всегда ровно столько, сколько обещал, а обещая – не занижал цену. И чаем угощал – тоже не скупясь. Понимал, видно, что лучшего зверобоя, чем Харст, не отыскать миль на триста вокруг. Другое дело, что сам охотник никогда так не думал о себе: еще дед его, передавший свое оружие внуку, потому что Ретмаса, отца Харста, дух леса призвал к себе раньше, чем следовало, – еще дед его говорил ему, впервые смотревшему на мир сквозь арбалетный прицел: зазнайство – путь к поражению. А Харст любил деда и слушался его. И когда глаза дряхлого старца остались открытыми навсегда, он сам выкопал для деда могилу у рощицы. И крест поставил – по обычаю, чтобы духи Стихий не отводили дедовских стрел от добычи на последней охоте.
Долго смеялись сельчане, когда одиннадцатилетний мальчуган, шмыгая носом, поправил вихры черных волос и взвалил на себя полупудовый арбалет. Все были уверены, что "охотничек" проголодается и вернется на следующий день.
Он не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю.
Харст возвратился в Роглак только через восемнадцать дней. Возвратился в новых сапогах, штанах, рубашке и куртке, потому что шкуру его первого снежного кота, добытую в Гареннских предгорьях, в городе оценили в полторы тысячи цехинов. Лес принял охотника и, как надеялся Харст, полюбил его.
А дальше – дальше протекли шесть по-юношески длинных лет, и смоли его волос и доброму сердцу покорилась самая красивая девушка Роглака, рыжеволосая Лансея. Отец ее не препятствовал браку: за бесшабашной улыбкой семнадцатилетнего охотника он видел не только то, что видели все – заново отстроенный дом и не переводящееся в нем мясо – но силу, которая дается только через суровые испытания судьбой.
Радовались и завидовали новой паре ровно пять лет, пока Лансею-младшую не забрал рак. Доктора, разумеется, не смогли помочь. Харст тогда ушел с женой в лес на четыре дня: оба не могли видеть соболезнующих лиц односельчан.
Вернулись ночью, неслышно вошли в дом. Огня не разжигали. Так и уснули, прижавшись друг к другу, в нетопленой избе. Об одном Харст молил богов в ту ночь – чтобы Лансея подарила ему второго ребенка.
Только, видно, плохо просил.
И главное, что усмотрели в этом люди наказание свыше за излишнюю удачу выскочки-охотника: мол, бессребреникам воздастся, а у богачей отнимется. А молве стрелой глотку не заткнешь. Ну что тут поделаешь – провинился перед небом Харст-охотник, вот и получил по заслугам.
Вот почему творился сейчас сумбур в голове зверобоя. Такое нашептал ему лес за эту ночь – и не слушать бы, да нельзя: хуже будет. Он не сомневался в том, что Риаленн сказала ему правду: никто не станет именовать себя ведьмой, не имея к этому веских причин. Ну и что? Разве плохо спасти человека, который никогда не причинял вреда ни людям, ни зверям? Великие боги, да вообще – разве плохо спасти человека? Тем более, что, насколько Харст понял из сбивчивого рассказа девушки, самоубийство она совершила из каких-то благих побуждений, которые показались стрелку столь неясными и запутанными, что он предпочел отмолчаться. Насчет Хранителей, Ухода и лесной болезни Харст тоже не понял ни слова, но на то они и ведьмы. Она вон тоже не с первого раза поймет искусство охоты, буде когда-нибудь захочет.
Лансея всего лишь чуть шире распахнула зеленые глаза, бывшие когда-то мечтой всех роглакских сорванцов, когда ее муж вошел в дом совсем не с такой добычей, какую обычно приносил с охоты. Только чуть быстрее забилось ее сердце – и тут же улеглось: руки Харста с прежним, если не с большим теплом обняли стан жены, а уж губы примкнули к губам явно с большей нежностью, чем обычно. Так люди не изменяют. Никогда. Харст, перестань. Стыдно перед гостьей.
Гостья – сама растерянность – стояла у двери и – Лансея поняла это обостренным до сверхъестественности женским чутьем – готовилась тихо и незаметно покинуть уютную берлогу, в которую ее затащил странный охотник Харст. Этому нужно было помешать, и ясные зеленые глаза Ланс встретились с синими озерами вопросительного взгляда Риаленн.
– Это Риаленн, – представил девушку голос Харста из-за плеча. – Она ведьма.
В отличие от Лансеи, Харст иногда не думал перед тем, как говорить.
Румянец залил щеки колдуньи: до сих пор в устах людей это слово звучало как самое мерзкое оскорбление. Она взялась за ручку двери.
– Не слушай его, – улыбнулась Ланс, и эта улыбка подействовала сильнее, чем слова: девушка отпустила резную рукоять, изображавшую горного быка на снежном холмике. – Хочешь есть?
Риаленн еле заметно мотнула головой, но Лансея знала, что отказываются от еды не так. Явно голодна, но стесняется. И, кажется, боится. Правильно, между прочим, делает: сегодня далеко не в каждом доме ведьму и на порог-то впустят, а уж накормить… Да, серьезные и странные дела творятся в доме Харста-охотника.
– Ри, – Лансея шагнула вперед, дотронулась до плеча ведьмачки, вздрогнула от непонятного холода. – Ри, послушай… Ты все равно гость в нашем доме. Вреда тебе здесь никто не причинит. Харст яд для стрел закупает у вашей братии, так что мы тебе не враги. Садись за стол, поешь: ты же только с мороза, ну, давай, скидывай шкуру… Надеюсь, под ней у тебя что-нибудь есть?
Последние слова Лансея произнесла с легкой улыбкой, но когда блестящий мех улегся на пол у ног Риаленн, она только широко раскрыла глаза: тонкое черное платье, перевязь из разорванной харстовой рубашки – наискось через грудь – и кровь, засохшая кровь на белом и черном…
– Такую и нашел, – с досадой произнес Харст, возившийся с котелками. – Вот ведь – ведьмаки… как ни уговаривал хоть куртку мою накинуть поверх шкуры – ни в какую… Я уж ей объяснял, мол, в глаза жене посмотреть не смогу – ага, как бы не так! Ланси, да ты на ноги ее посмотри! Она ж и от ботинок отказалась, говорит, не впервой. И рана, говорит, сама у нее заживет. Вот ведь – ведьмаки…
– Прошу к столу, – только и смогла произнести Лансея.
Риаленн не спала: кровать для нее была слишком мягкой, простыни – слишком чистыми. Как на иголках… Бледный свет ущербной луны рисовал на дощатом полу мокро-желтые квадраты застекленного окна. Тревога, страх… снова тревога. Отчаяние. Непонятно… Январская безоблачная ночь колючей варежкой прикрывает Роглак от пытливого взгляда скорой зари.
Хранительница неслышно встала с постели, прокралась к окну, стерла капельки влаги с холодного стекла – ночь засияла темнотой, рвущейся к земле из межсозвездий – Волопас, Два Медведя, Корчмарь… Небо, небо, что ж ты?.. Я ведь как лучше хотела…
Ветер налетел на Роглак, бросился грудью на острия крыш, завыл от боли – затрещали уголья в печи на кухне; Риаленн вдруг поняла, что ничего страшного не происходит. Ну, не принял лес ее жертву, так что с того? Значит, не время еще… И пока она успокаивала себя мудрыми, казалось бы, словами, внутри разгорался новый страх: если Страж велел ей жить, это еще не значит, что она должна была идти в человеческую деревню и, тем более, ночевать в человеческом доме. Правда, ни единая струнка не натянулась внутри колдуньи, когда Харст вывел ее из Карфальского леса, и все же…
Страшно.
Что если все это – лишь испытание на пути Уходящего?
Риаленн прислонилась головой к мокрому окну; стало легче. Испытание? Нет, не похоже. Страж, конечно, не человек, но из прихоти не стал бы убивать людей. Как еще Харста не тронул? Видно, и вправду хороший он охотник, раз даже с Лесом умеет договориться. А тот, молодой, не умел?! Мысль вспыхнула спичкой – мысль, от которой даже слегка неловко стало. Нет, тут дело в другом. Кто-то разъярил Лесного Стража, и разъярил умело, как могут только люди. Вырубки? Может, и так. Может быть, и довели крестьяне своими выходками Стража до белого каления, да только опять же обугленные деревья никуда не денешь: кому было нужно поджигать лес? До таких зверств на памяти ведьмы еще никогда не доходило. А главное – она помнила то страшное ощущение, которое испытывала, когда волосы ей запорашивал пепел с верхушек пораженных деревьев: Лес просил ее помощи, и просил так, как просят умирающие последнюю в своей жизни кружку воды.
Не огонь это был. Или – не совсем огонь.
Риаленн стиснула зубы: Страж, не Страж… Какая разница, если она сама не выполнила Долга Хранителя? По сути, одно то, что она покинула Карфальский лес, уже было предательством, не говоря уже о холодном равнодушии, которое охватило ее после первого убитого деревьями охотника. Как она могла осуждать действия Хозяина? Если он мстит – значит, есть за что! Так ведь?
Так?
Убитый охотник грустно покачал головой: не за что! не за что! – и Риаленн захотелось завыть, разбить стекло в окне такого уютного дома и волчьей прытью улететь в Карфальский лес – спрашивать, спрашивать, пока не ответит Страж, в чем провинился перед ним человек, из которого проросли зеленые березовые побеги, и в чем провинилась она, Риаленн, и где в этом дурацком мире правда, и почему лес выбрал себе такого глупого Хранителя.
