Жнивьё

Я стал искать способ незаметно покинуть город и даже подыскал человека, который поможет мне это сделать за определённую плату. Но оказалось, что возвращаться мне некуда и там меня уже никто не ждёт. Залитый тенью город был усеян «пшеничными деревьями», на которых даже издали можно было разглядеть шишки из чёрного грибка. Приняв отчаянную попытку доехать до дома родителей, водитель ещё на подъезде к городу отказался ехать дальше, высадив меня в километре от первых домов, на более-менее чистом участке дороги. Я не стал с ним спорить, просто попросил его приехать на эту же точку вечером, чтобы увезти меня как можно дальше отсюда – страх, что в какой-то момент и сам Мейсон-сити окажется поражён спорыньёй, одолевал меня с каждой секундой пребывания в Лодермейне всё больше. Пустынные, заваленные изуродованными трупами улицы стопорили меня чуть ли не каждую минуту. Мысль о том, что я иду на собственную гибель, просто разрывала сознание и вышибала слёзы из глаз. Но стиснув зубы и натянув защитный респиратор поплотнее, я делал ещё один шаг. Сумрачный город, в который почти не попадал солнечный свет, был невероятно тих и будто скован деревьями. На растрескавшейся дороге, где корни пшеницы выкорчёвывали куски асфальта, тут и там лежали окоченевшие, покрытые пылью и тёмной плёнкой липких спор тела людей, навсегда застывшие в неестественных позах из-за судорог. Лежало битое стекло, повисшие на петлях выломанные двери домов словно пасти убитых животных пускали кровь из выброшенных на улицу вещей и мебели. Полнейшая разруха вокруг угнетала и видом своим вбивала клинья сомнений – не могло ни одной живое существо пережить подобное. Но вера, что ещё не всё потеряно, помогала мне справиться и пересилить эту дрожь в ногах и приступы тошноты.

Кое-как добравшись на нужную улицу, последняя надежда на благополучный успех канула в лету – двери моего дома были также выломаны и лежали сейчас где-то в глубине коридора. По грязи и песку на полу можно было сразу сказать, что здесь побывал не один десяток людей, которые хотели поживиться остатками еды, раскурочив каждый ящичек и каждую полку в доме, перевернув диван, раскидав все вещи из платяных шкафов. Мать я нашёл в подвале – забившись в угол, она сидела на полу, поджав ноги к груди, уже покрытая пылью. Отец лежал в спальне, засохшая пена у рта, слепые белёсые глаза…

Слёз уже не было. Пришло лишь уничтожающее опустошение, губительный страх и всё тоже мерзкое, лживое чувство невозможности происходящего. Это другие люди. Это не могли быть мои родители. Может быть, я ошибся улицей? Кажется, и дом мой выглядит по-другому… Я поспешил убраться отсюда, и уже на выходе наступил на женское платье, которое хрустнуло у меня под подошвой. Откинув его ногой, я в ступоре, остекленевшим взглядом смотрел на семейную фотографию, на которой счастливая пара обнимает ребёнка. Мама. Папа. И маленький мальчик Энтони. За месяц до первого землетрясения.

Я не помню, как вышел из города. В ушах звенело, глаза потеряли всякий блеск и ясность, в голове не осталось ни одной здравой мысли. Водитель ждал меня на условленном месте и по одному моему виду понял абсолютно всё. Не говоря ни слова он открыл мне двери, усадил на пассажирское кресло и спросил лишь один вопрос: «Куда?». А я смог лишь прошептать: «За сотни километров отсюда…».

Мы совсем не знали о том, что армия давно оцепила весь регион. В министерстве считали, что проблем не в спорынье, а в какой-то болезни, которую непременно надо остановить, не выпуская из заражённого региона ни одну живую душу. На границе нас встретила длиннющая колонна из оставленных пустых машин, брошенные вещи, чемоданы, полные еды и украшений, очевидно нажитые мародёрством. Как только наша машина подъехала к посту, то на нас тут же уставились дула десятка автоматов, свет прожектора и отряд из солдат в противогазов. Увидев мои воспалённые, стеклянные глаза и бледную кожу, у них не возникло ни капли сомнений в том, что я один из заражённых – если бы не водитель, меня бы расстреляли на месте. Он кричал им, что мы едем из Мейсон-сити, последнего «чистого» города в регионе, что на нас противогазы были всю дорогу. Он назвал меня учёным. И этот факт очень сильно их озаботил. Солдаты вытащили нас из машины и бросили на землю. Затрещали рации и шумные, плохо различимые за противогазами переговоры. Я не слышал, о чём они говорили, но уже спустя минуту они поволокли меня по земле в направлении бронированной машины, а водителя оттащили подальше. Он кричал и матерился, сыпал угрозами, даже вырвался и попытался убежать, но как только двери бронетранспортёра закрылись за моей спиной, я дрогнул от приглушённого, одиночного выстрела.

Меня заковали в наручники и надели мешок на голову. Мы ехали, похоже, несколько часов, и сопровождавший меня солдат всю дорогу говорил мне, что таких беглецов «там» ломают за секунды. Я не мог выдавить из себя ни слова, лишь сдавленно мычал от ужаса, когда наконец машина остановилась и меня вытолкнули из неё на холодную землю. Подхватив за руки, солдаты потащили меня по земле. Мешок не давал мне покоя: я мог только полагаться на звуки вокруг, и эти звуки мне очень не нравились, потому как повсюду лязгал металл, трещали и шипели рации, звенели автоматы, словно в тюрьме двигались металлические решётки. Грубо затолкав меня в маленькое помещение, солдаты, наконец, сняли с меня мешок и противогаз, и впервые за долгие часы я смог произнести хоть один звук. Я кричал. Орал как безумный, когда осознал, что они действительно бросили меня в тюремную камеру. На мой крик отозвались десятки, сотни голосов других заключённых, после чего несколько коротких очередей из автоматов разрезали стену крика, отчего мы все разом замолчали.

– А ну заткнули пасти! – ревел один из солдат.

В отчаянном безумии мой мозг заставил меня забраться под койку, спрятал моё тело от всех вокруг. Руки и ноги тряслись от нескончаемой дрожи, глаза ошалело бегали от одной стены к другой, как вдруг всё тот же голос закричал:

– ОТБОЙ!

Холодный свет жужжащих люминесцентных ламп погас, отчего заключённые застонали. Я не стал вновь поднимать панику, но из моего рта против моей воли полилось вялое блеяние, какие-то невнятные слова и мольбы о помощи. Не сомкнув за всю ночь глаза, лишь под самое утро истощённое нервами тело без моего ведома попросту отключилось.

Уже утром несколько десятков людей вместе со мной вывели из камер и повели по длинному коридору, что вёл на свободу. Нас снова погрузили в несколько бронетранспортёров и повезли уже свободнее, без мешком и наручников. Оказалось, что тюрьма – лишь перевалочный пункт, и судя по разговорам солдат всех заключённых держат там пару дней, после чего развозят обратно в город на «самую лучшую для них работу» – в огневые бригады. В один момент все бегущие из города стали дезертирами и, без суда и следствия, приговорёнными к заключению, которых вместо тюрем бросали на «полезную для города» работу. Стоило мне глянуть в маленькое окошко, как я тут же смиренно откинулся на спинку кресла – горящие стены из пшеницы заставили меня неприятно поёжиться. Мы снова ехали в Мейсон-сити.

Мир в огне.

Мир в огне.

Мне казалось, что я больше никогда в своей жизни не увижу здание Института. Такое холодное, сырое и мерзкое, вздымающееся высоко над остальными зданиями небольшой колокольней. Поверить сложно, но считанные месяцы потребовались для того, чтобы начисто убрать научный интерес ко всему происходящему и выкинуть из головы знания, полученные за пять лет. Я хотел бы сейчас находиться где угодно, хоть в эпицентре землетрясения, но никак не в стенах учебного заведения, которое дало мне работу и необходимые для этой работы знания. Особенно после того, как я внезапно стал дезертиром.

Нас всех везли по улицам города и по одной лишь густой дымке, которая витала в воздухе, я мог понять, насколько плохи дела. Многочасовые очереди за индивидуальными рационами питания тянулись на целые кварталы, сами люди стали выглядеть куда более блёклыми и зажатыми, напуганными внезапной сменой обстановки. Ректор Института отчитывался несколько месяцев назад о том, что оснований для паники нет и не предвидится, потому как заражение спорыньёй уходит на юг и восток, лишь частично движется на запад и виной всему погода. Затем он стал менее категоричен в своих высказываниях, лично поддержал организацию «огневых бригад», выделил первых людей, связался с армией, чтобы они помогли в снабжении людей защитными костюмами, а в итоге попросту заткнулся и перестал вообще выходить на люди. Об этом мне рассказал мой товарищ по несчастью, который помогал этому человеку составлять речи и заявления. Я же в это время, пока работал в Институте, всё чаще находился в пшеничном лесу и мало обращал внимание на его пространные речи. Как оказалось, зря.

На нас снова нацепили противогазы и наручники и длинной колонной повели в здание Института. Я не преминул возможностью осмотреться и то, что я увидел, удручало с удвоенной силой. После организации «огневых бригад» весь город погряз в дыму и пепле, от которого не так уж и защищал противогаз. Куда ни глянь – увидишь, как люди пытаются отстирать чёрную от хлопьев пепла одежду, как опрыскивают её водой и спиртом, чтобы она не воняла жжёной гнилой соломой, как вечно отирают защитные очки от налёта из сажи и пыли. Вечная огненная стена, которая не затухала ни на день, подняла температуру в городе, отчего многие ходили по пояс раздетыми, что также требовало от них постоянно протирать кожу мокрыми тряпками, которые тут же становились чёрными. Если этот город водитель назвал «последним чистым в регионе», то он крупно ошибался.

Когда мы подошли к дверям здания, то нас тут же грубо распихали в стороны несколько крепких парней в тяжёлых пожарных костюмах, которые тащили за руки и ноги обожжённое тело. На многих из колонны это подействовало уж слишком быстро – завопившие от страха, они стали пытаться выбежать из строя, но их тут же осаживали сопровождавшие солдаты, пытаясь как можно быстрее запихнуть нас всех в здание Института. Внутри нас встречало не светлое просторное помещение вестибюля, а заставленное мебелью и хламом узкое пространство, условно поделённое на несколько коридоров, ведущее вверх по лестнице на кафедру «Природы человека», налево, в крыло «Естественных наук», направо, в крыло «Биологии и ботаники» и вниз по лестнице к студенческим лабораториям и практическим кабинетам. Старые деревянные двери аудиторий заменили на стальные, что запирались на широкие засовы снаружи, и как раз в одну из таких нас и поместили. Около двух десятков людей расселись на холодном полу, потому как все стулья, как и парты, вынесли в коридор.

Голова отказывалась думать. Всё это было похоже на чудовищную ошибку, в которой просто никто не хотел разбираться. Солдаты сторожили нас и снаружи, и внутри аудитории, держали стволы наготове и даже дёрнуться было страшно – так быстро они реагировали и направляли оружие на тебя. Спустя примерно полчаса времени в нашу аудиторию заявился ещё один солдат, который тащил позади себя тележку, наполненную огнеупорной формой пожарных. Её раздали практически всем, кроме меня и ещё нескольких человек. Укомплектованных далеко не каждому подходящей по размеру формой людей стали по одному провожать из аудитории, выдавая на выходе защитные респираторы и баллоны с воздухом. Я смотрел на этих людей и мысленно провожал их в последний путь, который, судя по всему, предстояло пройти и мне. Я очень устал из-за бессонной ночи и крайне раннего подъёма, отчего, наверное, не совсем понимал всю опасность и безвыходность своего положения. Подумать только – всего несколько месяцев назад я был одним из перспективных аспирантов, который подумывал над тем, чтобы пойти на вторую ступень образования, а теперь я сижу в пыльном, усыпанном сажей и песком кабинете, готовящийся встретить свою судьбу как дезертир и беглец!

Может, это действительно ошибка? Надо узнать у ректора. Он ведь должен что-то знать обо мне, так ведь? Они ведь кому-то рассказали, что везут учёного. Вдруг, мне уготована совсем другая задача?

– ЭЙ! – крикнул я солдату, отчего он тут же повернул ствол на меня.

– Заткнись. – ответил он, шумно выдохнув через противогаз военного образца.

– Я тот самый учёный, которого поймали на выезде! Мне нужно поговорить с ректором!

– Заткнись, я сказал.

– А то что? Пристрелишь меня? – блефовал я. Мне совсем не казалось, что они будут заботиться о каждом преступнике, которого привозили сюда.

Солдат моей уверенности не оценил и, быстро подойдя ко мне, ткнул дулом автомата прямо в щёку, прижав меня к полу.

– Да, пристрелю. Таких как ты тут вагон и малая тележка. Бестолковые заучки.

– Я слышал, как твои дружки переговаривались по рации, когда нашли меня!

– Хах… Да мы о каждом беглеце докладываем, идиот. – усмехнулся он, после чего отвесил мне прикладом по лицу, отчего я завалился на спину, отплёвываясь от крови во рту. – Сиди тихо и жди своей очереди.

Я не знаю, сколько ещё мы прождали в этой аудитории. После удара по лицу расползлась здоровенная гематома, меня тошнило, ужасно кружилась голова, мой опыт предостерёг оставшихся в комнате людей предпринимать попытки заговорить с солдатами. Наконец, когда солнце за окном здания Института скрылось, а на двор упали тяжёлые, ещё более густые из-за дыма, сумерки, то двери с железным лязгом открылись и нас ослепило светом прожекторов.

– Вот этих троих к ректору, остальных на работу. – сказал человек из коридора.

Нашу тройку тут же подхватили за руки и приковали друг к другу. Мы шли, спотыкаясь о собственные ноги, жались в страхе друг к другу, потому как не до конца осознавали, что нас ждёт. Если это не работа в бригаде – то что тогда? Какую ещё задачу могут поставить перед преступниками, за жизни которых никто особо и не переживает? Было зябко от осознания того, что я обращаюсь к самому себе как к живому мертвецу. Я не сделал ничего плохого, лишь пытался спасти свою жизнь, но вместо этого поставил себя перед выбором: либо смерть, либо нечто, о чём и подумать страшно. Неизвестность угнетала, страшно становилось от того, что вместо самоубийственной задачи предполагается нечто более ужасное.

Нас силком запихнули в кабинет и закрыли снаружи. В тёплом и светлом кабинете, который обогревался воздушной пушкой, сидел только мистер Ллойд – ректор этого Института. Сухой и порядком побледневший мужчина в строгом чистом чёрном пиджаке и белом лабораторном халате, изрядно потрепанном и мятом. Он посмотрел на нас усталыми и тусклыми глазами, которые едва выглядывали из мешков морщин, остановил свой взгляд на мне и крикнул за двери:

– Здоровяка оставьте, остальные пусть подождут за дверью!

Солдаты быстро вошли в кабинет ректора и вытолкнули двух людей за двери, оставив меня и мистера Ллойда наедине. Он разочарованно завертел головой, осматривая меня с ног до головы, после чего тихо, с досадой протянул:

– Какого чёрта, Энтони…

– Хотел бы я знать, мистер Ллойд.

– Ты хоть понимаешь, во что ты втянул свою душу?

– Даже не могу представить… – тихо ответил я. – Может хоть вы объясните, что здесь происходит?

Мистер Ллойд тихо выругался, отвернул голову в сторону и замолчал. Я был прилежным студентом, охотно возился с работой, которую многие из персонала считали слишком опасной или неподобающе грязной для учёного. Много времени ошивался в пшеничном лесу, брал пробы, исследовал молодые ростки, одним из первых предупредил Институт, что пшеница, судя по всему, ослабла и заболела. И хоть знаний моих не хватало для того, чтобы считаться не то что экспертом, но даже коснувшимся верхушки этого дьявольского творения генетиков, знал я явно больше, чем остальные студенты. Возможно, это и сыграло роль в дальнейшей моей судьбе. Мистер Ллойд, серьёзно посмотрев на меня сквозь заплывшие глаза, тихо стал говорить:

– Они крепко взялись за наши gluteus maximus musculi, сынок. Да так крепко, что мы оказались заперты в этом чёртовом городе. Министерство здравоохранения полтора месяца назад поставило вопрос ребром – на самом ли деле заражённые спорыньёй люди страдают от спорыньи, а не от какой-нибудь чумы или сибирской язвы, споры которой вымыло вместе со слоями почвы наружу?

– Но мы ведь… Вскрытия людей. Все результаты задокументированы. Чего они хотят? – недоумевал я.

– Их это не убедило. Они настаивали, что в нашем регионе не так много людей, которые проживают внутри треклятого леса. А тот факт, что они самолично выходили из лесов и кидались на наших работников дал Министерству новую мысль – бешенство или отравленные грибы.

– Бред какой-то.

– Они на этом бреду собаку съели. Думаешь, я не понимаю, что им просто очень удобно огородить весь регион и недопустить, чтобы хоть одна живая душа изнутри разнесла правду? Они быстренько состряпали план законопроекта, приняли его «для нашего же блага» и довольные уселилсь обратно в кресла, чтобы плевать в потолок и ждать, пока проблема уладит сама себя! Чёртовы кретины! – злился мистер Ллойд. – А то, что сраная пшеница за сотню километров отсюда разбрасывает семена по ветру их, оказывается, не очень то и волнует!

– Так что же нам делать? Мы ведь не сможем достучаться отсюда до самого Министерства! Нам попросту не дадут это сделать.

– Проблема не только в этом. Мы буквально отрезаны от всего мира. Армия хоть и поддерживает решение Министерства, но также обязана поставлять нам топливо, еду и средства защиты. И поверь мне, они очень этому не рады. Генерал Маклин, будь он не ладен, открыто говорит, что лучше бы мы все тут подохли, чем впустую тратить важные ресурсы на безнадёжных людей. Мол, весь мир страдает от катаклизмов, а с нами сюсюкаются, как с малыми детьми. Я не могу его судить, потому что со стороны всё действительно выглядит именно так…

– Насколько всё плохо? Я видел Лодермейн, когда хотел навестить своих родных и…

– Все погибли? – спросил он, сурово посмотрев мне в глаза. – В том и суть. Даже обладая всеми средствами защиты мы страдаем от собственных действий. Противогазы и респираторы быстро приходят в негодность из-за сажи и пепла, что летает в воздухе. Отрезанные от поставки медикаментов и чистых фильтров, мы в скором времени станем погибать от пневмонии и обструктивной болезни лёгких. Если же мы прекратим жить как в костре, то нас очень быстро съест повисшая в воздухе спорынья. Симптомы ты знаешь. Если уходить в более чистые регионы, то огромный уровень влажности и плесени в скором времени подкосит наши ослабленные отсутствием солнечного света тела, а затем за нами в скором времени придёт вездесущая пшеница. Люди ходят бледные и поникшие, у них и без того из-за анемии и авитаминоза страдают все системы органов.

– Это… Патовая ситуация. Куда ни глянь – скорая кончина.

Мистер Ллойд тяжело вздохнул, после чего добавил:

– Есть у нас одна задумка. Безумная как сама эта дрянная жизнь, но если не попытаться, то все на этом клочке земли вымрут подчистую. Я даже не представляю, как они будут избавляться от пшеницы, когда она захватит тысячи гектаров земли. Бомбы, напалм, «Agent Orange»?

– Что за задумка? – неуверенно спросил я.

– Слушай, Энтони. Мне нужно, чтобы ты понимал простую истину – они тебя не выпустят. Я здесь никто, просто пешка в их игре, которую нарекли местным королём. Администрация города, мэр, полиция – ха… Теперь у руля военные, теперь солдаты правят балом.

– Я… Понимаю… – моя последняя надежда на скорое освобождение только что рухнула.

– Им нужно, чтобы существовал человек, который якобы держит всё под контролем. Не пойдёшь ты – они заставят меня сделать так, чтобы пошёл. Вывезут тебя за город, окунут пару раз в затхлое солёное болото, посчитают рёбра берцами. Мы это уже проходили…

– У меня есть выбор? Что вообще от меня требуется?

– Выбор у тебя не богатый, парень. Либо ты отказываешься тут же и тебя направляют в бригаду, либо я объясняю тебе план и ты становишься его участником. – серьёзно проговорил он.

– Расскажите, в чём суть плана, и тогда я подумаю. – совсем не в моей ситуации было выбирать, но то, как юлил мистер Ллойд, мне не нравилось.

– Коротко и ясно. Надо отправиться в Академию агрокультур.

– Прямо в центр леса?! Вы в своём уме? Там давным-давно всё заражено спорыньёй! Да там живого места уже не осталось, всё разрушено корнями пшеницы и безумцами, сошедшими с ума после заражения!

– Дружеское напоминание – средняя продолжительность жизни члена «огневой бригады» примерно три недели. Обычно меньше. И этому как раз-таки способствуют те самые безумцы, о которых ты говоришь.

– Да вы… Это какая-то шутка. Очень и очень плохая шутка.

– Давай на чистоту, парень. Хочешь ты или не хочешь – тебя привлекут к бригаде. Силой, угрозами, побоями. Они чётко осознают, что им за это ничего не будет. Моё слово ничего не решит, как я уже сказал ранее. Поэтому я просто даю тебе выбор – продержаться пару недель и сдохнуть в огне или от лап уродов, или же в составе группы отправиться в центр пшеничного леса и провести кое-какие манипуляции.

– А что, если я просто сбегу? Не могут же солдаты караулить каждый метр чёртовой границы? Наверняка есть лазейка, укромное место, где можно переждать, дыра в заборе, обычные леса, в конце концов! – негодовал я.

– Глянь сюда. – мистер Ллойд откинул первую страницу здоровенной рабочей тетради и показал мне карту, на которой красным цветом была выделена зона, подписанная как «Опасно для жизни». – С каждым днём эта зона растёт. Сколько тебе потребуется времени, чтобы усыпить бдительность и незамеченным пройти к границе? Неделя? Две? За это время «красная зона», которая пока ютится на северо-востоке, продвинется глубоко на запад. Военные, которые обязали меня докладывать обо всех изменениях этой зоны, оперативно усиливают границы и в скором времени, должен полагать, перестанут вообще церемониться с подъезжающими машинами. Я уже сказал, парень – армия держится из последних сил, чтобы не поубивать нас всех на месте. Стоит тебе сунуть нос на открытую местность – твои мозги заляпают последнюю зелёную траву.

В растерянности я потерял дар речи. Невозможно было представить, чтобы всё было настолько безвыходно. Ослеплённый глубокой задумчивостью, я неморгающим взглядом сверлил лежащую перед собой карту и фотографии, на которых уродливые и почерневшие стволы пшеничных деревьев лохмотьями сбрасывали кору и колосья в мутные лужи солёной воды. На других снимках было видно, как целые гарнизоны солдат выстраивают заставы в наиболее людных местах, стоят в пробках армейские машины, заполненные брусом и колючей проволокой, цементом, кирпичом. Не в силах придумать более ни одной подходящей идеи, которая способна была вызволить меня из тупика, я со слезами на глазах выдавил:

– Что… Нужно сделать?

– Я знаю, это нелегко. Я тоже каждый раз… – мистер Ллойд устало схватился за лоб рукой. – Ночи превратились в бессонные кошмары из-за каждого, кого мои руки направляют на смерть. Под дулом автомата сделаешь всё, чтобы не допустить смерти всего города. Мэр не была такой сговорчивой и её убили ещё два месяца назад, когда Министерство стало задавать первые вопросы. Крис, мой помощник, которого, ты, наверняка, уже увидел, после всего этого тоже решил бежать. И вот он здесь.

– Перестаньте оправдываться. Просто скажите уже, зачем вам нужен я! – злость распирала меня изнутри, я не мог более слушать о том, как тяжело было мистеру Ллойду, который сидит в тепле и решает за всех, жить им или умереть.

Ректор уловил мой настрой и понимание ситуации, так что просто недовольно поджал губы и начал объясняться:

– Мы практически всегда держали связь с Академией по радио. Каждый вечер мы разговаривали с Кэрри Уильямсом, директором Академии, о том, что делать людям по ту сторону леса. Он докладывал обо всех изменениях, которые касались «первородного» леса – самых старых пшеничных деревьев, которые они вместе с другими учёными высаживали самыми первыми. Они пришли к очень неутешительным выводам – пшеница, поражённая спорыньёй, гибнет, это факт, но на место старой в скором времени приходит молодая. Предположение, что после заражения всего леса можно будет позабыть о проекте «Рождение» как о страшном сне, тают просто на глазах. Лес будет возрождаться и заражаться каждый раз в виду того, как быстро он размножается и как стремительно он вырастает. Темпы размножения быстрее темпов заражения, и даже силы жителей, которые употребляют молодую пшеницу в пищу, не могут сдержать эти темпы. Кучность самой пшеницы блокирует все дороги, погода не играет нам на руку. Казалось, что сжигание пшеницы по периметру города в скором времени превратиться в пожар, который затронет и весь лес, но сильные дожди всячески этому мешают. Уильямс пришёл к выводу, что вместо того, чтобы искать средство по сдерживанию роста, Академии из последних сил придётся быстро искать способ убить пшеницу в зачатке – в земле. Один раз выброс ядовитых химикатов в почву сыграл свою роль, ослабив деревья, предполагалось, что выброс куда большего количества химикатов может помочь и во второй раз.