скачать книгу бесплатно
– А-ха-ха! – развеселился «праведный». – Нам хула не в диковинку, боярышня. То бес в тебе вопиет, да куда ему против истины! Ничего, беса сего мы обратаем. Седмицы не минет – будешь мне гузно лизать!
«Праведный» ростом мал, под рваной рубахой – тощее тельце, бородка жидкая, пегая… Но голос зычный, как у воеводы.
– Быть тебе на колу… – шепчет Людомила.
Ей больно, страшно и стыдно: простоволосой, босой, в одном исподнем – перед озверелым мужичьем.
Врасплох взяли Межич богумилы. В дом вошли без звука (впустил кто-то из челяди), Людомилу прямо из постели вытащили… Выволокли во двор, а там уже полно чужих. Шарят по клетям, по сараям, тащат добычу… У стены конюшни – кучей трупы. Даже холстом не прикрыли, еретики проклятые. А посреди всего этого содома, в отцовом, вытащенном из дома кресле – «праведный». Сидит важно, как болярин. Рядом – две девки незнакомые. Одна чашку с маслом оливковым держит, другая – с вином. «Праведный» жрет хлеб. Мяса они не употребляют: по их еретической вере животных убивать не положено. Даже курицу задушить – грех. Курицу – грех, а человека, значит, можно…
Жрет «праведный». Хлеб то в вино окунет, то в масло. Глаза в прорезях маски – хитрые, подлые…
– Что, госпожа межицкая, ужель не рада?
Держат Людомилу два мужика. Рожи брезгливые, словно не боярышню держат, а лягуху склизкую. Ну да, по их вере женщина – сосуд с грехом.
А невинная девица – особая мерзость, потому что – видимость лживой чистоты. А по их вере все в жизни – грязь. И грязь эта должна быть явной. Потому велят еретикам их дьяволы-пастыри в самом грязном паскудстве жить: в блуде сатанинском, в грехе свальном. Ибо чем грязнее человек, тем слабее его связь с этим миром, а душа, следовательно, ближе к освобождению.
Все это Людомила от другого «праведного» слышала. Успел кое-что наболтать, отродье бесово, пока Пчёлко его не зарубил.
Пчёлко, Пчёлко… Где ты, верный друг?
Людомила поглядывала на трупы у конюшни, пытаясь разглядеть: нет ли среди мертых тела ее управляющего. Если Пчёлко сумел уйти, есть надежда…
– Холопа своего высматриваешь? – догадался «праведный». – Там не ищи. Не пришел еще твой холоп к освобождению. И долог будет его путь. Эй, кликните Пижму, пусть тащит сюда нечистую тварь, управляющего здешнего!
– Нету Пижмы, праведный, – пробасил один из державших Людомилу. – Он в село побег: межицких истинной вере учить. Дозволь, я притащу убивца?
– Тащи, – разрешил «праведный». – А ты, боярышня, на меня так глазами не зыркай. Лучше истине внемли: ибо близится последний час мира сего. Сокрушается ныне ваш мир руками Бога не ведающих русов… А-а-а, вот и холоп твой!
Людомила обернулась и вскрикнула от ужаса. Связанного, окровавленного Пчёлку мужик-еретик тащил за собой, подцепив крюком за ребро!
– Пчёлко! – Людомила бросилась к нему, но второй мужик поймал ее за край рубахи и отшвырнул назад с такой силой, что Людомила, не устояв, упала на землю, к ногам «праведного».
«Праведный» захихикал.
– Прости, госпожа, – хрипло произнес Пчёлко.
Он не мог прийти ей на помощь. Не мог.
Людомила поднялась. Сжала в кулаке край рубашки, порванной мужиком.
– За что? – спросила она тихо.
– За то! – «Праведный» поднял палец, устремил на Пчёлку. – Помнишь меня, человече?
– Пусть черт вас разбирает, богумилов, под личинами вашими! – с ненавистью выплюнул Пчёлко.
– А я тебя помню, – мягко, почти ласково произнес богумил. – Ты ведь братьев моих убил.
– Я убил, еретик! Отправил прямоком в ад! К вашему… – Тут мужик, что привел Пчёлку, дернул за крюк, и речь пресеклась стоном.
– Эх, не ведаете вы истины! – сокрушенно изрек «праведный», окунул ломоть в вино, откусил. – Эх, не ведаете. А истина же в том, что мир сей первенцем божьим Сатаниилом сотворен. Им же и души людские осквернены, ибо не может чистая душа в теле зловонном обитать, а покинет его, не медля, и к сонму ангелов присоединится. Не в том освобождение, чтобы смерть принять. – Голос еретика постепенно набирал силу. Богумил уже не говорил – гремел:
– Мало в смерти проку, ибо оскверненная душа вновь в плоть же воплотится. В том освобождение, чтобы осознала душа, что плоть грешная – зло есть. Чтобы возненавидела душа плоть, возненавидела скверну ее и, свободы возжелав от мук телесных и от мерзости, коя и есть сей сосуд диавольский, телом именуемый, в лоно господне отошла с радостью и восторгом.
И добавил внезапно, обычным голосом:
– А ты, глупый человек, что совершил? Ты братьев наших с пути праведного опять в пучину воплощений низверг. – «Праведный» погрозил пальцем истерзанному Пчёлке. – Но мы, истину ведающие, зла за зло не творим. – Богумил взял новый кус хлеба, окунул в масло. – Мы вам, заблудшим, поможем и освобождению вашему поспешествуем особо. И потрудимся, чтоб ты, боярышня, сей сосуд скверны, – куском хлеба, с которого капало масло, богумил указал на живот Людомилы, – возненавидела пылко, чтобы порвались узы диявольские и воспарила душа твоя к чистоте и свету. Денно и нощно будем трудиться над сим сосудом я и братья мои, чтобы открылась тебе, боярышня, истина наша: мир сей – есть страдание тяжкое и мерзость, дияволом порожденная. Верно ль я говорю, брат Педрис?
– Верно, праведный! – Мужик за спиной Людомилы громко сглотнул.
– Так веди же боярышню на конюшню, брат мой! – воскликнул еретик. – Да привяжи ее там, как ты умеешь. Но не трогай. Ни сам, ни братья прежде меня ее чтоб не касались! – добавил он строго. – Великая скверна в теле сем, и один лишь я могу ее на себя принять, не искусившись.
– Только посмей, еретик… – бледнея, проговорила Людомила.
– Я убью тебя, пес! – прохрипел Пчёлко, но от слабости – совсем тихо и не страшно.
– Грозись, грозись, – «праведный» захихикал. – Братья мои уж кол для тебя вострят. С кола-то зычней грозить будешь.
Людомилу поволокли к конюшне. В одиночку Педрису это оказалось не по силам – Людомила сопротивлялась отчаянно. Пришлось кликнуть помощников. Кучей – справились. Притащили со двора широкую скамью. Опрокинули на нее боярышню, привязали ремнями от упряжи. Когда вязали, ругали ее, плевались, словом, делали вид, что ничего, кроме омерзения, не вызывает у них полунагая девушка. Но жадно шарившие по ее телу руки еретиков и оттопыривающиеся спереди портки говорили о другом.
Однако нарушить приказ старшего еретики не посмели. Привязали и ушли.
А недолгое время спустя в конюшню заявился «праведный».
Глава девятая
«Зачистка»
Духарев въехал на пригорок и увидел Межич: кучку хаток, до которых оставалось километра полтора. Уже отсюда было видно, что село чистое, не сожженное. И угодья вокруг – тоже в порядке. Не затронула война Межич, что не может не радовать. Усадьбы отсюда не видать, но можно надеяться, что и она в порядке.
– Может, дозор послать, батька? – предложил Велим, увидев, что воевода замешкался.
– Без надобности, – качнул головой Духарев. – Ныне все булгарские вои по замкам попрятались, а в здешнем господарстве замка нет. Его покойный кесарь разрушил.
– Кесарь? Зачем? – заинтересовался любознательный Йонах.
– Боярин здешний в мятеже против него участвовал, вот зачем, – ответил Духарев, вспомнив рассказ Момчила-Мышаты.
– Ну так убил бы боярина. А замок зачем рушить? Отдал бы кому-нибудь из верных!
– Тебя не спросили! – фыркнул Велим.
– Так глупо же! – воскликнул Йонах. – Сейчас бы крепость была, пригодилась бы!
– Ну да, – усмехнулся Велим. – Не с кем было хакану булгарскому посоветоваться. Не родился тогда еще хузарин Йонах. А то б непременно за тобой послал: не подскажешь ли, Йонашек, как мне царством управлять, а то я не ведаю.
– И подсказал бы! – запальчиво объявил Йонах. – Может, тогда б он Булгарией правил, а не на смертном одре лежал!
Теперь засмеялся не только Велим, но и все, кто слышал, включая и Духарева.
– Слышь, батько, а может, все-таки послать дозор? – снова предложил Велим.
Духарев поглядел на своего сотника: вид у того был озабоченный.
– Что тебе не нравится? – спросил воевода.
– На поля глянь, что видишь?
Духарев посмотрел.
– Вижу: хороший урожай будет, если ратники не стопчут, – сказал он.
– Не о том я. Смердов на полях нет. И виноградник справа – там тоже никого. Не нравится мне это. Вдруг засада?
Духарев задумался. В словах сотника был резон. Духарев пожалел, что взял с собой только два десятка гридней. Не хотелось лишнего внимания привлекать…
– Посылай, – разрешил он. – Пусть разведают. И в сельцо, и в усадьбу. Усадьба вон там, в четверти поприща.
Дозор вернулся быстро.
– Нету там воев, – доложил старший. – Гульба у них там.
– Какая еще гульба? – удивился Духарев.
– Похоже, Волоха чествуют. Бабы там с мужиками… Мужики в личинах… Ну, как у нас на капищах.
– Волоха? – вот теперь Духарев действительно удивился. В отличие от киевских языческих земель Булгария была почти сплошь христианской. А уж покойный кесарь – вообще святоша был, каких поискать. Трудно поверить, что под боком у столицы смердам позволено устраивать языческие игрища. Хотя с поправкой на войну…
– Сам видел? – строго спросил воевода.
– Сам, – кивнул гридень. – Мы к ним шагов на сто подобрались. Смердов голых в личинах видели, а воев с оружием – нет.
«Может, все-таки – ловушка? – подумал Духарев. – Спрятать в домах ратников, а смердов заставить праздник изображать – для притупления бдительности… Нет, маловероятно. Это ведь надо заранее знать, что воевода киевский Серегей с малой дружиной в Межич приедет. Хотя… В жизни всякое бывает».
– Сделаем так, – решил он. – Подъедем поближе, потом спешимся, подберемся тихонько да и поглядим, что там за игрища.
Так и сделали. Подъехали скрытно, коней оставили в рощице. Подозрения Духарева по мере приближения к деревеньке всё росли, поскольку русам так и не встретилось ни одной живой души. И даже коровы, пасшиеся на лугу, щипали травку сами по себе, без пастуха…
– Вон смотри, батька, каков игрун… – шепнул Велим, подтолкнув воеводу.
Игрун и впрямь был колоритен: голый, «удилище» торчком, патлы – торчком, на морде – кожаный намордник, из-под которого борода – тоже торчком. Игрун пристроился к плетню, пустил струю… Гуманный Велим дал ему возможность справить нужду, а потом аккуратно взял за горло и уложил пузом на травку. Игрун трепыхнулся было, но ощутил бодрящее прикосновение железа и притих.
– Глянь, батька, какие знатные письмена, – варяг показал на спину пленника.
«Письмена», точно, были знатные. Эдак с полгода назад кто-то весьма качественно обработал мужицкую спину кнутом.
– Личико ему открой, – велел Духарев.
Под маской обнаружилась испуганная рожа типичного булгарского смерда.
– Кто таков? – негромко спросил Духарев.
– Жечка я… – просипел мужик, кося глазом на упершийся в горло Велимов засапожник. – Истинной веры братства праведного Богумила послушник…
– Что он лепечет, батька, ты понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Духарев.
О богумилах он слыхал. Сектанты местные. Считают, что мир этот создан дьяволом, а вывод делают такой: долой попов и общественно-полезный труд. Жрать, пока не вытошнит, совокупляться максимально омерзительным способом, и всё, что есть в мире хорошего, по мере сил изгадить. Такой вот активный путь избавления от привязанностей. Еще слыхал, что мяса богумилы не едят и животных не режут. Только – людей.
– Сколько ваших в селе? – спросил Духарев.
– То не ведаю, – пролепетал сектант. – Много. С полсотни, может…
– Главный кто?
– П-праведный старец Аззанаил… – Зубы богумила выбивали дробь. – Токо он не в селе – в усадьбе…
– В усадьбе – тоже ваши?
Лицо воеводы стало таким страшным, что сектант и вовсе лишился дара речи, только головой дернул: кивнул.
Духарев задумался на полминуты. Дружинники его тоже ждали. Укрывшись кто где, слушали ор и визг, прикидывали, куда бежать, кого рубить… Если батька отдаст соответствующую команду. А прикажет отступить – отступят так же неслышно и незаметно, как подобрались. Смердов скрадывать – не печенегов в поле брать. Это как после турьих ловитв на коров охотиться.
– Туда глянь, батька! – тронул плечо воеводы глазастый Йонах. – Экое украшение там на воротах. Уверен, что не копченые в селе? Похоже на их забавы…
Духарев глянул. Да уж, на печенегов очень даже похоже. Жуткое зрелище. К воротам вниз головой был прибит человек. Живот у человека был вспорот – все внутренности наружу. Платье его, пропитавшееся кровью и испражнениями, свисало вниз, на голову. Если бы не серебряный крест, вбитый верхушкой в землю, Сергей и не догадался бы, что замученный человек – священного сана.
Духарев аж зубами заскрипел, сдерживая накатившее бешенство. Сдержал. Превратил ослепляющий гнев в холодную расчетливую ярость. Мысленно поклялся: «Если не дай Бог с Людомилой случилось худое – вырежу всех. А вожаков моим варягам отдам. Пусть поупражняются в технике активного допроса».
Пока Духарев думал, из-за крайней избы выскочила растрепанная баба. За ней – мужик наподобие взятого Велимом: тоже голый и в маске. Баба бежала, вереща, не разбирая дороги… Вдруг споткнулась и шлепнулась в густую траву. Мужик, обрадованный, наддал… И тоже шлепнулся. Раз – и нету. Если видел кто из села – ни за что не догадался бы, что не сами они упали, а гридни духаревские помогли.
Воевода никак не мог решить: сразу к усадьбе идти, или сначала «зачистить» село?
Решил: сначала «зачистить». Одно из его главных правил: не оставлять за спиной ни одного дееспособного врага.
– Велим, скажи всем: по сигналу – войти в село и всех, кто в такой дряни, – Духарев тронул мечом маску пленника, – резать. Других не трогать. Разве что сами полезут.
Велим кивнул. Передал ближним дружинникам. Те – дальше. Духарев выжидал, пока приказ обойдет всю цепочку.
– С этим – что? – Велим показал на трясущегося богумила.
– Я же сказал: всех, у кого личины, – буркнул Духарев, вытягивая из ножен оружие: правой – обоюдоострый меч византийской ковки, левой – узкую легкую саблю из темного «дамаска». – Всех! – и завыл по-волчьи, поднимая свою дружину.
Гридни Духарева налетели на «игрунов», как коршуны на курятник. Десятка два конных помчались в обход – перехватить самых шустрых. Остальные – цепью, бегом, от хатки к хатке. Нашинковали дюжины три, потом уже неспешно, тщательно прошлись по избам. Кто в маске – резали, остальных выгоняли наружу, где другие сбивали смердов в гурт, как овец. Потом еще раз прошлись. Прирезали еще пяток спрятавшихся.
Мерзостей богумилы успели натворить немало, но мерзостями русов не удивишь. Те же нурманы, бывает, и похуже творят. Но с нурманами пришлось бы повозиться, а этих… Проще, чем дюжину свиней зарезать. Жаль, семя паршивое из чрев здешних опаскуженных баб и девок обратно не извлечь.
