Чужая дочь

Майя М.

Чужая дочь

Глава первая. Осколки зеркала

Первый звук, который она услышала, был ровный, навязчивый писк. Он висел в стерильной тишине, отмеряя кусочки времени, которые она не могла ни осмыслить, ни собрать воедино. Потом пришло ощущение: тяжелая, ватная голова, странная слабость во всем теле, будто мышцы забыли, как подчиняться приказам мозга. И запах. Резкий, химический запах антисептика, смешанный со сладковатым душком больничной еды.

Ольга медленно открыла глаза. Белый потолок, матовый и безликий, плыл над ней. Она перевела взгляд. Капельница на стойке, тонкая прозрачная трубка, уходящая в тыльную сторону ее ладони, закрепленная лейкопластырем. Окно, за которым клубился серый, бессолнечный день. Ничего. Никаких воспоминаний, никаких ассоциаций. Только смутная, животная тревога, сверлящая изнутри.

Дверь в палату скрипнула. Вошла женщина в белом халате – невысокая, с усталым, но добрым лицом.

– Ну, вот и проснулись, – голос у нее был низкий, успокаивающий. – Я вас уже начала беспокоиться. Я доктор Ирина Викторовна. Как вы себя чувствуете?

Ольга попыталась ответить, но из горла вырвался лишь хриплый шепот. Она сглотнула, ощущая, как сухость режет слизистую.

– Вода, – прошептала она.

Врач помогла ей сделать несколько глотков через трубочку. Прохладная жидкость обожгла, но принесла облегчение.

– Что… что со мной? – спросила Ольга, и ее собственный голос показался ей чужим, осипшим и слабым.

– У вас была серьезная автомобильная авария, – врач села на край кровати. – Вы провели в реанимации трое суток. Черепно-мозговая травма, множественные ушибы, перелом ребра. Но сейчас состояние стабилизировалось. Самое главное – вы живы.

Авария. Ольга напрягла память, пытаясь нащупать хоть какой-то обрывок, тень. Вспышка фар? Визг тормозов? Грохот? Ничего. Пустота, черная и бездонная.

– Я ничего не помню, – призналась она, и в голосе прозвучала настоящая паника. – Ни аварии, ни… ни чего бы то ни было. Кто я?

Ирина Викторовна кивнула, как будто ожидала этого вопроса.

– Это посттравматическая амнезия. Вполне обычное явление при таких травмах. Не пугайтесь. Память, скорее всего, будет возвращаться постепенно, фрагментами. Ваши документы были при вас. Вас зовут Ольга Сергеевна Миронова. Вам тридцать четыре года.

Ольга Миронова. Она повторила это имя про себя. Оно не вызвало ни малейшего отклика. Это была просто бирка, ярлык, наклеенный на бесформенную субстанцию, которой она сейчас являлась.

– А… а кто-то есть? Родные? – спросила она, с надеждой глядя на врача.

Тот самый писк монитора, казалось, стал громче, заполняя паузу.

– Да, – улыбнулась Ирина Викторовна. – Ваш муж дежурит в коридоре с самого утра. И… – врач слегка замялась, – ваша дочь. Она очень хочет вас увидеть. Мы, конечно, не пускали, ребенок слишком мал, но она каждый день приходит с отцом и рисует для вас картинки.

Ольга почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Муж. Дочь. Эти слова прозвучали как выстрелы в тишине палаты. Они несли в себе чудовищный, непостижимый смысл. Где-то там, за дверью, есть целая жизнь, целая семья, о которой она ничего не знала. Она была для самой себя абсолютной незнакомкой, и теперь выяснялось, что у этой незнакомки есть муж и ребенок.

– До… дочь? – переспросила она, и язык едва повиновался ей. – Сколько ей?

– Пять лет. Девочка. Машенька.

Пять лет. Имя Машенька. В сознании не вспыхнуло ни единого образа. Ни круглых детских щек, ни цвета волос, ни звука смеха. Пустота.

– Я… я не готова, – прошептала Ольга, закрывая глаза. Слезы выступили на ресницах и медленно покатились по вискам. Это были слезы не боли, а абсолютной, всепоглощающей потерянности.

– Хорошо, – мягко сказала врач. – Я скажу им, что вы еще слабы. Но, Ольга Сергеевна, поддержка близких сейчас очень важна. Особенно для восстановления памяти.

Она сделала несколько пометок в истории болезни и вышла. Ольга осталась одна с ровным писком аппарата и гудящей тишиной в собственной голове. Муж. Дочь. Машенька. Она повторяла эти слова, как заклинание, пытаясь силой воли вызвать хоть что-то. Ничего.

Следующие два дня прошли в тумане слабости, болезненных процедур и коротких визитов врачей. Ольга почти не говорила, погруженная в попытки пробить бетонную стену амнезии. Иногда ей в голову приходили обрывки – запах кофе, ощущение ветра в лицо, звук классической музыки, – но они были лишены контекста, как страницы, вырванные из разных книг.

На третий день Ирина Викторовна снова завела разговор о визите родных.

– Они очень волнуются. Муж просто измучен. Девочка плачет. Хотя бы на несколько минут.

Ольга почувствовала укол стыда. Эти люди, незнакомые ей, страдали из-за нее, а она пряталась, как трусиха. Кивнула.

– Хорошо. Пусть зайдут.

Ожидание было мучительным. Она пригладила волосы дрожащими пальцами, попыталась приподняться на подушках, чтобы выглядеть… как? Приличнее? Более похожей на ту Ольгу, которую они знали?

Дверь открылась. Первым вошел мужчина. Высокий, стройный, с темными волосами, зачесанными набок, и лицом, исчерканным усталостью и тревогой. Он был одет в дорогую, но помятую куртку и джинсы. Его глаза, темно-карие, с красными прожилками усталости, встретились с ее взглядом, и в них вспыхнула такая мощная, такая искренняя радость и боль одновременно, что Ольгу пронзило чувство вины.

– Оля… – его голос сорвался. Он подошел к кровати и осторожно, будто боясь разбить, взял ее руку, ту, что была свободна от капельницы. Его ладонь была теплой, твердой. – Оля, родная. Наконец-то.

Она смотрела на него, вглядывалась в каждую черту. Красивое, сильное лицо с твердым подбородком. Над левой бровью – маленький шрам. Он был ей абсолютно чужим. Но его рука держала ее руку с такой привычной нежностью, что ей захотелось плакать.

– Я… я не помню, – тихо сказала она, и ее сердце бешено заколотилось. – Прости.

– Ничего, – он сжал ее пальцы. – Ничего, главное, что ты жива. Все наладится. Я с тобой. Всегда.

Он представился, словно понимая ее смятение: «Я Андрей».

Потом его взгляд скользнул к двери. Ольга последовала за ним. В проеме, робко жмурясь от яркого света, стояла девочка. Маленькая, хрупкая, в ярко-розовом платьице, с двумя аккуратными светлыми косичками, перевязанными такими же розовыми резинками. В ее маленьких ручках она сжимала лист бумаги, свернутый в трубочку.

– Иди, Маш, не бойся, – мягко сказал Андрей.

Девочка неслышными шажками приблизилась к кровати. Ее огромные, синие, как летнее небо, глаза смотрели на Ольгу с ноткой страха, любопытства и какого-то немого ожидания. Она была невероятно красивой, похожей на фарфоровую куклу. Совершенно чужой.

– Мама? – тихо прошептала она.

Это слово ударило Ольгу сильнее, чем любая физическая боль. Оно было одновременно и пустым, и перегруженным невыносимой ответственностью. Оно не отозвалось в ее душе ни теплом, ни нежностью. Только леденящим ужасом.

Ольга заставила себя улыбнуться. Это было тяжелое, неестественное движение лицевых мышц.

– Привет, – выдавила она.

– Я тебе рисунок нарисовала, – девочка протянула свернутый лист.

Андрей помог развернуть его. На рисунке было изображено трое схематичных человечков – большой (папа), чуть меньше (мама) в платье, и самый маленький (дочка). Они держались за руки. Вверху светило улыбающееся солнце, внизу цвели какие-то невиданные цветы. А подпись, выведенная неумелыми детскими буквами, гласила: «Мама, выздоравливай скорее. Мы тебя любим».

Ольга смотрела на этот рисунок, и внутри у нее все сжималось в тугой, болезненный комок. Она должна была почувствовать умиление, благодарность, прилив материнских чувств. Она чувствовала только панику и опустошение.

– Спасибо, – прошептала она. – Очень красиво.

Она встретилась взглядом с Андреем. Он смотрел на нее с такой надеждой, с такой верой, что вот-вот что-то щелкнет. Она не выдержала этого взгляда и отвела глаза.

– Тебе, наверное, тяжело говорить, – быстро сказал Андрей, словно почувствовав ее дискомфорт. – Мы не будем тебя утомлять. Мы завтра придем. Хорошо?

Ольга кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. Его губы были теплыми. Этот поцелуй был жестом интимным, привычным. Ее тело напряглось. Андрей это почувствовал и выпрямился, в его глазах мелькнула тень боли.

– Пойдем, Машук, маме нужно отдыхать.

Девочка послушно взяла его за руку, но перед уходом обернулась и еще раз посмотрела на Ольгу своими бездонными голубыми глазами. В этом взгляде было что-то не по-детски серьезное, оценивающее.

Дверь закрылась. Ольга откинулась на подушки, дрожа всем телом. Она снова была одна. Но теперь одиночество было другим, более гнетущим. Теперь в нем были они. Муж, которого она не помнила. И дочь, к которой не чувствовала ничего, кроме страха и отчуждения.

Она снова посмотрела на рисунок, лежавший на одеяле. Трое человечков, держащиеся за руки. Семья. Ее семья. Почему же это зрелище вызывало у нее такое ощущение глубокой, пронзительной неправильности?

Выписка из больницы стала новым испытанием. Андрей был внимателен и предупредителен, помогал ей одеться, поддерживал под руку, когда она, слабая и неуверенная, делала первые шаги по больничному коридору. Маша шла рядом, молчаливая и серьезная, крепко сжимая в своей маленькой руке край его куртки.

Когда они вышли на улицу, Ольгу ослепил дневной свет и оглушил гул города. Она остановилась, зажмурившись от нахлынувшей волны головокружения. Каждый звук, каждый запах был для нее новым и агрессивным. Андрей обнял ее за плечи.

– Ничего, скоро пройдет. Вот машина.

Он подвел ее к темному внедорожнику. Дорогая модель. Она машинально отметила этот факт, не найдя ему никакого соответствия в памяти. Кто они были? Кем работали? На что жили?

Ольга села на пассажирское сиденье, Маша устроилась сзади. Андрей аккуратно пристегнул ее, его пальцы легонько коснулись ее плеча. Снова эта привычная, интимная забота, от которой ей хотелось отстраниться.

Пока они ехали, Ольга смотрела в окно, пытаясь уловить хоть что-то знакомое. Улицы, дома, рекламные щиты – все было чужим, как декорации к фильму, который она не смотрела. Она украдкой наблюдала за Андреем. Он вел машину уверенно, одной рукой, его профиль был сосредоточенным. Он выглядел… правильным. Таким, каким и должен быть успешный, заботливый муж. Слишком правильным? Или это ее больное воображение уже начинало искать подвох?

– Мы почти приехали, – сказал он, сворачивая в тихий, зеленый район с современными многоэтажками.

Он помог ей выйти из машины и повел к подъезду. Маша бежала впереди, нажала кнопку домофона. Лифт поднял их на девятый этаж. Андрей достал ключи и открыл дверь в квартиру.

– Добро пожаловать домой, Оля, – произнес он, пропуская ее вперед.

Ольга переступила порог и застыла. Просторная, светлая гостиная в стиле минимализм. Дорогая мебель, паркетный пол, огромное панорамное окно. Ни одна вещь, ни один уголок не вызвали в ней ни малейшей искры узнавания. Это был красивый, бездушный интерьер из журнала. Не дом.

– Хочешь, покажу нашу комнату? Или, может, ты хочешь прилечь? – спросил Андрей, снимая с нее легкую куртку.

– Я… я просто посижу, – сказала Ольга и опустилась на диван. Он был жестким и холодным.

Маша сбросила туфельки и носками подбежала к большой стеклянной витрине, где стояли фотографии в рамках.

– Смотри, мама, наши фото! – девочка взяла одну из рамок и принесла ей.

Ольга взяла фотографию в руки. На снимке они втроем. Она, Андрей и Маша. Они были на пляже, все загорелые, улыбающиеся. Она, Ольга, обнимала Машу, прижимая ее к себе, и щекой касалась ее детской головки. Выглядели они абсолютно счастливой семьей. Она вглядывалась в свое собственное лицо на фотографии. Незнакомка. У незнакомки были счастливые, сияющие глаза. Та женщина любила этого мужчину и эту девочку. Та женщина знала, кто она.

– Красивое фото, правда? – сказал Андрей, глядя на нее поверх спинки дивана. – Мы его в прошлом году сделали, в Турции. Помнишь, какое там было море?

Ольга молча покачала головой. Она не помнила. Она не помнила ни моря, ни этого солнца, ни этого ощущения счастья. Она положила фотографию на место, будто обжигаясь о нее.

– Можно я… можно я посмотрю квартиру? – попросила она.

– Конечно, – Андрей выглядел немного озадаченным, но кивнул. – Это твой дом.

Она поднялась и пошла по коридору, как лунатик, прикасаясь к стенам, вглядываясь в детали. Кабинет Андрея с мощным компьютером и стеллажами, заставленными книгами по архитектуре (архитектор? он архитектор?). Детская комната – взрыв розового и фиолетового, заваленная игрушками, с кроватью под балдахином. Все было идеально, стерильно, как будто здесь никто не жил по-настоящему.

Она зашла в свою с Андреем спальню. Большая двуспальная кровать, два прикроватных столика, гардеробная. На ее столике стояла еще одна фотография в рамке – их свадебное фото. Она в белом платье, он в смокинге. Они смотрели друг на друга влюбленными глазами. Еще один удар по ее и без того шаткой реальности.

Она открыла дверь гардеробной. Полки были аккуратно заставлены ее вещами. Платья, блузки, джинсы. Она провела рукой по ткани. Дорогая, качественная одежда. Она вытащила простое черное платье и примерила его перед зеркалом. Сидело идеально. Это было ее тело, ее размер. Но отражение в зеркале было отражением незнакомки, одетой в чужое платье.

Потом ее взгляд упал на туфли, аккуратно стоящие на полке. Черные лодочки на высоком, очень высоком каблуке. Ольга посмотрела на них, и вдруг в голове что-то дрогнуло. Не воспоминание, а ощущение. Ощущение неуверенности, головокружения. Она никогда не носила такую обувь. Она была уверена в этом. Ей казалось, что она предпочитала что-то более удобное, устойчивое. Это была крошечная, ни на чем не основанная уверенность, но она была ее собственной, первой крупицей знания о себе, не навязанной извне.

Она вышла из гардеробной и наткнулась на Андрея, стоявшего в дверях.

– Нашел что-то знакомое? – спросил он с надеждой.

Ольга покачала головой.

– Нет. Просто… смотрю.

Вечером, после тихого, почти безмолвного ужина (Маша почти не отрывала от нее глаз, но не решалась заговорить), Ольга помогала девочке готовиться ко сну. Это было невыносимо. Она стояла в ванной и смотрела, как Андрей чистит Маше зубы с привычной ловкостью, потом читает ей сказку. Она сидела на краю розовой кровати и слушала его ровный голос. Маша, уже почти спящая, вдруг протянула к ней руку.

– Спокойной ночи, мамочка, – прошептала она.

Ольга наклонилась, и девочка обвила ее шею тонкими ручками и поцеловала в щеку. Детский поцелуй был мягким, нежным. И снова – ничего. Никакого ответного тепла, только ледяная пустота и щемящее чувство вины.

Когда Маша уснула, они с Андреем остались в гостиной. Он налил себе виски, предложил ей, но она отказалась.

– Спасибо, что ты… что ты здесь, – сказал он, глядя на золотистую жидкость в бокале. – Я так боялся тебя потерять.

– Андрей, – начала Ольга осторожно, – а как мы… познакомились? Где?

Он улыбнулся, его лицо озарилось приятным воспоминанием.

– В институте. Ты училась на искусствоведа, я на архитектора. Мы столкнулись в библиотеке, ты рассыпала все свои книги. Помнишь, тот старый корпус на Моховой?

Ольга напряглась, пытаясь поймать этот образ. Старый корпус. Пахучие деревянные стеллажи. Пыль, танцующая в луче света. И… и ничего. Пустота.

– Нет, – прошептала она. – Не помню.

– Ничего, – он отпил виски. – Все вернется. Я обещаю.

Он помолчал, потом сказал: – Завтра к нам приедет твоя сестра. Катя. Она очень хочет тебя видеть. Может, она поможет.

Сестра. Еще один персонаж из ее забытой жизни. Ольга кивнула, чувствуя, как усталость накрывает ее с головой.

Она приняла душ, стараясь смыть с себя больничный запах и ощущение чужой жизни. Вода была горячей, но не могла прогнать внутренний холод. Вытерев себя, она надела найденную в гардеробной пижаму – шелковую, дорогую. Чужая пижама.

Когда она вышла в спальню, Андрей уже лежал на своей стороне кровати, читая что-то на планшете. Он посмотрел на нее и улыбнулся.

– Место твое свободно.

Ольга медленно подошла к кровати и скользнула под одеяло. Она легла на спину, глядя в потолок, стараясь держаться как можно дальше от него. Между ними лежали сантиметры, которые ощущались как километры. Она чувствовала исходящее от него тепло, слышала его ровное дыхание. Этот человек был ее мужем. Они делили эту кровать, вероятно, много лет. И она лежала рядом с ним, как с посторонним, затаив дыхание, вся превратившись в слух и ожидание.

Через некоторое время он перевернулся на бок, к ней.

– Оля… – тихо сказал он. – Я так по тебе скучал.

Его рука легла на ее талию через одеяло. Ее тело вздрогнуло и напряглось, как струна. Она не смогла это контролировать. Это была реакция чужака на прикосновение чужака.

Андрей замер. Потом его рука медленно убралась.

– Извини, – тихо сказал он. – Я понимаю. Ничего. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – прошептала она в ответ, чувствуя, как по ее щеке скатывается предательская слеза.

Он повернулся к ней спиной. Она лежала и смотрела в темноту, прислушиваясь к звукам незнакомого дома. Где-то тикали часы. Проехала машина. А потом, сквозь стену, до нее донесся тихий, приглушенный плач. Детский плач. Это плакала Маша.

Инстинктивно Ольга приподнялась. Матери должны идти к своим плачущим детям. Но ее ноги не двигались. Внутри не было этого безотчетного порыва, этого внутреннего магнита, тянущего к ребенку. Была только тяжесть и отчуждение.

Плач скоро стих. Вероятно, к ней пошел Андрей. Ольга снова упала на подушку. И в тот момент, глядя в бархатную тьму чужой спальни, она впервые с абсолютной, кристальной ясностью подумала то, что боялась признать самой себе с момента той встречи в больнице.

«Эта девочка не может быть моей дочерью».

Мысль была чудовищной, нелогичной, рожденной на пустом месте. Но она была там. Твердая, как камень. И пока город засыпал за окном, Ольга лежала без сна, вцепившись пальцами в край простыни, чувствуя, как стены этого красивого, безупречного дома медленно, но верно начинают сдвигаться, грозя раздавить ее. Ее жизнь, ее прошлое, ее семья – все было зеркалом, разбитым на тысячи осколков. И она боялась, что когда начнет собирать их, то сложится совсем другая картина. Страшная и незнакомая.

Глава вторая. Тени в зеркале

Утро пришло резко и безжалостно. Яркий солнечный луч, пробившийся сквозь панорамное окно, упал прямо на лицо Ольги, заставив ее зажмуриться. Она не могла сказать, спала ли она вообще. Ночь прошла в мучительном метании между краем кровати и пугающей бездной собственных мыслей. Рядом Андрей спал глубоким, ровным сном, повернувшись к ней спиной. Эта спина была немым укором, молчаливой стеной, отделявшей ее от того мира, в котором он существовал.

Она осторожно поднялась и вышла в коридор. В квартире царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов в гостиной. Ольга прошла на кухню – стерильно чистое, блестящее хромом и черным глянцем пространство, больше похожее на выставочный образец, чем на место, где готовят еду. Она налила себе стакан воды и, опершись о столешницу, смотрела на безлюдную улицу внизу. Ощущение было таким, будто она забралась в чужую, идеально обустроенную нору и боялась пошевелиться, чтобы не нарушить хрупкий порядок.

Внезапно позади нее раздался тихий шорох. Ольга вздрогнула и обернулась. В дверях стояла Маша. Девочка была в своей розовой пижаме с единорогами, босоногая, и сжимала в руках потрепанного плюшевого медвежонка. Ее большие голубые глаза смотрели на Ольгу без выражения.

– Ты не спишь? – тихо спросила Маша.

– Я уже выспалась, – соврала Ольга, заставляя свой голос звучать мягче. – А ты почему не спишь?

– Мишка проголодался, – девочка показала на игрушку. – Он хочет кашу.

Ольга почувствовала легкую панику. Каша. Она должна была знать, какую кашу любит эта девочка, как ее готовить. Она медленно подошла к холодильнику. Внутри царил идеальный порядок. Продукты в контейнерах, аккуратно расставленные банки, упаковки. Ничего знакомого.

– Какая… какая каша у Мишки любимая? – спросила она, глядя на девочку.

Маша покачала головой, и ее тонкие косички колыхнулись.

– Овсяная. С бананом. Но мама всегда кладет немного корицы. Так вкуснее.

Мама. Это слово снова прозвучало как приговор. Ольга кивнула и принялась искать овсяные хлопья. Шкафы открывались с тихим шипением, показывая безупречно расставленную посуду, банки с крупами, все с аккуратными этикетками. Она нашла овсянку, молоко, банан. Действовала медленно, механически, как робот, выполняющий заученную программу, код к которой был утерян.

Она поставила кастрюльку на плиту, стараясь не производить лишнего шума. Маша устроилась на высоком барном стуле и наблюдала за ней, не отрываясь. Этот пристальный, изучающий взгляд сковывал еще сильнее.

– А ты помнишь, как мы с тобой пекли печенье? – вдруг спросила девочка.

Ольга замерла с ножом в руке, над разрезаемым бананом.

– Нет, – честно ответила она. – Не помню.

– Мы всегда пекли его перед Новым годом. В форме звездочек и елочек. А потом мы его разукрашивали разноцветной глазурью. Ты говорила, что у меня лучше всех получается посыпать сверкающими шариками.

Девочка говорила это с такой уверенностью, с такой теплотой в голосе, что у Ольги сжалось сердце. Она видела эти картины – кухню, засыпанную мукой, смех, липкие от теста руки, – но они были безликими, как кадры из чужого кино. В этих кадрах не было ее ощущений, ее эмоций.

– Должно быть, это было очень весело, – сказала Ольга, чувствуя фальшь в собственном голосе.

– А ты помнишь, как мы ходили в зоопарк, и я так испугалась слона, что спряталась у тебя за юбкой? – не унималась Маша, словно пытаясь запустить ее память, как заводную игрушку.

– Маша, я… я ничего не помню, – тихо сказала Ольга, опуская нарезанный банан в кашу. – После аварии моя память пропала. Она может вернуться, а может и нет.

Девочка смолкла. Ее личико стало серьезным. Она прижала к себе медвежонка.

– Но ты же все равно моя мама, да? – в ее голосе прозвучала неуверенность, которую, казалось, Ольга ощущала физически, как легкий укол.

Прежде чем она успела найти что ответить, в кухню вошел Андрей. Он был уже одет в темные брюки и свежую рубашку, его влажные волосы свидетельствовали о том, что он уже принял душ.

– А я слышу, тут у нас уже кухня работает, – он улыбнулся, подошел к Маше и поцеловал ее в макушку. Затем его взгляд перешел на Ольгу. В его глазах была надежда и какая-то натянутая бодрость. – Как спалось, Оль?

– Нормально, – солгала она.

– Я вижу, вы с Машей общаетесь, это прекрасно, – он подошел к плите и заглянул в кастрюлю. – Овсянка. Классика. Ты всегда ее так варила.

Он сказал это небрежно, констатируя факт. Но для Ольги это был еще один кирпичик в стене, отделявшей ее от той женщины, которой она должна была быть. Та женщина варила овсянку с бананом и корицей. Та женщина пекла печенье. Та женщина не боялась прикосновений своего мужа.

Пока они завтракали – Андрей оживленно рассказывал о своих планах на работе, Маша молча клевала носом над тарелкой, – Ольга чувствовала себя актрисой, играющей в плохой пьесе. Она кивала, пыталась улыбаться в нужных местах, но внутри все кричало.

После завтрака Андрей собрался уходить.

– Сегодня у меня важные переговоры, но я постараюсь вернуться пораньше. Катя сказала, что приедет к одиннадцати. – Он посмотрел на Ольгу. – Хорошо?

– Хорошо, – ответила она. Сестра. Еще один свидетель ее прошлой жизни.

Проводив его, Ольга осталась наедине с Машей. Девочка, казалось, стеснялась ее один на один.

– Можно я пойду посмотрю мультики? – тихо спросила она.

– Конечно, – Ольга с облегчением кивнула.

Она ушла в гостиную, и Ольга наконец осталась одна. Она обошла квартиру снова, теперь уже без сопровождающих, пытаясь найти хоть что-то, что вызовет отклик. Она открывала ящики комодов, трогала безделушки на полках, вглядывалась в другие фотографии. Вот они в парке на аттракционах. Вот на дне рождения у Маши – торт со свечами, она, Ольга, задувает их вместе с дочерью. Вот они с Андреем на каком-то курорте, на лыжах.

Ничего. Ни одной искры.

Она зашла в свою гардеробную. Платья, костюмы, блузки. Все дорогое, стильное, но безликое. Она открыла нижнюю полку с обувью. Снова эти туфли на шпильках. Она взяла одну в руку. Высокий, тонкий каблук, изящный мыс. Она попыталась представить себя в них – уверенную, деловую, спешащую на встречу. Внутри поднималась волна протеста. Это было не ее. Она была уверена.