Моя блестящая карьера

Это кончилось бы совсем плачевно, если б не щедрость родственников. Мы получили денежный перевод на обзаведение всем необходимым; не остались в стороне и соседи, которые с готовностью и сердечным, искренним сочувствием оказывали нам посильную помощь. Судебный пристав показал свою порядочность: видя, как обстоят дела, он, где только мог, шел нам навстречу.

Распродажа нашего имущества была организована прямо на месте, и соседи устроили шутовские торги, на которые пристав смотрел сквозь пальцы. Необходимые средства нам обеспечили хорошие знакомые; соседи для виду делали ставки, не мешая друг другу, и наш скарб уходил за сущие гроши. Как говорится, не всякая туча могуча: даже у черной тучи нищеты бывает ярчайшая серебристая оторочка.

В нищете можно достучаться до чужих сердец – богачам этого не дано. Люди приходят тебе на помощь, не ожидая ничего взамен: просто по дружбе и доброте душевной. Пару раз в жизни не вредно окунуться в бедность, чтобы примерить к себе благодать и настоящую маленькую вселенную любви и дружбы. Не стоит думать, будто достаток мешает находить истинных друзей, но богатых, сдается мне, всегда точит червячок сомнения, который намекает, что любовь и дружба, которые сыплются на них с разных сторон, – это не более чем своекорыстие и притворство, инструменты ремесла подхалимов-угодников, слетающихся к богатству.

В связи с именем епископа распродажа нашего добра была должным образом разрекламирована в местных газетах, и мой отец получил несколько сочувственных писем от священнослужителей, которые порицали действия церковника. Отец не был знаком с авторами этих писем, а те, в свою очередь, не ведали, что Ричарда Мелвина пускают по миру за уже выплаченный долг.

Благодаря великодушию родни и доброте милейших соседей наша мебель вернулась в дом, но на что нам было жить? Посевы сгубила засуха, коров было всего пять… Прогнозы оставались не слишком радужными. Как-то вечером, когда я укладывалась спать, ко мне в комнату зашла мама и серьезно сказала:

– Сибилла, мне надо с тобой поговорить.

– Надо – говори, – угрюмо ответила я, предвидя длинную нотацию о моей никчемности, – тема эта у меня в зубах навязла.

– Сибилла, я за последнее время тщательно обдумала этот вопрос. Выхода нет: нам не по карману тебя содержать. Придется тебе пойти на заработки.

Не получив от меня ответа, мать продолжала:

– К сожалению, мы вынуждены полностью изменить домашний уклад. Выбора нет – отец не способен прокормить семью. Угораздило же меня с ним связаться. С тех пор как он пристрастился к выпивке, проку он него не больше, чем от кота. Наших малышей я вынуждена отправить к родственникам, средние пойдут работать по найму, мы с отцом тоже. Другого будущего я не вижу. Бедняжка Герти слишком мала, чтобы идти в услужение. – (Нас с ней разделяло менее года). – Она, я считаю, должна переехать к вашей бабушке.

Я не проронила ни слова, и мама осведомилась:

– Итак, Сибилла, что ты думаешь по этому поводу?

– По-твоему, обязательно разрушать семью? – спросила я.

– Ну, если ты такая умная, предложи что-нибудь получше, – раздраженно бросила мама. – Вечная история: любое мое предложение тут же отвергается, но при этом никто, кроме меня, еще не высказал ни одной дельной мысли. А ты бы как поступила? Сдается мне, ты возомнила, будто сумеешь, не двигаясь с места, самостоятельно прокормить семью.

– Почему мы не можем остаться в своем доме? И у Блэкшоу, и у Дженсена жилища не просторней нашего, да и семьи такие же, однако они как-то справляются. Малышей разлучать нельзя: они станут друг другу чужими.

– Да-да, тебе легко говорить, но как твой отец начнет с нуля, не имея в этом мире ничего, кроме пяти голов скота? Ты вечно несешь какую-то бессмыслицу. Со временем ты признаешь, что мои планы – всегда самые лучшие.

– Разве не проще будет, – не унималась я, – если все родственники по мере сил помогут нам начать заново? К чему им такая обуза – поднимать чужого ребенка? Я уверена: они и сами предпочтут первый вариант.

– Да, возможно, так будет лучше, но, я считаю, ты должна сама себя обеспечивать. Что скажут родственники, увидев такую взрослую девушку?

– Значит, я отправлюсь на заработки, а ты, вышвырнув меня из семьи, обретешь рай земной. И поскольку никто не будет подавать дурных примеров, дети вырастут святыми, – с горечью сказала я.

– Не говори глупостей, Сибилла, сама знаешь – нынешняя работа тебе не по нутру. Если бы ты согласилась шить и помогать мне в разведении птицы… А кстати, почему бы тебе не освоить кулинарию?

– Освоить кулинарию! – презрительным эхом отозвалась я. – Чад, который валит из этой старой печки, может лошадь убить, а отскабливать и отдраивать грязь – никаких нервов не хватит. И потом, как только я собираюсь приготовить что-нибудь этакое, каждый раз оказывается, что нам не по карману то масло, то изюм, а яйца и вовсе наперечет! Лети, кухарка, пулей, подыхай с бабулей!

– Сибилла! Сибилла, что за вульгарность!

– Да, когда-то я по глупости пробовала говорить манерно, только зачем? Для моей компании такие штучки как раз подходят. А если даже это вульгарность, какая разница? У себя дома я могу кормить телят, доить коров и пахать как лошадь, хоть вульгарно, хоть шикарно, – свирепо бросила я.

– Сама видишь: ты вечно недовольна своим домом. Тут уж ничего не попишешь, лучше всего тебе идти на вольные хлеба.

– Вот и пойду.

– И чем думаешь заниматься? Может быть, тебя допустят к преподаванию в начальных классах? Для девушки это очень подходящая стезя.

– А какие у меня шансы составить конкуренцию девчонкам из Гоулберна? У них прекрасные учителя и уйма времени для занятий. А у меня – Старый Харрис, тупое животное, каких еще поискать; но главное – меня тошнит от одной мысли об учительстве. Бродяжничать и то лучше.

– До прислуги или кухарки ты еще не доросла, для горничной у тебя нет опыта, шить не любишь, а в больницу санитаркой тебя не возьмут. Признай – ты ни на что не годишься. Если честно, для своего возраста ты совершенно бесполезна.

– Я много чего умею.

– Например?

Ответа у меня не было. Профессии, в которых я, по собственным ощущениям, могла бы преуспеть, но еще не успела себя проявить, лежали далеко за пределами возможностей нашей семьи, а надумай я поделиться своими чувствами и устремлениями с приземленной, практичной матерью, на меня обрушились бы издевки почище тех, которые я и без того терпела изо дня в день.

– Назови хотя бы пару занятий, на которые ты способна.

Я вполне могла бы назвать воздухоплавание, о котором и в самом деле задумывалась. Но упомянула музыку – занятие из числа наиболее безобидных.

– Музыка! Прежде чем ты сможешь хоть как-то зарабатывать этой профессией, на обучение уйдут многие годы и бешеные деньги! Даже речи быть не может! Единственное, что тебе подходит, – это взяться за ум, воспитать в себе трудолюбие и помогать семье сводить концы с концами; ну или устроиться сиделкой, а там пробиваться выше. Если у тебя есть хоть какие-то задатки, они непременно проявятся. Если же ты думаешь, что способна в чем-нибудь преуспеть, а работа по дому ниже твоего достоинства, то ступай в открытый мир и покажи всем, какое ты чудо из чудес.

– Мама, ты жестокая и несправедливая! – взорвалась я. – Ты меня совсем не понимаешь. Я никогда не считала, что могу преуспеть. Но что мне делать, если я так устроена: грязный ручной труд мне ненавистен, и с каждым днем все сильнее, а ты можешь до посинения гнуть свое, чтобы мне было еще противней. Если мне суждено всю жизнь, причем долгую, заниматься только этим, то под старость это занятие не станет мне милее, чем сейчас. Я же не по своей воле родилась со склонностью к лучшей участи. Появись я на свет заново, причем с возможностью творить свою натуру, я бы создала себя самой низкой, самой грубой тварью из всех возможных, чтобы проще было заводить знакомства, а еще лучше – просто слабоумной.

– Сибилла! – тоном оскорбленной добродетели воскликнула моя мать. – Чудо, что Господь не убил тебя на месте; в жизни не слышала, чтобы…

– Я в Господа не верю, – яростно вырвалось у меня, – но если Он и существует, то ничем не похож на милосердное божество, каким Его изображают, а иначе Он не мучил бы меня для собственной забавы.

– Сибилла, Сибилла! Как я могла взрастить такое дитя! Известно ли тебе, что…

– Мне известно только одно: я ненавижу эту жизнь. Ненавижу ее, ненавижу, ненавижу! – в запальчивости твердила я.

– И мы еще говорим о том, чтобы ты отправилась на заработки! Такую, как ты, ни одна хозяйка и дня не вытерпит у себя в доме. Ты сущая дьяволица. О боже! – Мать разрыдалась. – За что мне это проклятье – такой ребенок? Да ни одной женщине в округе не выпало нести такое бремя. Чем я провинилась? У меня одна надежда, что Господь услышит мои молитвы и смягчит твое злое сердце.

– Если твои молитвы будут услышаны, то не раньше моих, – огрызнулась я.

– Твои молитвы! – презрительно бросила мать. – Вот ужас-то, ребенку еще шестнадцати нет – и такая ожесточенность. Не знаю, что и думать: ты ни разу в жизни не заплакала и не повинилась. То ли дело малышка Герти. Да, она нередко шалит, но стоит сделать ей замечание – и она сердится, переживает, то есть показывает себя как дитя человеческое, а не как нелюдь.

С этими словами мать вышла из комнаты.

– А я сколько ни винюсь – меня же еще и бранят! – выкрикнула я ей вслед.

– Не иначе как ты рехнулась. Это единственное разумное объяснение твоим замашкам, – съязвила мать напоследок.

– Какого лешего вам неймется? Сцепились тут среди ночи, как две кошки, мужчине отдохнуть не даете, – раздался из-под одеяла отцовский голос.

Моя мать – женщина добропорядочная… даже очень… но и я, наверное, не какая-нибудь преступница, а все же мы с ней не ладим. Я – механизм, который мама по неведению заводит в обратную сторону, – все шестеренки скрежещут и не стыкуются.

Она удивлялась, почему я не плачу и не прошу прощения, то есть не проявляю признаков человечности. А я была слишком истерзана, чтобы лить слезы. Эх, кабы слезы могли облегчить мое отягощенное сверх меры сердце! Взяв с тумбочки кустарную сальную свечу в жестяном подсвечнике, я посветила в миловидное личико своей спящей сестренки Герти (мы с ней делили одну кровать). Мама была права. Если Герти бранили за какой-нибудь проступок, она тут же ударялась в слезы, просила прощения и немедля его получала, чтобы разом выбросить из головы очередной конфликт. Ее характер укладывался в рамки материнского понимания, мой – никогда; моя сестра, по мнению нашей мамы, была наделена чувствами, а я – нет. Сумей мама до меня достучаться, она бы знала, что я в один день способна испытать и всю глубину страданий, и необыкновенные всплески радости, какие Герти не дано было познать за всю ее жизнь.

Неужели я действительно рехнулась, как выразилась моя мать? Меня посещало такое опасение. Конечно, я не знала и даже не видала ни одной девочки, похожей на меня. Что за горячий, необузданный дух метался во мне? Вот бы мне научиться плакать! Опустившись на кровать, я застонала. Почему я не похожа на других девчонок? Почему я не похожа на Герти? Почему моя голова не забита новыми платьями, повседневными трудами, редкими пикниками? От моих метаний Герти проснулась.

– Что случилось, Сибилла, родненькая? Ложись спать. Знаю, мама тебя ругает. Да она вечно кого-нибудь ругает. Подумаешь! Ты скажи: «Я больше не буду», – она и отстанет. Бери пример с меня. Давай ложись. А то утром без сил проснешься.

– Мне все равно. Я хочу умереть. Зачем мне жить, если я такое ничтожество? Никому не нужна, никому не близка.

– Я тебя люблю, Сибилла, больше, чем всех остальных, вместе взятых. Без тебя мне жизни нет. – Она прильнула ко мне своим милым личиком и поцеловала меня в щеку.

Какой же бальзам на мятежную душу – капелька любви, пусть быстротечной и переменчивой! Я вдруг поняла, что могу плакать неудержимыми, горячими слезами, и, не раздеваясь, заснула в объятиях сестры.

Глава седьмая. Когда бывали розы без шипов?

Наутро, когда я выбралась из постели, мою голову отличали три признака: распухшие глаза, мигрень и твердое решение написать книгу. Именно книгу, ни больше ни меньше. После нескольких часов моей работы на утреннем холоде поздней осени припухлость глаз и головную боль как рукой сняло, но мысль о том, чтобы облегчить душу посредством писательства, только прочнее засела у меня в мозгу. Со мной такое уже бывало. Двумя годами ранее я запаслась писчей бумагой и в час, а то и в два часа ночи выскальзывала из постели, чтобы строчить внушительный роман, длинный и подробный, в котором тщательно выписанные герой и героиня неуклонно выполняли традиционные обязанности героя и героини. Зная о наших стесненных обстоятельствах, моя бабушка, когда отправляла мне письма, непременно вкладывала в конверт почтовую марку, чтобы я могла сразу ответить. Марки эти я сберегла и благодаря этому сумела отправить свою рукопись в крупнейшее сиднейское издательство. Где-то через месяц я получила вежливую отписку, в которой говорилось, что сюжетная линия свидетельствует о незаурядных способностях, однако в глаза бросается авторская неопытность, которая не позволяет опубликовать данное произведение в настоящем виде. Автору рекомендовалось изучать лучшие образцы художественной прозы, чтобы в будущем непременно влиться в ряды австралийских романистов.

Это было весьма обнадеживающее суждение о работе тринадцатилетнего подростка, куда более обнадеживающее, чем те отзывы, которые получали маститые писатели в начале своей литературной карьеры; но даже мой незрелый умишко заподозрил, что этот шаблонный текст направляется издательством в ответ на рукопись любого безвестного писателя, а знакомство с представленным произведением ограничивается в лучшем случае заглавием. После этого я написала несколько рассказов и очерков; но теперь все тот же дух подталкивал меня к созданию другой книги, причем без всякой надежды на успех, поскольку изучение литературы, рекомендованное издательством, лежало за пределами моих возможностей. Книги я видела крайне редко, а когда такое случалось, читать могла лишь урывками, в свободное от хозяйственных дел время.

И все же те несколько шиллингов, что изредка перепадали мне в качестве заработка, тратились на покупку бумаги, а столь необходимый мне отдых я втайне урезала на несколько часов в неделю, чтобы писать дальше. Из-за этого днем, к вящей досаде моей матери, я ползала как сонная муха. У меня постоянно вылетали из головы те дела, которые забывать никак нельзя, а все потому, что мои мысли занимало только оттачивание сюжета. Недосып не проходил бесследно. Я вечно жаловалась на усталость, и работа становилась для меня обузой.

Мама терялась в догадках. Вначале она подозревала, что я просто распустилась и обленилась, а потому придумывала для меня всевозможные наказания; но я, полностью захваченная своей книгой, даже не злилась, не дерзила и не закатывала истерик. Тогда она решила, что я больна, и отвела меня к врачу, который диагностировал ускоренное физиологическое развитие и заверил, что с наступлением теплой погоды мое самочувствие улучшится. Он вручил мне пузырек с общеукрепляющим средством, который был выброшен в окно. Меня больше не гнали работать сиделкой: отец скооперировался с соседом, получившим подряд на дорожное строительство, и благодаря этому стал зарабатывать нам на пропитание, хотя и не слишком обильное.

Жизнь шла своим чередом и, по моему разумению, без сбоев брала одно препятствие за другим, но в июле тысяча восемьсот девяносто шестого мама получила письмо от своей матери, которое внесло приятные перемены в мою судьбу. Впрочем, во всякой бочке меда есть ложка дегтя. В письме говорилось:

Дорогая моя дочь Люси!

На сей раз – короткое письмецо. Времени у меня в обрез: к нам только что заглянули четверо или пятеро приезжих и попросились на ночлег, а поскольку одна из служанок сейчас в отъезде, мне самой приходится готовить им постели. Обращаюсь к тебе по поводу Сибиллы. Я глубоко опечалена, что она доставляет тебе столько волнений и тревог. Девочка определенно нездорова, иначе не стала бы вести себя так, как сказано в твоем письме. Она еще совсем юная и, возможно, со временем угомонится. Мы можем лишь уповать на милосердие Господа, который всегда рядом. При первой же возможности отправь ее ко мне. Все расходы беру на себя. Перемена обстановки пойдет ей на пользу, и, если ее поведение улучшится, пусть живет у меня столько, сколько ты позволишь. Замуж ей пока рановато, но через год она достигнет того возраста, в котором я пошла под венец; скорее всего, ей на роду написан ранний брак. Но в любом случае для нее предпочтительней уехать подальше от Поссумова Лога, поскольку она быстро взрослеет и, весьма вероятно, рискует сделать невыгодную партию. Здесь она скорее найдет подходящий вариант. Ни в коем случае не желая возлагать на себя роль свахи, отмечу, что Герти наступает ей на пятки, а Сибилла при своей невзрачности может надолго засидеться в девушках.

Твоя любящая мать,

Л. Боссье

Мама дала мне прочесть это письмо от начала до конца, а потом спросила, согласна ли я на переезд. Я холодно отвечала:

– Согласна. Беднякам да голякам выбирать не приходится, а бабушка может содержать меня хоть в Каддагате, хоть в Поссумовом Логе. – (И в самом деле, бабушка оказывала неоценимую помощь нашей семье).

В смысле природных условий Поссумов Лог мог похвалиться только одной достопримечательностью – своими австралийскими акациями. Подступающие к дому холмы и овраги были украшены вечнозелеными шатрами старых кустарников и плотными щеточками молодых, а на равнинах разрастались целые рощи из нескольких видов. Этот день пришелся на воскресенье, и у меня выдалась пара свободных часов; получив из письма информацию к размышлению, я вышла на воздух и по низкому склону за домом спустилась в овраг, где у подножия стены из акаций бросилась на свою любимую кочку: мне требовалось многое обдумать.

Мама, стало быть, жаловалась на мои недостатки бабушке – моей бабушке, которую я нежно любила. Маме стоило бы проявить хоть каплю чести и материнского заступничества – пусть бы оставила при себе повесть о моих грехах. Ее обвинения меня злили, но не удивляли: я уже привыкла, что мать сообщает всем соседям, какое я для нее наказание – вечно всем недовольна и совершенно безразлична к работе. Но меня убила завершающая часть письма. Силы небесные! Разумеется, если бы мама понимала эти невыносимые муки, эти дни и часы неприкрытых и непрерывных страданий по поводу моей внешности, она бы нипочем не показала мне это письмо.

Значит, для меня, уродины, время еще не настало – пока что не получился из меня ходкий товар на ярмарке невест; вот радость-то! Моя бабушка, особа старой закалки, считала, что для девушки единственная подходящая стезя – это замужество; зная бабушкины настроения, ее планы выдать меня замуж, я не испытала ни удивления, ни досады. Но я – дурнушка. Нет, ну надо же! Ох! Ах! Не выразить словами то чувство, которое всколыхнул во мне этот ярлык. Он, как беспощадный, зазубренный нож, вонзился мне в самое сердце, но не потому, что мог помешать моему замужеству, ибо сама мысль о замужестве внушала мне антипатию. Замужество, как мне виделось, жутко связывает женщину по рукам и ногам, обрекая ее на бесправие. Ладно еще, если в браке присутствует любовь, но меня смешила сама идея любви, и я преисполнилась решимости никогда, никогда, никогда не вступать в брак.

Другая тема бабушкиного письма – та, что меня порадовала, – касалась возможного переезда в Каддагат.

Каддагат – я же там появилась на свет! Каддагат был овеян бабушкиной любовью и лаской, согревавшей милые, недолгие дни моего детства. Каддагат – место, которое хранилось у меня в сердце как родной дом. Каддагат, самой природой облеченный в мечту о красоте. Каддагат, Каддагат! Каддагат – ничего другого мне не нужно, Каддагат навсегда!

Погруженная в свои мысли, я даже не чувствовала унылой зимней стужи и сидела без движения, прислонясь к стволу акации, пока не пришла Герти, чтобы позвать меня пить чай.

– Я знаю, Сибилла, что сегодня твоя очередь накрывать стол к чаю, но я сделала все сама, чтобы не допустить скандала. Мама тебя обыскалась, а потом предположила, что у тебя, скорее всего, очередная истерика.

Миловидная крошка-примирительница! Она нередко меня выгораживала.

– Понятно, Герти, спасибо тебе. Я твоя должница, буду накрывать чайный стол два вечера подряд… если, конечно, тут задержусь.

– Если тут задержишься? В каком смысле?

– Скоро меня здесь не будет, – сказала я, внимательно вглядываясь в ее личико, чтобы понять, не безразлична ли ей эта весть: уж очень я изголодалась по любви.

– Ты задумала сбежать, потому что мама тебя вечно ругает?

– Да нет же, глупышка! Я переезжаю в Каддагат, к бабушке.

– Насовсем?

– Да.

– Правда?

– Да.

– Честное слово?

– Да, честней не бывает.

– И больше никогда не вернешься?

– Ну, насчет «никогда» сказать не могу, но уезжаю насовсем, если человек может планировать свое будущее. Ты расстроилась?

Да, она расстроилась. Детские губы дрожали, миловидное голубоглазое личико вытянулось, по щекам тут же потекли слезы. Все эти подробности я отмечала с жестоким удовлетворением. Ее сожаление было незаслуженным, ведь я, при всей любви к сестренке, всегда была слишком погружена в себя, чтобы быть с ней по-настоящему доброй и заслужить ее обожание.

– А кто же мне будет рассказывать сказки?

У меня вошло в привычку рассказывать ей истории, рожденные моим богатым воображением. В благодарность она меня покрывала, утаивая, что я ночами сижу за столом и пишу, вместо того чтобы лежать в кровати. Должна же я была как-то заручиться ее молчанием: ведь она, моя Герти, которая беззаветно в меня верила, пару раз проснулась в несусветные часы и застукала меня за ночными бдениями, отчего так испугалась за мой рассудок, что уже готова была позвать отца с матерью, – мне с трудом удалось ее остановить. Но я взяла с нее слово хранить тайну и после того случая получала изощренное удовольствие, когда своими россказнями вызывала у нее – по собственной прихоти – смех, неподдельное изумление или слезы.

– Ты с легкостью найдешь другую рассказчицу.

– Нет, ты лучше всех. А кто будет меня защищать от Хораса?

Я прижала ее к груди.

– Герти, Герти, обещай, что будешь меня любить – хоть немножко, но вечно – и никогда-никогда-никогда меня не забудешь. Обещай.

И Герти, опустив голову мне на плечо, подставив слабому сиянию зимнего солнца свои золотистые волосы, дала мне слово – нетвердое слово ребенка-мотылька.

Самоанализ

NB. Эта часть занудлива и эгоистична. Ее лучше пропустить. Мой вам совет.

С. П. М.

В раннем детстве меня переполняли мечты о великих делах, которые я совершу, когда вырасту. Амбиции мои были беспредельны, как буш, где проходит моя жизнь. С возрастом до меня дошло: я же девочка – будущая женщина! Всего лишь девочка – и ничего более. Для меня стало настоящим потрясением то, что брать этот мир за жабры и побеждать судьбу дано только мужчинам, а женщины обречены, фигурально говоря, сидеть со связанными руками и терпеливо страдать, пока волны злого рока беспощадно швыряют их туда-сюда, награждая синяками и шишками. Осознание вылилось в привычку к этому ярму; я перестала горевать, что родилась девочкой, и смирилась с этой гранью своей участи. Более того, я убедилась, что быть девчонкой не так уж плохо, но тут на меня свалилась ужасающая истина: я – страшила! Эта истина отравила все мое существование. Я терзаюсь днем и ночью. Такой болезненный струп не заживет никогда: он подобен чудищу-хобгоблину, от которого не отделаться никакими силами. В связи с этим адским клеймом за мной закрепилась репутация шибко умной. Час от часу не легче! Девочки, девочки! Если у вас есть сердце, а значит, и желание со временем обрести счастье, собственный дом и мужа, то ярлык шибко умных вам не грозит. А в противном случае он вытолкнет вас, как прокаженных, из предсвадебной гонки. Поэтому, едва заподозрив у себя такой недуг, как интеллект выше среднего, да еще вкупе с незавидной внешностью, спрячьте свои мозги, скомкайте ум, притворяйтесь глупышками – для вас это единственный шанс. Если женщина хороша собою, ей прощаются все недостатки. Пусть она порочна, скучна, лжива, легкомысленна, бессердечна и даже умна – была бы только приятна глазу, и от поклонников у нее не будет отбоя, потому что в этом мире мужчины по-собачьи ловят самый лакомый кусок, чтобы утвердить свое верховенство и внушить подобострастие остальным. А неказистой женщине никогда ничего не прощают. Участь ее такова, что родители неказистых новорожденных дочурок того и гляди станут умерщвлять их в колыбели.

Следующее неприятное открытие, сделанною мною в отношении себя, сводилось к тому, что я всегда оказывалась пятым колесом в телеге. В школе меня окружали ровесницы, и я вечно сравнивала себя с ними. Воспитывались мы бок о бок. У них были такие же преимущества, как у меня, а у некоторых даже больше. Нас окружал тесный, унылый мирок, но другим в нем не грозило одиночество: они с ним срослись, а я нет. Их повседневные дела и маленькие радости подливали вдоволь масла в светильник их жизни, а мой светильник требовал большего, чем мог дать Поссумов Лог. Мои одноклассницы были совершенно невежественны во всем, что касалось внешнего мира. Такие имена, как Патти, Мельба, Ирвинг, Терри, Киплинг, Кейн, Корелли, даже Гладстон[10], оставались для них пустым звуком. Что за ними скрывалось – то ли острова, то ли беговые лошади, – девчонки не знали и знать не хотели. Со мной было иначе. Сама не понимаю, откуда я черпала сведения, – как видно, с ними родилась. Наша семья регулярно выписывала единственную местную газету, мне на глаза попадались какие-то книги, раз в год доводилось побеседовать с образованным человеком из более высоких слоев общества, а вот поди ж ты: я знала всех выдающихся деятелей литературы, изобразительного искусства, музыки, театра и в своем воображении жила среди них. Родители старались избавить меня от подобного рода глупостей. Когда-то и они увлекались литературой и возвышенными искусствами, но теперь за ненадобностью утратили к ним всякий интерес.