Пастушка королевского двора

Оказалось, что лошадь для пажа Филиберта еще не заказана, но приятель-конюх обещал сейчас же дать знать Жаку, как только это будет сделано. Затем Жак отправился к другому приятелю, цирюльнику в городе. С ним он столковался о бороде и костюме купца средней руки, объяснив все любовной интригой. Затем, распорядившись, чтобы на двор к цирюльнику привели крепкую, выносливую верховую лошадь, Марон вернулся домой.

Дома Жак обменялся с другим лакеем выходными днями и стал ждать конюха. Наконец пришел и тот с известием, что лошадь приказано седлать и что паж Филиберт выедет через полчаса. Тогда Жак поспешно кинулся к цирюльнику, прикрепил там фальшивую бороду, переоделся и бодрой рысцой пустил коня по дороге на Корбейль.

X

Первоначально Жак предполагал ехать не торопясь до самого Корбейля, останавливаясь лишь на небольшое время для отдыха лошади. Прикидывая по времени, Марон рассчитывал, что именно в Корбейле паж остановится для более продолжительного отдыха и для приема пищи; следовательно, именно там легче всего будет завязать знакомство.

Однако едва только Жак Марон отьехал пять-шесть лье,[8] как перед ним встало совершенно неучтенное ранее препятствие. Тут, на крутой излучине Сены, стояла небольшая деревушка Сэн-Бонэ-о-Буа, от которой на Корбейль шли две дороги, имевшие каждая свое преимущество. Одна была короче, но, пользуясь ею, приходилось четыре раза переправляться вброд. Другая была ровна и удобна, но вела значительно в обход. Какой из них отправится Филиберт? И с какой скоростью он будет ехать? Ведь если он поведет коня на рысях, то, избрав даже более длинную дорогу, перегонит Жака! А вдруг как Филиберт от Сэн-Бонэ отправится уже не верхом, а просто спустится вниз по Сене – путь, которым, по уверениям крестьянина, сообщившего все эти сведения, пользовалось немало людей!

Таким образом, Жаку оставалось одно – остановиться в харчевне, находившейся на пригорке в сотне шагов от дороги.

Так он и сделал. Войдя в харчевню «Бравый моряк», он велел подать себе вина и уселся у окна, откуда была отлично видна дорога.

В это время дорога вообще не изобиловала путешественниками, да в Сэн-Бонэ они и вообще-то редко останавливались. Поэтому хозяин харчевни, толстый, добродушный весельчак, до смерти обрадовался гостю, подсел к нему со своей бутылкой вина и повел оживленную беседу. Жак сам был человеком веселым и общительным, и через полчаса хозяин и гость были уже добрыми друзьями.

Прошел целый час, было рассказано уже немало интересных историй и забавных анекдотов, а паж Филиберт все еще не показывался. Тут желудок напомнил Жаку, что он, верный слуга, совершенно забыт хозяином, горячо принявшим к сердцу поручение Беатрисы Перигор.

– А, что, патрон, – сказал Жак, – время как будто клонится к обеду! Право, я с еще большим удовольствием выпил бы свежую бутылочку винца, если бы вдобавок к ней у вас нашелся кусок горячего мяса!

– Великолепно! – отозвался толстяк. – Сейчас я угощу вас такой курицей, отведав которую, вы всю жизнь будете помнить Тимолеона Бланжи!

Бланжи тут же взялся за хлопоты. Он приказал слуге развести огонь на очаге, а сам отправился в кладовую и принес оттуда громадного каплуна, уже вычищенного и ощипанного, и большой кусок свиного сала. Затем, приняв глубокомысленный и торжественный вид, трактирщик стал священнодействовать. Он натер каплуна разными специями, затем нарезал сало длинными полосками, обложил им птицу, перевязал веревкой и самым безжалостным образом надел спеленутого каплуна на вертел.

Тем временем дрова на очаге почти прогорели, образовав много угля. Тогда Тимолеон Бланжи нацепил вертел на стойки у очага, закрепил ручку и принялся медленно вертеть жаркое над кучей пылающих углей.

Через несколько минут полоски сала стали таять и прижариваться. Сало и сок из курицы стекали на подставленную сковородку, шипя и отбрасывая в стороны струйки синеватого дымка, а Бланжи захватывал стекавшую подливку особой ложкой и ревностно поливал соком медленно поворачиваемую птицу.

По всей комнате распространился ароматный запах жаркого, и, чем дальше шло время, тем этот запах становился все более дразнящим, заставляя голодного Жака Марона усиленно глотать жадную слюну, и тем аппетитнее потрескивала подрумянивавшаяся птица.

– Еще десять минут, и вы увидите, что такое курица Тимолеона Бланжи! – внушительно произнес хозяин. – Жан, – обратился он к слуге, – поворачивай медленно вертел, а я тем временем спущусь за вином. О, я угощу вас таким дивным напитком, которого вы тоже долго не забудете! – прибавил он по адресу Жака, скрываясь за дверью.

Через минуту он вернулся с парой бутылок в каждой руке. Когда они были торжественно поставлены перед Жаком, последний почувствовал, что его аппетит еще более разрастается, становясь просто зверским: ведь эти бутылки были в той благородной пыли и плесени, которая свидетельствовала о древности происхождения благородного напитка!

Жак положительно считал секунды, отделявшие его от такой многообещающей трапезы. И вдруг в тот момент, когда голодный Марон уже считал себя на пороге блаженства, показалось облачко пыли, в котором отчетливо вырисовалась фигура конного Филиберта Клери!

Нечто похожее на отчаяние овладело душой Жака. Как, неужели же бросить все, не отведать этой ароматной курицы, не выпить глотка этого старого вина и броситься вдогонку за пажом? В Жаке Мароне поднялась сильная душевная борьба. Может быть, ему все-таки поесть и выпить и потом уже постараться догнать Филиберта?

Но в тот момент, когда борьба между долгом и чувством дошла до апогея, Жак увидел, что Клери задерживает лошадь и в нерешительности озирается по сторонам. Через несколько секунд он снова дал лошади поводья и решительно свернул в сторону харчевни. Увидев это, Жак Марон бросился к хозяину и торопливо сказал:

– Патрон, хотите оказать мне крупную услугу и заработать целый золотой в придачу к общему счету?

– С удовольствием то и другое! Что для этого надо сделать?

– Сейчас сюда подъедет молодой дворянин. Если он потребует вина и еды, скажите ему что у вас вышли все запасы, что эта курица и эти четыре бутылки – последнее, что есть в доме, и уже заказано мной, и что ваш работник отправился за провизией, но, когда будет, неизвестно.

– Для чего вам это?

– Этот дворянин нужен мне для моих торговых дел. Он горд и держится недоступно, но теперь я предложу ему разделить со мной трапезу, и это даст мне возможность подъехать к нему!

– О, в таком случае готов услужить вам! Но вот он уже подъезжает… Жан, поди прими лошадь!

Филиберт Клери соскочил у дверей харчевни на землю, кинул слуге поводья и вошел в комнату. Гордо оглянувшись по сторонам и небрежным движением головы ответив на почтительные поклоны хозяина и Жака, юноша повелительно крикнул:

– Хозяин, вина мне, да самого лучшего! О, да у вас тут жарится превкусная птичка! Ну, так подадите мне ее!

– Увы, сударь, – ответил Тимолеон Бланжи, – я ничем не могу служить вам! У меня вышли все запасы, а то, что вы здесь видите, заказал для себя вот этот проезжий, и вам придется подождать, пока вернется работник, посланный мной за вином и провизией!

– А когда он вернется? – спросил паж.

– Я думаю, что через час или два…

– Тысяча чертей и одна ведьма вам в зубы! – с яростью крикнул паж. – Да неужели вы воображаете, что я буду сидеть целые часы в такой мерзкой норе, ожидая ту дрянь, которой вам благоугодно будет накормить и напоить меня?

– Тогда вам придется продолжать свой путь. Часах в полутора езды отсюда имеется…

– Но я хочу есть и пить! – крикнул Филиберт, хлопая кулаком по столу.

Тут к нему почтительно приблизился Жак Марон и произнес:

– Ваша честь! Я – только скромный торговец, тогда как вы – благородный господин, одаренный знатностью, красотой и храбростью. Но дорога порой равняет самых неравных людей, и это дает мне смелость обратиться к вам с униженной просьбой: не осчастливите ли вы меня, оказав мне честь, разделить со мной мой скромный обед?

Филиберт вспыхнул от удовольствия и благосклонно взглянул на «купца».

– Кто – вы, добрый человек? – спросить он.

– Я – Жюль Куртиль, купец из Невера, к услугам вашей чести.

– А, так, так… из Невера! Славный городок! Ну так вот что, мсье Жюль, я – человек не гордый и охотно оказываю услуги лицам низшего класса, а потому… Хозяин, еще прибор! – и Филиберт Клери уселся против Жака.

Тимолеон Бланки снял курицу с вертела, разрезал, положил дымящиеся куски на деревянное блюдо и подал на стол гостям. Затем он откупорил вино, разлил его по стаканам и сам остановился невдалеке, ожидая, что скажут гости по поводу поданного им кушанья и вина.

Филиберт Клери вооружился ножом, нацепил на его острие один из самых жирных и сочных кусков и, ловко управляясь пальцами,[9] отодрал и отправил в рот кусок белого мяса.

– О-о-о! – произнес он, прожевывая сочную, ароматную курятину.

Жак предупредительно пододвинул ему стакан вина. Филиберт отпил большой глоток, удивленно мотнул головой и за один присест опорожнил стакан.

– А-а-а! – с восхищением промычал он и потянулся за следующим куском курицы.

В течение некоторого времени в комнате только и слышалось, что сопение и жадное чавканье пажа, периодически сменяемое прихлебыванием. Наконец Филиберт в изнеможении откинулся к стене, тяжело перевел дух и дрожащей рукой вытер пот на своем сильно покрасневшем лице.

Теперь на большом блюде сиротливо виднелся единственный недоеденный кусок.

– Еще кусочек этой великолепной курицы, ваша честь! – услужливо предложил мнимый Жюль Куртиль.

– О, я и так съел слишком много… гораздо больше вас! – не совсем твердым языком ответил паж.

– Но прошу вас! – настаивал Жак.

Филиберт одну секунду поколебался, затем расстегнул еще пуговку своего камзола и потянулся за последним куском, говоря:

– Ну что же? Я не горд. Чтобы доставить вам удовольствие…

Последний кусок исчез вслед за прежними и был обильно полит последней бутылкой старого вина.

– Ну и курица! – воскликнул паж. – И где вы только достали такую, патрон?

– О, ваша честь, – ответил польщенный Тимолеон Бланжи, – я специально откармливал ее по старому, дедовскому способу! Немало разного корма съела эта злодейка, прежде чем удостоиться одобрения вашей чести!

– Да, кормили вы ее действительно на славу, патрон, – вступился Жак. – Но зато вы, очевидно, вовсе не поили ее, потому что она отчаянно требует пить! Ну-ка, хозяин, взгляните-ка на свои запасы, не притаилась ли где-нибудь еще пара бутылок такого же винца?

– Вот это я называю говорить умно! – с хмельным смехом воскликнул паж. – Нет, вы положительно нравитесь мне все больше и больше, мсье Жюль! Скажите, куда вы собственно направляетесь?

– В Париж, ваша честь. Кстати, хорошо, что вы напомнили мне про дорогу, о которой я совсем забыл в вашем высокочтимом обществе! Надо сейчас же собираться в дальнейший путь.

– Вы так торопитесь?

– Ну не так, чтобы уж очень, но… День уже клонится к вечеру, и если я засижусь еще немного, то мне придется ждать до утра, а это меня очень задержит.

– Но в эту жаркую пору вечер – самое приятное время для путешествия!

– О, для такого сильного и смелого рыцаря, как ваша честь, – да, но не для купца… В этих краях порой пошаливают лихие люди, а я везу с собой довольно изрядную сумму денег. Для того чтобы повеселиться, выпить хорошего вина и позабавиться с красоткой, мне не жаль никаких денег. Но я вовсе не желаю, чтобы мои трудовые деньги попросту перешли в карманы каких-то там головорезов!

– Но вы можете ехать вместе со мной, я ведь тоже еду в Париж! – поспешно заявил Филиберт, которому очень улыбнулась мысль иметь своим спутником человека, не жалеющего денег на вино и красоток, а главное – имеющего деньги на этот предмет.

– О, если бы я смел рассчитывать на такую честь! – воскликнул Жак.

– Но почему же нет? – снисходительно возразил паж. – Я вовсе не горд, и моя шпага готова защитить всякого честного человека! А эта шпага чего-нибудь да стоит, уж поверьте! – и Филиберт Клери принялся в подтверждение последних слов рассказывать ряд самых поразительных и блестящих приключений, в которых судьба отводила ему первенствующую, геройскую и неизменно торжествующую роль. Правда, на самом деле этих приключений никогда не существовало, но юный паж так ярко пережил их в часы своих пылких мечтаний, что эти приключения были… ну, совсем как реальные!

– Однако, как я вижу, вы занимаете при дворе очень важное положение! – заметил Жак, когда Филиберт на мгновение остановился, чтобы перевести дух от собственного геройства.

– О-о-о! – ответил паж. – Еще бы! Я удостоен доверием самых высокопоставленных лиц, и мне дают самые ответственные, самые секретные поручения! Вот хоть бы и сейчас.

– Но вы так молоды! – не то с почтительным удивлением, не то с оттенком недоверия произнес Жак.

– Как, да вы еще сомневаетесь? – воскликнул Филиберт, не без труда вставая с места. – Ну так едем, и я вам докажу!

Жак щедро расплатился с Тимолеоном Бланжи, и вскоре оба спутника выехали из-под гостеприимного крова харчевни «Бравый Моряк», провожаемые низкими поклонами хозяина.

Сен-Бонэ-о-Буа находилось почти на половине пути между Фонтенебло и Корбейлем, и те пять-шесть лье, которые оставалось сделать нашим путникам до последнего города, можно было проехать при наименьшей торопливости в каких-нибудь полтора часа. Но по дороге попадалось довольно много харчевен, а курица Тимолеона Бланжи, по уверениям Жака, непрестанно требовала пополнения той влаги, в которой ей отказывал при откормке хозяин. После ряда «непредвиденных остановок» вышло так, что в Корбейль они попали лишь поздно вечером, причем Филиберт Клери был в самом радужном настроении. Услужливость и радушие Жюля Куртиля настолько расположили к нему пажа, что Филиберт коснеющим языком рассыпался в клятвах, обещая непременно выхлопотать ему дворянское звание. А так как «слово Филиберта Клери», по уверениям юноши, можно было рассматривать как нечто равноценное уже свершившемуся, то ничто не мешало подвыпившему пажику уже теперь третировать спутника, как своего брата-дворянина. Это, в свою очередь, снимало с юноши последние остатки (очень незначительные, правда) какой-либо совестливости в располагании достатками Жюля Куртиля как своими собственными.

Особое удобство такого порядка вещей Филиберт познал в Корбейле, где Жюль Куртиль устроил ему великолепный пир со всеми доступными прелестями мира сего. Не было недостатка ни в изысканных яствах, ни в душистых винах, ни в «девах радости», как колоритно именовал милых, но погибших созданий французский язык доброго старого времени.

Между прочим, чуть «не кончился пир их бедой». В разгаре бурного веселья одна из разшалившихся «дев радости» неожиданно вздумала ухватить за приставную бороду мнимого Жюля Куртиля. Тот едва-едва успел вовремя предупредить это неосторожное движение. Впрочем, особых причин для опасений тут не было. Вся компания, за исключением самого Жака, только делавшего вид, будто он пьет наравне со всеми, была совершенно пьяна, а сам Филиберт Клери млел в гостеприимных объятиях красивой брюнетки. Но на всякий случай Жак все же решил прикончить разгульное пиршество. Вскоре паж ушел спать, девы были с миром и соответствующей мздой отпущены, и веселая пирушка благополучно окончилась.

На следующей день солнце уже порядком склонялось к горизонту, когда Филиберт Клери с трудом раскрыл свои оплывшие веки. Пажик, не привыкший к излишествам, чувствовал себя довольно мерзко, но явился все тот же добрый гений, Жюль Куртиль, и с помощью ряда гигиенических мер, в которых не последнюю роль играла бутылка старого, терпкого и довольно крепкого сидра[10], восстановил утраченное равновесие в организме юноши.

Они пообедали в Корбейле и снова пустились в путь. Теперь до Сен-Клу оставалось около двух с половиною часов пути. Первую половину Клери был мрачен, молчалив, проявлял некоторое отвращение к дальнейшему служению богу Вакху. Но в историческом городе Лонжумо он вспомнил, что здесь один из его предков, отличившийся в благородном деле истребления инаковерующих, участвовал в заключении мира,[11] чтобы вскоре нарушить таковой. Память благородного предка надо было почтить, и две бутылки вина вернули пажу хорошее настроение, а его языку – хвастливую развязность.

Остановившись по прибытии в Сен-Клу в гостинице, наши спутники поужинали и, конечно, опять изрядно выпили. У пажика снова вспыхнуло непреодолимое желание с пламенной страстью отдаться служению Вакху, и Жак счел необходимым навести посланца Генриетты Орлеанской на мысль о его поручении.

– Ах да, мое поручение… мое поручение… – смущенно пробормотал Филиберт. – Ну вот что, вы посидите здесь пока, а я сейчас вернусь! – и паж не совсем уверенно поднялся с места.

– Понимаю! Любовное приключение! – с хитрым видом произнес Жак.

– Не любовное приключение, а дело первой государственной важности! – надменно возразил Клери.

– Ну да! Размазывайте! Глядя на вас, можно больше поверить первому, чем второму! – настаивал мнимый Жюль.

– Ах так? – воскликнул задетый за живое паж. – Ну так я вам докажу! Пойдемте со мной!

В ответ на это приглашение Жак встал и молча последовал за слегка пошатывавшимся пажом.

Они прошли несколько улиц и свернули в глухой переулок. Здесь, на самом краю, виднелся небольшой домик, тонувший в середине большого и заросшего сада.

Филиберт подошел к массивной калитке и постучал эфесом шпаги о косяк двери. Никто не отозвался на этот стук. Тогда паж постучал еще и еще. После третьего стука песок на дорожке за калиткой заскрипел под чьими-то шагами, смотровое оконце с шумом откинулось, в отверстии показалась всклоченная голова отвратительной на вид старухи, и противный, скрипучий голос ворчливо произнес:

– Какой дьявол мешает по ночам спать честным людям?

– Орлеан и Амур! – важно и отчетливо произнес паж. – Ага! – засмеялся он, – небось прикусила язык, старая ведьма? Уж не ты ли принадлежишь к тем честным людям, которые имеют право наслаждаться спокойным сном? Ну, слушай. Госпожа приказала, чтобы та, которую ты знаешь, была доставлена в известное тебе место к двенадцати часам дня в воскресенье. Поняла?

– Поняла! – хмуро отозвалась старуха. – Все?

– Все!

Смотровое оконце снова захлопнулось.

– Ну убедились? – с торжеством спросил Жака Филиберт. – А теперь вернемся к прерванному занятию!

Они вернулись в гостиницу, и здесь Жак принялся с ожесточением накачивать юношу вином, пока Клери не почувствовал, что больше пить не может.

– Ну, еще стаканчик! – упрашивал Жак.

– Что же, я… не горд! – с трудом выговорил Филиберт, осушил подвинутый к нему стакан и вслед затем безжизненным телом скатился со скамьи под стол.

Жак кликнул слугу, велел отнести юношу на постель, расплатился в гостинице, приказал подать себе лошадь и помчался по дороге обратно. Отъехав от Сен-Клу, он снял привязную бороду, спрятал ее в дорожную сумку и поехал дальше. Он останавливался ровно столько раз, сколько это было строго необходимо, и на следующее утро Беатриса Перигор уже принимала от своего верного слуги доклад об успешном исполнении поручения.

XI

Пришлось так, что с самого дня празднования новоселья Луиза де Лавальер почти не видала короля, который забегал к ней лишь урывками, на минутку.

На следующий день – это был понедельник – с утра король принимал английского посланника, с которым долго о чем-то беседовал; когда же, устав от работы, он рассчитывал отдохнуть в нежной и кроткой беседе со своей подругой, к нему прибежала ветревоженная донна Молина, первая статс-дама королевы, приехавшая с ней еще из Испании и обожавшая свою госпожу. Испанка с волнением сообщила Людовику, что королеве Марии Терезе стало «совсем-совсем худо» и что врачи высказывают дурные предположения. Людовик чувствовал глубокое равнодушие к некрасивой, рыхлой, малоподвижной, далеко неумной Марии Терезе, которая была к тому же не очень молода. Правда, ей шел всего только двадцать четвертый год, но ведь и Людовику было ровно столько же, а когда жена в одних годах с мужем, то она – всегда старше. Кроме того, необходимо принять во внимание, что испанки, физически созревая очень рано, рано и старятся. Во всяком случае, как бы там ни было, Людовика ничто, кроме политического расчета, с женой никогда не связывало, и, как в первый день свидания, так и теперь, на третьем году брака, жена была для него лишь необходимостью, с которой следовало, да и легко было мириться.

Но именно политический расчет – единственный цемент в отношениях к супруге – не позволял теперь Людовику оставаться равнодушным к состоянию ее здоровья. Ведь она была теперь не только королевой, не только нелюбимой женой, а и хрупким сосудом, в котором заложено было зерно будущего всей династии. Свое «интересное положение» (в котором, кстати сказать, Мария Тереза была еще менее интересна, чем всегда) королева переносила и без того тяжело, и доктора предупреждали Людовика, что возможны преждевременные роды, в результате которых королева, по всей вероятности, навсегда станет неспособной к деторождению. Теперь, когда донна Молина сообщила Людовику, что Марии Терезе стало очень плохо, он вспомнил и эти предупреждения, и предсказание старой цыганки, сделанное ему еще давно.

«Не сын вступит после тебя на престол Франции!» – так гласило это туманное, мрачное предсказание.

– Так, может быть, внук? – беззаботно спросил тогда король-юноша.

Цыганка еще раз склонилась к королевской руке и затем резко произнесла только одно слово:

– Нет!

Тогда Людовик с беззаботностью счастливой юности обратил очень мало внимания на это предсказание и только некоторое время поддразнивал Филиппа, что цыганка, видимо, пленилась им больше, чем королем. Но, с тех пор как Мария Тереза понесла сына и ее состояние стало омрачаться серьезными недомоганиями, Людовик не раз с тоской и озлоблением думал: «Неужели и в самом деле престолонаследие перейдет к герцогу Орлеанскому или его потомству?». Ведь, не будучи в состоянии предугадать странную игру судьбы, коснувшейся ближайших потомков его,[12] он мог истолковать предсказание цыганки лишь в том смысле, что у него вообще не будет потомства!

– Что же такое с ее величеством? – тревожно спросил теперь Людовик у Молины.

– Ее величество очень сильно плачет… жалуется, что сердце перестает биться, и временами впадает в забытье. Появились боли, – ответила испанка.

– Плачет? – переспросил король. – Может быть, королеву что-либо расстроило?

– К сожалению, у ее величества слишком много причин для огорчений! – угрюмо ответила преданная статс-дама. – Но весь день королева была очень хорошо настроена. Только недавно ее величество навестили ее высочество герцогиня Орлеанская и графиня де Суассон… они о чем-то говорили, и вот… после их ухода все и началось…

Последние слова все объяснили королю.

– Проклятые! – крикнул он, бешено стукнув кулаком о стол, и бросился на половину королевы.

Марию Терезу тем временем удалось немного успокоить; но, увидев Людовика, она вскрикнула, замахала руками, ее одутловатое лицо исказилось гримасой злобы, и припадок возобновился с новой силой.

Молина без церемоний удалила Людовика в соседнюю комнату, где он и просидел до позднего вечера, пока вышедший к нему доктор не заявил, что припадок благополучно прошел, королева забылась благодетельным сном и в данный момент прямой опасности нет.

Людовик с облегчением перевел дух и только теперь заметил, насколько он устал и разбит. Чувство глубокого беспокойства, заслонившее на эти тяжелые часы все остальное, уступило место глухому раздражению против супруги и угрюмой ярости против Генриетты и Олимпии, жало которых то и дело приходилось ему чувствовать. Вместе с тем, Людовика с неудержимой страстью потянуло к кроткой и любящей Луизе.

Но было поздно, а король не пользовался правом навещать свою подругу в любой час. Поэтому Людовик ограничился тем, что скользнул в парк, прокрался к тому месту замкового фасада, где были расположены комнаты Луизы, и постоял несколько минут против окна ее спальной, вздыхая, словно юный паж перед знатной и недоступной красавицей.

К себе Людовик вернулся в очень угрюмом и неудовлетворенном состоянии духа. Он без аппетита поужинал и лег спать, моля Бога лишь о том, чтобы скорее пришел спасительный сон. А сон, как назло, не шел и не шел, и уже дрожали лучи рассвета, когда тихая греза прикрыла наконец измученного короля своими всеутоляющими крыльями.

Но было довольно рано, когда Людовик проснулся, словно от толчка. Он послал Лапорта осведомиться о здоровье королевы и, успокоенный благоприятным ответом, хотел снова заснуть, как вдруг ему доложили, что королева-мать, только что прибывшая из замка в Сен-Клу, желает немедленно повидать его.

Теперь снова слетело с Людовика все беззаботное, спокойное настроение. Разговор с матерью не предвещал ничего хорошего. Но уклониться от него было невозможно, а потому пришлось вставать и идти к матери.