Клятва Селлазаре

– Да как ты смеешь мне указывать, как жить и поступать с родными! – продолжал выступать Серджио, – Тебе ли об этом судить?!

– Я был о тебе лучшего мнения, но теперь познал истинное твоё лицо! – отвечал ему Антонио, – И чтобы не обмарать своей и отцовской репутации, я немедленно ухожу отсюда.

Он изо всех сил пытался держаться почтительным и беззлобным, но с моим отцом это было невозможно.

Особенно жаль было мать: она обхватила своими руками жестокого супруга и, едва сдерживая слёзы, умоляла его не прибегать к крайностям. Но отец её не желал ни в коей мере слушать.

– Погоди, не твоего ума дело! – отстранившись от неё, он направился к гостю, который уже повернулся к выходу, – А тебя я и не задерживаю! Ступай к чёрту со своей индустрией! Мне свои законы диктовать не надобно!

Я понял, что сейчас потеряю ещё одну надежду на своё спасение. Но меня хватило лишь на то, чтобы помчаться к Антонио и застать его в последний раз.

– Ступай-ступай, торгаша сынок! – крикнул ему вслед Серджио, – И чтоб духу твоего здесь не было!

Прослышав это, дядя обернулся и, окинув отца презрительным взглядом, воскликнул:

– Я уйду, конечно. Но ежели я ещё раз услышу от вас оскорбление в адрес моего родителя, вам придётся расплатиться за свои гнусные слова.

Перед моими глазами чуть ли не завязалась драка: отец ухватил Антонио за ворот фрака и хотел было надавать ему как следует, а дядя принялся отбиваться, отталкивая от себя; по физической своей силе он, как выяснилось, гораздо уступал моему отцу, которому ничего не стоило убить человека на месте, потому вскоре Антонио упал наземь и сильно ушиб при том лоб. Мне тут же привиделся Родольфо, когда он стонал от его ударов кнутом. Я готов был и сейчас броситься к дяде, но зная, чем мне грозит малейший шорох, остался безучастным наблюдателем, с сочувствием и ужасом смотревшего на происходящее.

Пока знатный гость наш оправлялся от ударов и приводил себя в порядок, отец, погрозив ему кулаком, промолвил:

– Проваливай живо! Поговори мне ещё про расплату!

– Будьте вы прокляты! – выпалил Антонио, прикладывая руку к виску.

Отец мой, покраснев от злости, кинулся к нему, дабы растолкать его к выходу, но Елена вовремя его отдёрнула.

– Не надо, Серджио, не надо! – она разрыдалась, видя, что всё зашло слишком далеко, – Прости его. Сеньор, – обратилась она, вытирая платком слезы, к дяде, – Останьтесь, ради Бога. Это совершенное безумство. Мой супруг вас простит, он просто слегка погорячился.

Но ясное дело, что уговоры тут были ни уместны, ни способны что-либо изменить к лучшему.

– Пусть пьёт меньше! – с иронией произнёс озлобленный дядя Антонио и, даже не взглянув напоследок на своего старшего брата, поспешил прочь от дома, к порту.

– Ух, жалкая скотина! – прорычал отец, желая догнать его и вызвать на вторую дуэль.

Мать не могла ничего молвить. Она лишь стояла возле мужа и проливала бессмысленные слёзы, от которых мне становилось ещё нестерпимее, будто внутри меня извергался вулкан.

Мне было столь больно смотреть на неё, что я всё же нашёл в себе силы подойти к ней ближе и обнять, воспользовавшись уходом отца. Она тут же подняла на меня свои опухшие глаза.

– Антонио! Я же просила!

– Да, я знаю, – отвечал я с испугом и жалостью одновременно.

Грустные глаза матери остановились на мне на некоторое время, после чего опустились вниз.

– Ступай к дому, – бесчувственно промолвила она и, высвободившись из моих объятий, медленно поспешила обратно. Я ещё долго смотрел ей вслед. Этот случай навсегда стал для меня точкой невозврата. Я понял, что больше не желаю подвергать себя таким мучениям.

Ощущение своей беспомощности перед жизнью всё сильнее поглощало моё сознание. Едва я проникся симпатией к своему дяде, как его тут же погнали с имения, и теперь мне никогда более не суждено его видеть. За это я не мог не возненавидеть своего отца, по вине которого я лишился поддержки со стороны дяди Антонио.

– Мы должны вернуть его, – сказал я матери, надеясь на её милость.

Она неохотно повернулась ко мне, посмотрела ещё раз через ограду на ведущую к городу тропинку, по которой спускался Антонио.

– Идём, – послышалось в ответ.

И я понял, что никакой возможности спасти положение не предвидится. Я уныло направился вслед за ней. Если мне и очень хотелось кинуться к дяде, попросить прощения за отца и убедить его в том, что это была ошибка, но я ни за что не осилился бы пойти вопреки воли матери, а она, разумеется, не хотела, чтобы я как-то принимал участие в проблемах моего отца.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Вскоре весна подошла к завершению, и над Палермо на долгие месяца установился зной; ветра стихли, солнце стало припекать землю так, что приходилось подолгу выжидать вечера в доме, наблюдая при этом за расцветанием природы острова: зеленеющие холмы, растущие с новой силой винограды, беспрерывные птичьи трели в кронах могучих дубов.

Всё обрело какое-то спокойствие, умиротворение и вместе с тем выжидание. Лёжа ночью в постели и не смыкая глаз, я терзал себя мыслями о Родольфо и об Антонио, которых отец прогнал с нашего имения. Я стал ещё более убеждаться в том, что необходимо что-то предпринять. Я не хотел больше терпеть отцовскую тиранию, родной дом мне опротивел после всех этих происшествий.

«Ведь есть же выход из этого мрака, есть? – думал я всё, – Есть люди, которым не предназначено колотить слуг за любую провинность».

Я также припоминал тот день, когда мы вчетвером сидели за столом и слушали рассказ дяди.

«Просвещение. Интересное слово – просвещение. И так много значащее, определяющее всю суть того, почему одни люди счастливы, другие же – нет. За прогрессом следует просвещение, а за просвещением? Что же следует за ним?»

Дополнить эту мысль я не мог, ибо в тот момент отец резко оборвал своего собеседника. В попытках добраться до истины, я стал неотступно держать фразу у себя в голове, анализируя её с разных сторон.

«За просвещением должно следовать… благополучие. А благополучие, насколько мне известно, и есть счастье».

Да. Существуют, значит, люди, которые не занимаются тем, что издеваются над невольниками, принуждая их к ежедневной работе под палящими солнечными лучами; они живут в других городах, у них есть текстильные заводы, и они занимаются своим любимым делом и наверняка ни от кого не зависят. Это люди с просвещёнными умами, с огромными научными познаниями в самых разных областях. Ведь в конов концов, мир столь обширен и многообразен, что его не опишешь ни одним словом, ни даже одним предложением. При мысли того, что я нахожусь в замкнутом мирке, ограниченном лишь стенами помещичьего дома и прилежащими к нему виноградными плантациями, меня охватил страх.

«Неужели я проживу так всю свою оставшуюся жизнь, не познав ничего того, о чём говорил мой дядя: просвещения, науки, прогресса, знаний. Как мне к этому прийти?»

В ответ моим рассуждениям за окном послышались бушующие морские волны, бьющиеся о прибрежную скалу. Поднявшись с кровати, я подошёл тихонько к окну и стал вглядываться в даль.

«Вдалеке виднеется море. Прекрасное, тёплое море. А что же за ним? Что скрылось от глаз моих любопытных за горизонтом? Что не желает показаться мне и открыть свои сокровенные тайны?».

Итак, погружаться в сон я более не желал. Мне не хотелось ничего, кроме одного – уйти от этой беспросветной жизни и отправитсься туда, где меня, быть может, ждёт светлая будущность.

«Если я не желаю более томиться в этих местах, то… мне ничего не мешает сбежать отсюда. Сбежать!» – эта снизошедшая до меня идея полностью завладела мной. Осталось только решить, каким образом я совершу этот план, который я ещё давно отложил в сторону, но теперь решил им воспользоваться непременно. И я вспомнил про Родольфо. Уж что-что, а строить плоты и лодочки я вполне был способен, так что постепенно я пришёл к однозначному выводу: нужно сегодня же покинуть на самодельной лодке пределы этого острова, расстаться с отцом и матерью, простить им грехи и поспешить в неизвестность. Но эта неизвестность казалась мне куда более привлекательной и заманчивой, чем пребывание в отцовском поместии. Вот так за одну ночь мне удалось покончить со всеми сомнениями, опасениями и страхами, и дать себе твёрдую, непоколебимую клятву в том, что сюда я более не вернусь, иначе попросту буду обречён на погибель.

Тихонько выйдя из дома и проскочив во флигель, я осторожно прикрыл парадную дверь и выбежал во двор.

Затем принялся разыскивать инструменты, с помощью которых и должен был создать своё транспортное средство, благодаря которому я и смогу осуществить задуманное.

Найдя в старом сарайчике отца топор и рубанок, поспешил в сторону дубовой рощи, что произрастала недалеко от нашего дома (для того нужно было подняться по тропинке чуть выше).

Конечно, для меня подобное занятие было серьёзным испытанием, но благодаря моему учителю, плотнику Родольфу, который успел-таки дать мне несколько уроков по древесному ремеслу, мне удалось срубить небольшое деревце, разделить его на брёвна, а затем хорошенько обстругать и придать им должную форму, с которой я смогу построить маленькую лодочку. С отплытием я, правда, решил не спешить, а дождаться раннего утра, когда заря осветит местные воды. Изрядно попотев, я в ожидании рассвета прилёг прямо в сарае, немного вздремнув.

Через какое-то время я открыл глаза и, поднявшись, вышел во двор, чтобы убедиться, и к моей радости, солнце уже начинало выглядывать за горизонт. Долгожданный мой час настал-таки.

Оглядев ещё раз своё творение, не совсем идеальное, но при том внушающее своими размерами (впервые за все свои годы мне удалось смастерить нечто большее), я принялся тащить её к берегу так, чтобы никто не смог заподозрить нечто неладное. С собой в долгий и опасный путь, который мне предстоял, я взял лишь пятнадцать лир и несколько мешков с пропитанием, а также набрал немного воды в море.

Когда солнце уже поднималось к небу, я, стоя на песчаном берегу, обернулся назад и взглянул на Палермо, на виднеющиеся вдалеке поместья, среди которых числилось и моё имение. Конечно, я ещё не раз буду предаваться тягостным, тревожным, а порой грустным воспоминаниям о Сицилии. Как бы здесь не сложилась моя судьба, но этот остров навсегда останется моей единственной родной землёй. Вернусь ли я сюда когда-нибудь?

Тогда я ещё не задумывался о том. До меня лишь доносился зов, манящий меня в неведомые края. Этот зов был повсюду: в морском приливе, в криках чаек, в мигающем мне вдалеке, со стороны порта, маяке, в бодро гудящих паромах.

Собравшись духом, я спустил своё судёнышко в воду, перекрестился, перенёс весь свой груз на лодку и, взмахнув на прощание рукой, спустился сам на киль и тронулся с места.

Сердце моё разрывалось, когда я видел удаляющийся берег Сицилии, вскоре скрывшийся из виду. Я остался совершенно один. Один среди бескрайних морских просторов. Потому уповал я лишь на Отца Небесного и свои силы. К счастью, за этот день, что я провёл в плавании, мне ни разу не довелось оказаться под проливным дождем или штормом. Небо было всё таким же безоблачным и ясным. Иногда, бывало, волны раскачивались сильнее от порывов ветра, но они в скором времени прекращались, и на воде становился штиль. Я ощущал себя капитаном значительного судна, плывущего по торговым делам куда-нибудь в Африку или же в Азию.

К полудню, когда я крайне утомился грести вёслами, мне пришлось остановиться и найти временное пристанище, от которого я уже смогу двинуться дальше. Наудачу мне удосужилось столкнуться с маленьким островком. Причалив к каменистому берегу, я, переведя дух, решил подкрепиться свежим хлебом, и затем пройтись по этой безлюдной земле.

Что ж, некоторое время мне пришлось разделять участь знаменитого Робинзона Крузо, примеру которого я последовал. Однако задержки тут до вечера ни в коем случае нельзя было допускать, в противном случае, я рисковал потеряться в водах Средиземного моря.

Потому я без промедлений двинулся к лодке, после чего отчалил от островка.

Учитывая, что моих запасов вполне хватало для продолжения плавания, у меня не могло возникнуть сомнений в том, что моё путешествие будет совершенно беспрепятственным.

Но судьба, видимо, решила подбросить мне новое испытание, более жестокое, угрожавшее моей жизни.

Мне казалось, что за день я успею доплыть до следующего берега, и на том всё свершится, однако расстояние, разделявшее «отцовскую обитель» и мир свободы и просвещения, оказалось куда более существенным.

Так я продолжал бороздить морские просторы до позднего вечера, пока внезапно надо мной и моим судном не сомкнулись грозовые тучи. После первого же раската грома нахлынул проливной ливень, лишивший меня возможности видеть вокруг себя. Пребывая в крайнем замешательстве, я прекратил грести, вскочил с лодки и стал приглядываться в даль в надежде отыскать хоть самое незначительное подобие суши.

Промокший под дождём, я оказался просто бессильным перед природной стихией; поблизости не было ничего и никого.

Быть может, решил я, что то есть наказание Божье за моё великое согрешение. В потёмках предстали перед моими глазами нечёткие очертания грозного отцовского лица; смотрел он так, словно хотел вот-вот замахнуться на меня кнутом. В испуге я упал на киль лодки. Ещё немного, и на моё судёнышко должны были нахлынуть разъярённые волны, и с тем мой побег окончился бы бесславно.

И всё же, несмотря на обильный ливень, шторма за ним не последовало. Возможно благодаря моим усердным молитвам и глубоким раскаянием, порывы ветра стали ослабевать, дождевая осада прекратилась, и вместе с тем рассеялась тёмно-серая мгла, окутавшая меня и моё судно.

Вздохнув с облегчением, я огляделся по сторонам и заметил, что хоть лодка с припасами и уцелела, а всё же она была отнесена волнами на значительное расстояние. Вдалеке меня встречал мелькавший временами свет от маяка, потому я пришёл к выводу, что достиг-таки своей желанной цели. Было несомненным то, что я доплыл до порта, а значит, тут и начинается мой новый жизненный путь, который мне ещё предстояло изучить, и по которому мне завещали идти и идти, не думая ни о чём, что может каким-то образом заставить меня усомниться в непоколебимости принятого мной решения.

И пусть отец с матерью трижды меня проклянут за то, что изменил их укладу жизни, за то, что отрёкся от долга, мне предписанного предками. Возвращение в дом для меня означало признание деспотии и всевластия единственно возможным путём для личностного развития человека. Но разве моя задача не доказать обратное, не продемонстрировать им всю несостоятельность данной теории, опровергнуть её доводы и выйти из многовекового заблуждения, в коем пребывал я на протяжении всех своих четырнадцати лет в заточении у отца, Серджио Селлазаре?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Уже на протяжении многих лет рыбацкое поселение Монтенья, расположенное к югу от Неаполя, славится тем, что именно его жителями обеспечивается большая часть поступающего на торговые рынки города промысла. Имея весьма выгодное стратегическое положение (посёлок обладал выходом к морю и находился на пересечении наиболее значимых морских торговых путей), Монтенья стал местом, куда стекалось множество рыбных торговцев со всего Средиземноморского побережья Италии; они проводили собственные ярмарки и открывали прилавки, привлекавшие жителей соседних деревень своей изысканной продукцией. К тому же, именование Монтеньи посёлком в последнее время являлось весьма условным: активный приток сюда иностранных торговцев и товаров привёл к неминуемому расширению поселения, потому нынешний облик Монтеньи не имеет ничего общего, скажем, с пятью или шестью годами ранее. И всё же дальнейший рост его замедлился, поскольку городские торговцы из Неаполя, во избежание конкуренции с новым формирующимся центром рыбной торговли, приняли инициативу, поддержанную местными городскими властями, по замедлению темпов роста Монтенья. Таким образом, посёлок этот, потеряв некоторую независимость, стал по-прежнему существовать в тесной связи с Неаполем, куда и поставлялясь вся выловленная на побережии рыба. Теперь Монтенья слывёт тихим, ничем не примечательным рыбацким краем, где всё завязано исключительно на торговых отношениях с центром.

Конечно, далеко не все местные были согласны с подобными изменениями, ибо это несомненно испортило репутацию любимого ими городка. Среди них, среди этих «негласных бунтарей Монтеньи», был и старина Стефано, человек в преклонных летах, жизнь которого неразрывными цепями прикована к морю. Уже двадцать с лишним лет он никак не мог отпустить своё горе: воспоминания о его родном сыне, погибшем при совершенно незначительном обстоятельстве (он играл в лодке, когда внезапно она, отнесённая волнами, наткнулась на камень, из-за чего суденышко потерпело серьёзное, непоправимое кораблекрушение, а сам мальчик, будучи не в состоянии плавать, ушёл под воду) неотступно его преследовали и отягощали душу. Много раз Стефано винил себя в том, что хоть он и проходил службу в море и, значит, имел соотвествующий опыт, а тем не менее никак не смог уберечь своего сына и отвести его от гибели. Однако всё произошло столь стремительно, что он не успел опомниться и принять решительных мер для спасения; на момент смерти мальчику было около тринадцати лет.

Все эти сведения (и о городке Монтенья, и о личной жизни Стефано), я узнал спустя неделю своего пребывания здесь, в пригородном посёлке Неаполя. И, как вы уже успели, вероятно, догадаться, судьба свела меня именно со старым Стефано. Моё причаливание к берегу оказалось весьма успешным, но несмотря на это, я был совершенно истощён и чувствовал себя нездорово, ибо вся одежда моя намокла под проливным дождём ещё во время моего плавания. Стефано, встретившись со мной в совершенно неожиданное для себя время, охотно принял меня в своё жилище, хорошенько откормил свежими хлебами, жареной треской и прочими деревенскими яствами, а затем помог мне переменить свою одежду. Примечательно, что когда Стефано увидел мою лодку, с помощью которой я и достиг его дома, он стал сильно напуганным. Однажды, когда я было встал со стола и хотел отблагодарить его за оказанную им милость, он вдруг жалостливо посмотрел на меня и, подняв руки кверху, промолвил:

– Ты ли, мой сын, воскрес из мёртвых?

Поначалу я стоял и в изумлении глядел на бедного старика: я задался вопросом, не обессилел ли он от потери разума. Набравшись всё же сил, я вышел из состояния замешательства и заверил его в том, что я не являюсь его сыном, и зовут меня Антонио Селлазаре, и прибыл я из Сицилии в поисках сносной жизни (о своём побеге от родителей я ни в коей мере не желал поведать). Выслушав меня, Стефано вздохнул, словно только опомнился от какого-то наваждения, и сказал:

– В таком случае, Всевышний меня простит. Я уж думал…

Тут мне стало искренне любопытно узнать от него, о чём же он думал в то время, когда принял меня за своего сына. Стефано, немного погодя, усадил меня за стол и рассказал свою печальную историю.

«А ведь я мог совершенно также разделить участь с ним» – раздумывал я, припоминая своё нелёгкое путешествие для юнца.

Впрочем, в последующие дни мы с ним сильно сдружились. Он стал обращаться ко мне весьма ласково и мягко, а я старался отвечать ему тем же, но сохраняя при этом некоторую сдержанность в общении. Стефано вскоре признался мне, что я очень походил на его мальчика, поэтому он и решил, что я был послан Господом для успокоения его души и облегчения его земных страданий.

Так началась моя новая жизнь, основанная на рутинной работе – ловле рыбы. Конечно, вскоре мне это наскучило, ибо я стремился к нечто большему; к тому, что могло принести бы мне пользу. Потому я попросился к Стефано стать его помощником по торговой части. Иными словами, я решил, что смогу освободить старика от обязанности перевозить товар в Неаполь, чем он занимался всё это время регулярно, и взять данное обязательство в свои руки. Разумеется, он дал на то согласие. Теперь, каждый раз после нового улова, мне предстояло преодолевать немалый путь на телеге до городской рыночной площади, где, как уже было сказано, собирались продавцы со всего побережья.

Я помню то волнительное и завораживающее ощущение, когда я впервые своими глазами увидел Неаполь во всей его красе, во всей его повседневной жизни: мощённые каменные дороги, по которым то и дело проезжают экипажи и дилижансы; высокие арочные дома в изящном стиле ренессанс и барокко, бьющие где-то вдалеке фонтаны, выдающиеся мраморные колонны и статуи. Для меня, мальчика, прожившего всё своё детство наедине с дикой природой острова Сицилия, где помимо старых плантации и морского порта ничего не существовало, в среде, где все эти городские архитектурные изящества были чужды, увиденное выглядело чем-то недостижимым, трудно доступным для моего восприятия картины мира. В какой-то мере меня щемило то чувство, будто всё это великолепие создано не для меня, а лишь представлено для того, чтобы подразнить моё стремление к перспективе и разубедить в своих благих намерениях. Поначалу мне было даже как-то жаль свой родной отдалённый край, и местный ритм жизни меня пугал, вызывая недопонимание. К чему вся эта спешка, словно время здесь всегда на исходе, и всем необходимо успеть сделать все дела к сроку? И весь этот шум, гам, смех торговцев, шумные разговоры в разнородной толпе, всюду расклееные яркие афиши и объявления: «Продаётся…», «Представляется спектакль…», «Объявлены новые выборы в…» и тому подобное?

Я терялся в этом быстро меняющемся мире, где нет даже возможности остановиться, передохнуть, осмыслить происходящее вокруг. Но несмотря на это, я привык к своей работе, которая стала приносить мне небольшие деньги – пятнадцать лир за каждую продажу свежего улова. Конечно, будь я более настойчив тогда, я бы непременно покончил бы с этой обыденностью и принялся бы за новые изыскания, однако мысль о том, что я провинциально малообразован и непросвещён, мешала мне совершить это раньше, чем мне того бы хотелось изначально. Так что жалкость моего труда, по сути ничем не отличавшегося от труда подневольного, была вполне заслуженна и ожидаема для меня. Но тяга к возвышенному, великому, прекрасному духовно лишь сильнее мной одолевала оттого, и я предчувствовал, что в моей установившейся скромной жизни на краю Монтенья должны произойти хоть какие-нибудь перемены.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ранее июльское утро 1867 года. В городской среде неохотно пробуждающегося после долгого ночного сна Неаполя особо выделяется красивое величественное здание с тремя этажами, с украшенной античными сценами крышей, именуемое Университетом Фридриха Второго. Уже семь столетий это заведение служит главным символом просвещения не только города, в центре которого он располагается, но и всей страны. И об этом невольно говорит сама аура, окружающая его: большие просторные залы с местами для отдыха и проведения самых разных дискуссий, касающихся насущных и актуальных проблем общественной жизни, такие же большие лекционные залы, обставленные деревянными столами и кафедрой. А соединяют их широкие коридоры с хрустальными люстрами, окружённые бюстами мыслителей древности и творцов подлинного искусства. С улицы так и веет нежным благоуханием сиреней, а если пройти через университетский сад, то встретишь прелестный мраморный павильон. Вот то самое место, где можно предастся возвышенным чувствам, благим мыслям и отстраниться от той серой городской среды, что присутствовала за пределами этого пропитанного глубокой стариной уголка. И, конечно, огромная по своим размерам библиотека на верхнем этаже университета является особой её гордостью, ибо в ней представлено бесчисленное множество ценных собраний, дошедших до сих дней из глубины веков, от «Божественной комедии» Данте Алигьери до научных трудов маэстро Да Винчи.

Несомненно, перечисленные достоинства одного из значительнейших образовательных учреждений страны не могли не привлекать сюда тысячи студентов, жаждущих приобретения новых знаний в самых разных областях науки.

И вот, обычное летнее университетское утро 1867 года проходило всё так же размеренно и ничем не отличалось от предыдущих дней; за тем исключением, что в среде находившихся на факультете геологии вольнослушателей был и я. Сюда впервые я попал совершенно случайно, когда неделю тому назад решился после своей работы на рыночной площади как бы прогуляться по городу и осмотреть его достопримечательности, хотя истинным моим побуждением было ознакомиться с благопристойными заведениями, в которых можно всецело посвятить себя науке. С профессором геологии Франческо Леоне, который в тот день вёл лекцию в зале, судьба свела меня совершенно случайно, когда я по своему обыкновению занимался тем, что распродавал на площади привезённый из Монтеньи свежий улов.

Как-то ближе к вечеру, когда шумная толпа стала постепенно расходиться, вдалеке я завидел идущую с корзиной в руке женщину; её нельзя было назвать молодой, ибо на лице её хорошо были заметны морщины, но в то же время была она и не в преклонных летах, поскольку шагала энергично и обладала достаточной физической силой. Голову её прикрывала небольшая соломенная шляпка, очевидно, оберегающая от жаркого летнего солнца, а судя по её весьма скромной, простой одежде, была она служанкой.