Читать книгу Два романа в одном флаконе (Элла Матонина) онлайн бесплатно на Bookz (7-ая страница книги)
bannerbanner
Два романа в одном флаконе
Два романа в одном флаконе
Оценить:
Два романа в одном флаконе

3

Полная версия:

Два романа в одном флаконе

Над эскизами работал талантливый живописец Алексей Яковлевич Головин, декорации по его эскизам писали К. Юон, Е. Лансере, Б. Анисфельд. Над костюмами мудрствовал знаток старины И. Билибин (впоследствии вся постановка «Бориса Годунова» была передана парижской Опере). В это же время Римский-Корсаков воодушевился мыслью дать сцену «Коронования Бориса» как можно эффектнее и добавил к ней сорок музыкальных тактов. Дискуссии и споры о том, на каких сценах сосредоточиться, не утихали: нужна ли уборная Марины Мнишек, стоит ли ослаблять впечатление этим чужеземным элементом, если в опере столько гениальных страниц? Как быть со сценой мятежа под Кромами? Она в России никогда не ставилась – считалось, что прерывает интерес к действию. А между тем эта сцена бесподобна, в ней столько гениального подъема, что после нее сцена смерти Бориса может показаться короткой и малоэмоциональной. Это тоже был вопрос, над которым мучились артисты и постановщики. Дягилев убеждал тихого, скромного и великого Римского-Корсакова, что сцену венчания Бориса на царство надо поставить так, чтобы французы рехнулись от ее величия, а значит, кроме декораций следует установить на сцене не меньше трехсот человек. Показать безумное по блеску величание, колокола, выход центральной фигуры – царя, народ падает ниц, Борис идет погруженный в молитву. И вдруг перемена – тесная келья с лампадами, образами, монахи туманным утром идут к заутрене, и Григорий тихо читает летописи Пимена. И следом, моментально, пьяная, буйная корчма.

«Вот тут-то, – говорил Дягилев, – зрителю и можно дать отдохнуть. Сделаем антракт и посмотрим на французские рожи».

Из всех этих споров, разговоров, отдельных дел, пожеланий Санину предстояло создать оперу. Как режиссеру – впервые в своей жизни. И цель была не костюмированный концерт, а оперный спектакль. Рука режиссера должна была направить музыкальное зрелище по глубоко продуманному руслу.

Репетиции с хором Санин начал проводить до отъезда из России в Петербурге. Это, правда, не уменьшило его занятости в Париже. Он вертелся волчком по сцене, а все кружилось вокруг него: «Мое credo на сцене быть и царем и последним работником в ряду прочих. Мое credo, которое я пламенно ношу в груди, которому служу от всей души, наглядно даже для людей, не знающих русского языка, поставило меня в их глазах высоко и на почве демократизма сблизило меня со всеми “рабочими блузами”, стариками, всей рабочей массой. Вся эта громада тает, когда видит, что сам Шаляпин слушается их товарища travailleur’a». И это сущая правда. Обычно режиссеры только кричали, командовали «серой массой», хористами, статистами. Санин бежал первым за нужным табуретом, шарфом, ширмой, двигал, тащил, лез на стену, а уж как следил за монтировкой декораций! Малейшее отступление от монтировки, малейшая небрежность замечалась, и все переделывалось. Он был не просто талантлив, он был еще великий труженик. Это не могли не уважать окружающие его люди: он творил чудо у них на глазах.

– Саша, я совсем тебя не вижу! – Лидия Стахиевна в знак протеста отодвинула тарелку с супом.

– Как не видишь? Я же перед тобой, сижу напротив…

– Саша, перестань ерничать. Я тебя вижу меньше, чем в России. Я понимаю, у тебя в театре огромный успех, артисты бегают смотреть твои репетиции. Но я тоже хочу успеха…

– Как это? Где? У кого? – Он нахмурился.

– У тебя, дорогой!

Она еще не договорила, он мягко прокатился от своего места к ее креслу. Обнял и шепнул:

– Лидочка, сегодня на первой репетиции французский оркестр встретил меня смычками! Понимаешь?

Она понимала: перед ним склонили голову, принимая его победу, а значит, победу и всей «орды русских варваров».

Глава 27

В случае с «Борисом Годуновым» французскому зрителю пришлось поработать головой. Спектакль был историко-философский. Народ и царь – по замыслу Санина – центральная проблема спектакля, в котором эти две силы взаимосвязаны и противоборствуют. И обе несчастны.

Здесь Шаляпин и Санин и… Мусоргский были едины. Модест Мусоргский боготворил предшественника Шаляпина «дедушку русской оперы» Осипа Афанасьевича Петрова. Когда умер Петров, он неутешно, судорожно и громко рыдал у его гроба: «С кончиной дедушки я все потерял. Я утратил опору моей горькой жизни. Знайте: в этом гробе лежит судьба всей едва расцветшей русской оперы». Петров имел положение первого артиста русской оперы. Красавец, высокого роста, словно, природа поняла, что этому великолепному басу требуется красивое и просторное вместилище. Талант Петрова был полным, законченным. В его голосе, как и в его игре не было ничего ложного, фальшивого, натянутого и заученного.

Певец-титан, «вынесший на своих гомерических плечах, – так считал Мусоргский, – все, что создано в драматической музыке с 30-х годов XIX века». Для Шаляпина это был еще талант, проявившийся в слиянии вокального искусства и актерского драматического мастерства. Петров пришел в оперу из степи, где охранял гурты овец. Скакал на коне и пел. В Петербурге избавлялся от украинского произношения, работал над дикцией. А в мимике и пластике от примитивного жеста дошел до великолепного репинского рисунка роли Варлаама. Чтобы хорошо владеть мимикой лица, он изучал рисунки из книги Дарвина «О выражении ощущений».

– Посмотрите, – бывало, восхищался Шаляпин, молодо и задорно взывая к гостям Римского-Корсакова, сидящим в тесной столовой за узким столом со скромной закуской. – Осип Афанасьевич мог мускулами правой стороны лица выразить смех, а левой – горе. Или в совершенно разное состояние мог привести верхнюю часть лица и нижнюю. Сейчас я попробую.

Отчаянные гримасы красавца Шаляпина вызывали хохот. Только Римский-Корсаков, с горделивой любовью глядя на Шаляпина, говорил: «Учеба на пользу. Раз Мусоргский боготворил Петрова, значит, он в нашем кругу».

Санин, будучи сам артистом, понимал, что Шаляпин хочет рассказать публике о царе Борисе не только голосом, но и образом. В их общей работе здесь не было разногласий. И не о каких обычных «капризах» Шаляпина никто не слыхал. Друзья молодости доверяли друг другу, особенно когда речь шла об общем замысле спектакля. Санин предложил другу изменить кое-что в сцене смерти Бориса. Шаляпин согласился с полным доверием (для его характера – это редкость). С другой стороны – Шаляпин решил «пожаловать» Борису черную бороду, хотя на монете с его портретом у Годунова нет ни бороды, ни усов. Но Санин принял довод Шаляпина – эта деталь важна для силы и красоты образа.

Но Шаляпин сам по себе велик. Ему нужны только легкие и чуткие коррективы. «Народу» же, то есть статистам, хору нужна дипломатичная стратегическая, тактическая помощь и… железная рука. У Санина в массовых сценах каждый человек – Актер со своим лицом, жестом, взглядом. «Санин – другой российский богатырь сцены – создал незабываемые ансамбли в сцене моления, коронации, в польском действии, в Кромах и в сцене смерти Бориса», – вспоминал спустя годы Александр Бенуа.

А в те майские дни, казалось, кроме волнений, больше в жизни ничего нет. Лидия Стахиевна собиралась в Гранд-опера посмотреть генеральную репетицию. Александр Акимович должен был ее встретить или поручить кому-то проводить в ложу. Событие широко не оглашалось – все же хоть и последний, но рабочий момент. Но столпотворение у театра означало, что парижское общество заинтересовано. В зале – все известные люди французской столицы, вся пресса.

Представление шло блестяще. И вдруг в «Сцене в тереме» Шаляпин обнаруживает, что не поставлены декорации, нет положенного для царя «домашнего» костюма. Шаляпин рассвирепел. Но делать нечего, вышел на сцену и запел. Когда он устремил взгляд в угол и сказал: «Что это?.. Там!.. В углу… Колышется!..» – услышал вдруг в зале шум. Публика поднялась с мест, иные стали на стулья и смотрели в угол. Все подумали, что артист что-то увидел страшное и испугался. Пел-то он на русском языке…

Об этой репетиции вспоминали долго. И Санин на вопрос, так ли все было, всегда отвечал бурно и возмущенно, словно это было вчера:

– Да, представьте себе, персонал сцены отказался приготовить подвеску декораций, мол, для репетиции это необязательно. Варвары! А таковыми считали нас!

Александр Бенуа о том дне писал так: «Федор Иванович ужасно нервничал и, совсем разочарованный, не пожелал даже наклеивать бороды и переменить свой коронационный костюм, в котором он только что венчался на царство, на более простой комнатный наряд. Так без бороды и в шапке Мономаха, в золотом с жемчугом облачении он и беседовал с детьми, душил Шуйского и пугался… “кровавых мальчиков”. Не только у меня пошли мурашки по телу, когда в полумраке, при лунном свете, падавшем на серебряные часы, Шаляпин стал говорить свой монолог, но по лицам моих соседей я видел, что всех пробирает дрожь, что всем становится невыносимо страшно…»

Итак, генеральная репетиция прошла блестяще. О непоставленных декорациях и бороде не вспоминали. Париж ломился на премьеру. Жена Эдвардса, редактора влиятельной газеты «Ле Матэн» («Утро»), сняла для себя одной целый ярус лож и в дальнейшем не пропускала ни одного спектакля.

И вдруг Санин узнает, что вечером накануне премьеры у Шаляпина что-то случилось с голосом – «не звучит», – что он сидит в отеле у Дягилева и его трясет лихорадка, тело и душа ослабли, сил нет. Дягилев весь вечер его успокаивает. К ночи Шаляпин взбодрился, собрался домой и… снова большой, сильный, красивый человек вдруг задрожал как осиновый лист. Дягилев оставил его у себя. Шаляпин уснул на каком-то диванчике, едва помещаясь на нем.

Дягилев сидел рядом.

Санин в ужасе метался по номеру.

Глава 28

Так прошла ночь. Премьера началась минута в минуту. В первой картине – у Новодевичьего монастыря, горькой, страдальческой, где народ подневольно избирает царя, изумительно зазвучал хор, проявился высокий драматизм музыки Мусоргского и «санинских» хоров.

И вдруг Лидия Стахиевна увидала на сцене в нарядившемся в красно-бурый кафтан, поразительно загримированном приставе, обходившем народ и не на шутку стегавшем его плеткой, своего мужа, режиссера Санина.

– А как же, – скажет он ей потом, – «народ»-то состоял не только из наших отличных хористов, но и из всякого недисциплинированного сброда, который служит фигурацией в Опера.

Этот же «сброд» Санин в следующем действии превратит в важных, чинных бояр.

Хору публика устроила овацию. И это в театре, где хор едва ли замечали! Народная сцена мятежа под Кромами всех оглушила. Мятежи и бунты Санину всегда удавались – сам-то Александр Акимович тоже был из мятежных натур…

В конце спектакля произошло очередное чрезвычайное происшествие. Новоявленный узурпатор Самозванец должен был въехать на сцену верхом. Но дирекция театра категорически запретила появление лошади на сцене.

У Санина нашлось время для другого образного варианта. Более заостренного и удачного. В сани с Самозванцем запряжены были люди. Они волокут их как грядущую народную беду… И плач, вещий плач Юродивого их сопровождает.

Париж потрясен. Холодная, чопорная Гранд-опера раскалилась. Зрители хлопали, кричали, махали платками, взбирались на кресла, бежали к сцене, бросали цветы.

Санин не удивлялся, он считал, что и Россия не слышала и не видела такой постановки оперы Мусоргского.

Отныне во всем мире будут петь, играть и ставить иначе.

Критики и музыковеды долго будут разбираться, как и почему именно русский композитор Мусоргский вошел в плоть и кровь современной французской музыки. Будут разбираться, в чем секрет силы и продолжительности этого влияния.

Лидия Стахиевна занялась более скромным делом. Она разбирала газеты, делала вырезки. «Главное действующее лицо в этом спектакле – толпа, и держится она изумительно. Русские хористы поражают мощью, верностью, гибкостью и выразительностью, и восхищают они игрой своей еще больше, чем пением. Каждый из них играет как актер – с удивительной непринужденностью и непосредственностью. В движении толпы столько силы, жизни, волнения, что французский зритель потрясен и поневоле начинает завидовать. Режиссер, правящий движением этих масс и с жаром воодушевляющий их своим присутствием, – А. Санин – превосходный артист, которому мы воздаем особое почтение», – так писал авторитетный критик Пьер Лало в «Le Temps» («Время»).

«Несравненного Санина, режиссировавшего оперу, следовало бы любой ценой (“приковать золотыми цепями”) удержать в нашей “Гранд-опера”. Мы не имели ни малейшего представления о самой возможности такой постановки», – это из респектабельной «Figaro».

– Ты хочешь, чтоб тебя «удержали»? – спрашивала мужа, смеясь, гордясь и тревожась, Лидия Стахиевна.

– Уже удерживают. Получил сразу два предложения – выбирай!

Они выбрали возвращение в Петербург. Но Александра Санина теперь знала вся Европа. Его имя стало синонимом блестящих оперных постановок.

Глава 29

Лидия Стахиевна и Екатерина Акимовна составляют меню на следующую неделю. Приглашен повар. До его прихода дамы всласть поговорили о снобизме французов, который проявляется, например, в том, каких они собак держат, какую моду предпочитают, в выборе района, где намерены поселиться, «в фасоне» обеда. Вечно они вносят свои неписаные правила в этикет, моду, этику, дипломатию, искусство, литературу.

– Даже в юриспруденцию, – сказала Екатерина Акимовна.

– Ну да, – поддержала ее жена брата, – они же свято верят в закон и право, полагая, что все должно делаться по правилам, в нужное время и в нужном месте.

Екатерина Акимовна улыбнулась: кому-кому, но Лидуше это никак не могло понравиться, ведь она никогда не оказывалась в нужное или обещанное время в нужном месте. Или забывала, или путала адреса и часы, а всякие намерения зачастую так и оставались на долгое время намерениями. Вот так было и с домашней кухней. Повар был француз, и отсюда шли все неудовольствия столом. Конечно, до лягушачьих окорочков, огромного количества чеснока, свиных ножек с копытцами дело не доходило, но постоянное Blanquette de veau (рагу из телятины под белым соусом) с постоянным переходом к семи сортам сыра утомляло.

Санины потому давно решили найти русскую повариху и стол сделать близким к отечественным вкусам, с небольшими изменениями в сторону местной кухни при приеме гостей. Решили давно, но не сделали. Лидия Стахиевна чувствовала себя виноватой, ибо Хаосенькой, пусть «милой», но была именно она. А Екатерина Акимовна никогда не посягала на права хозяйки дома, которую любила за массу других убедительных достоинств.

– О Господи! – раздался голос Санина. Сильно косолапя, он вкатился в комнату. – Господи милостивый, благослови раба Своего Александра на подвиг! – обратился он к висевшей в углу комнаты иконе Спасителя, вывезенной из Москвы как память о матери. Три раза осенил себя крестным знамением и повернулся к жене и сестре, которые об упомянутом «подвиге» спрашивать не торопились, так как знали за Сашенькой манеру преувеличивать, фантазировать, мистифицировать, впадать в экзальтацию. И при этом он жил не одной ролью, а целым сонмом образов. – Я приглашен в Ла Скала, в Милан. Впервые! Удостоен!

– Милан? Город без физиономии, без своего характера. После Парижа, Барселоны, даже Петербурга, – небрежно бросила Екатерина Акимовна, любившая иронизировать над любимым братом, возвращая его к действительности.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Роман написан в соавторстве с писателем Эдуардом Говорушко (живет в США).

Вы ознакомились с фрагментом книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста.

Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:


Полная версия книги

Всего 10 форматов

1...567
bannerbanner