Беги и смотри

Всё замирает. Как раз тогда, когда нужно переложить яичницу на тарелку, разрезать её пополам. Обнаруживаю, что нет хлеба. Совсем. Нужно закрыть форточку, холодно. У меня опускаются руки. Тряпка падает на пол. Это уже театральный жест. Я смотрю вниз и понимаю, что стою на скорлупе, она едва слышно хрустит. Или – это оконная рама хрустит на морозе. Что-то из Пастернака. Я любила его, т.е. стихи… Почему в прошедшем времени? На окне – узоры. Вдруг у горла собирается комок нерастраченного рыдания, это похоже на начинающийся приступ рвоты. Я поспешно бегу к окну, взлезаю на подоконник, дышу обжигающе свежим воздухом. Наплевать – если заболею, если будет болеть горло – только бы не расплакаться. Слёзы всё-таки выступают. Но это от мороза. Они густые, того гляди, замёрзнут. За окном – деревья в инее. Наверно ниже нуля. Погодка что надо под Новый Год. Прошло. Пока прошло. Я захлопываю форточку, слезаю. При взгляде на яичницу под кадыком опять начинает шевелиться что-то роде тошноты. Не надо мне было есть этот апельсин!

Сестра свою половину в комнату утащила, весь диван там соком и слюнями зальёт. Блин! Как же я теперь с ней буду справляться? Отдать её тётке? Ну нет! Мама бы такое не одобрила. Хотя… Почему она нам ничего не сказала, почему не предупредила? Или собиралась жить вечно? И я опять чуть было не заплакала из-за обиды на мать. Мёртвую уже. Как это – мёртвая? Всё-таки это невозможно понять. И не надо. Сейчас, во всяком случае, не надо. Надо жить. Нам – жить. А с тёткой – может быть, она договорилась? Может быть та передаст нам какие-нибудь инструкции? Считала нас маленькими, не хотела травмировать – очень мило!

Ну хватит злиться на мать. Это и нехорошо, и теперь бесполезно. Да-а… Я опять ловлю себя на том, что застопорилась. Надо наложить пищу и подать тарелку сестре. Вот что надо. А остальное… А остальное… Буду всё делать на автопилоте, словно ничего не замечать – делать и всё…

Сестра явно рада, когда я приношу ей еду. Она сидит на диване, поджав под себя мёрзнущие ноги. Апельсин уже доела – а отказывалась.

– Что' смотришь? – спрашиваю я, хотя вижу, что по телевизору передают рекламу.

– Сейчас мультики будут, – говорит сестра, и голос у неё как в предвкушении чего-нибудь вкусного. В самом деле – и яичницу она будет кушать, и мультик смотреть.

Я приношу свою тарелку и сажусь с ней рядом.

– А хлеба нет? – спрашивает сестра.

Я мотаю головою.

– Жаль, – говорит она. – Может, сходишь купишь?

– Может, сама сходишь?

– А деньги есть?

– Я дам.

– А мороженое можно купить?

– Какая наглость! Я хочу не неё наорать, но вспоминаю, что она ещё ребёнок. Младшая дочь моей матери. Да, ныне покойной. Конечно, ей хочется мороженого – что же тут необычного? Мне тоже хочется, если честно. Я бы и от пива не отказалась. Я уже пила пиво, оно успокаивает. Но деньги… Что мы будем жрать – скажите пожалуйста – через какие-нибудь несколько дней? Может, будет какая-нибудь пенсия, помощь?.. Ишь ты, губы раскатала! Страшно. На папочек надеяться не приходится. Где их сейчас найдёшь? Проституцией заниматься? О Господи!

Я достаю деньги и даю сестре.

– Мороженое купи, только одно. Хватит?

– Хватит, – говорит она, не пересчитав.

Мне бы её легкомыслие.

– А ты не волнуйся. Всё равно – сколько не экономь, деньги кончатся.

Она словно читает мои мысли – бесёнок.

– Ну что, – говорю я, – одевайся и иди.

– Дай яичницу-то доесть.

– А? В самом деле.

– Ты уже совсем с ума сошла.

– Я?

– Ты.

Мне опять хочется её шлёпнуть. На этот раз по попе, но побольнее. Чтобы запомнила. А что она должна запомнить? То, что мне небезопасно грубить?

– Ты о чём задумалась? – спрашивает она с полным ртом.

– Смотри свой мультик, – отмахиваюсь я.

– Вот блин, какая длинная у них реклама! Только что началось, – жалуется сестра.

– М-да, – я пытаюсь сосредоточиться на телевизоре. – Чушь какая-то, – очень скоро констатирую я.

– Сама ты!

Я ухожу на кухню и ставлю чайник. Какой я стала благоразумной, не хочу поднимать скандал. Как мама. Я плачу. Тихо. Чтобы сестрёнка – не дай Бог! – не услышала. Мне себя очень жалко. Себя. И её тоже. Сестрёнку, не маму. Маме уже не поможешь. Помогать раньше надо было. Но чем мы ей могли помочь? Рак, что ли, её вылечить?! По хозяйству? Я посуду мыла. Иногда. И на стиральной машине стирала. Правда, только свои шмотки. Исключительно. Теперь придётся и сестры. А мама… Да, теперь шмоток станет меньше. Надо её научить саму стирать. Теперь мне придётся наверно работать. Если я хочу содержать семью. Ха-ха! Кто меня возьмёт? Мне всего шестнадцать лет… Всего?! Может, сжалятся? Не дадут же мне подохнуть?!

Нет, всё не так страшно. Нет, всё не так страшно. Это я себя уговариваю. Надо помолиться. Господи, иже еси на Небеси и так далее. Молюсь. Как умею. Морозные узоры на кухне всё крепшают, становятся всё толще. А если совсем не станет ничего видно? Что', придётся их чем-нибудь отскребать снаружи? Такого ещё не было. Они куда-то испаряются. Потом. Надо о чём-нибудь думать. О чём-нибудь не об этом, т.е. не о смерти… О чём угодно.

Позвонить кому-нибудь? С тёткой уже разговаривали. Может, всё же съездить в больницу, то есть… Мы были позавчера. Она была ещё живая, дала мне денег. Интересно, остались у неё ещё деньги или она отдала последние? Может, в сберкассе что-то есть? Если остались, то они у тётки, или… Врачи, говорят, тоже часто воруют. Особенно медсёстры. Санитары ещё. В общем, не видать мне моих денег, нечего на них надеяться. Да и много ли их было? Слёзы. Вот именно – слёзы, а на деньги.

Может, самой пойти в магазин? Всё-таки – пройтись – невыносимо сидеть вот так, долго. Но сестра уже одевается, мультик кончился. Пусть она идёт. И здесь я ей уступаю. Вот так. Так и должно быть. Вот так. Ни фига себе должно?! Почему это? Почему у нас мама умерла?! Так нечестно! Я готова вопить. Выглянуть в форточку, орать: "Спасите! Помогите!" Подумают, дура. А может… кто поможет?

– Я пошла? – говорит сестрёнка.

Быстро она одевается. Я никогда так не умела. А она вроде сидит расслабленная – в вот уже готова – как солдат в боевом строю. Откуда у неё это? Кто её учил? Наверное что-то в генах, от папы. Мама ведь у нас одна. А её папу я хотя бы помню, не могу, правда, сказать, чтобы это были приятные воспоминания. Было.

– Пошла, говоришь?

Она уже хлопнула дверью. Рукавицы конечно забыла. Нет, надела. Надо же! Не такая уж она дурочка, какой хочет казаться. Да нет, что я говорю? – разве она хочет выглядеть дурочкой? Что' я к ней вообще придираюсь? Она хорошая. Да, она хорошая. Избалованная, правда, немного. Но что же поделаешь – младший ребёнок. Тут я понимаю, что немного лукавлю сама с собой. Может быть, как раз всё-таки мне досталась первая материна любовь. Тогда ещё она была здоровой. Меня она любила, это я точно знаю. Не знаю, как своих мужей, но меня, детей, то есть значит и сестру, любила. Кого больше? Какая разница? Не буду же я теперь считаться. В конце жизни – сестру конечно немного больше. Но я ведь уже выросла. Это так естественно – младшего любить сильнее. Я тоже должна её любить. Должна. Тоже.

Этот долг, прямо как топор, лёг на моё сердце. Какая-то обречённость. Куда деваться? Может быть, убежать? С молодым офицером… Ха-ха-ха. Что-то мне никто не предлагает, ни один офицер… А если бы? Да что' я чушь какую-то несу! Офицеры… Тут не до жиру – быть бы живу. Щупаю живот. Ничего, теперь всё будет в порядке, точно похудею – нет худа без добра.

Вечером мы пили чай из сервизных чашек. Я решила их достать в связи с приближающимся праздником. Самой смешно от этого казённого языка – а как ещё сказать?

Почему-то когда стемнело, стало спокойнее. Хорошо, что в декабре темнеет рано. Никто больше не звонил, даже тётка. Я тоже никому не звонила. Сестрёнка, правда, звонила каким-то своим друзьям, но о том, что мама умерла, кажется, никому не сказала – умеет хранить тайну.

По телевизору показывали всякую дребедень. Даже хорошие фильмы невозможно было смотреть – что-то внутри меня противилось этому – ни во что не верилось, всё время казалось, что они притворяются… Мало ли что' у вас там происходило, мне-то что? Даже не смешно. У нас тут – мама умерла. Во как! Это серьёзно. В у вас ужимки, прыжки… Фу! Музыка вообще ужасная. Тут я с мамой солидарна, хоть как представительница юного поколения и должна отстаивать современные ритмы. Теперь спорить не с кем. Пускай сестра со мной спорит – она пусть отстаивает.

Плохо, что я не курю. Это, говорят, успокаивает. А попросить сестру купить мне бутылку пива тоже не решилась. Какая из меня алкоголичка? Но всё же Новый Год? Надо будет чего-нибудь выпить? Хотя бы лимонада. На прошлый Новый Год с мамой пили шампанское. Даже сестра. Пигалица. И не подавилась. Если бы теперь принесла пива, наверняка бы попросила у меня попробовать. Если уже не пробовала. С неё станется. Нет, вообще мы хорошие девочки. Очень хорошие. Но я – особенно. Ха-ха-ха!

– Чего ржёшь? – возмутилась сестра.

– А? Ничего. Извини. А разве там не смешное показывают?

– Где?

Я поняла, что телевизор выключен.

– Это ты выключила? – спросила я.

– Да ты вроде уснула?

– Я?

– Слушай, правда, ложись спать. А то мне как-то не по себе. Мамы теперь нет. Если ты с ума сойдёшь, что я буду делать?

– Только о себе и думаешь, – укорила я её таки, но впрочем, совершенно беззлобно.

– Пока.

Она пошла в нашу детскую. И я поняла, что спим мы теперь в разных комнатах. Я – на мамином диване. Я – за маму.

Уснуть больше не удавалось. И что' это в самом деле со мной такое было? Наваждение какое-то. Выпадение из памяти. Наверное я перенапряглась. Перенапряжёшься тут. Может, телевизор ещё раз попробовать посмотреть. Хоть как-нибудь отвлечься…

Я подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. В комнате горел один ночник. Слава Богу, хорошо топили, и к вечеру сделалось даже жарко. На мне – ночная рубашка до пят – тоже наследство от мамы. Я представила себя этакой тургеневской девушкой. Об этих тургеневских девушках нам учительница все уши прожужжала. Но я читала у Тургенева другие рассказы. Страшные. Правда, какие-то непонятные. Зачем он их писал? Зачем вообще люди пишут? Я вот тоже пишу, пальцем на запотевшем стекле. Я что' же я пишу? Ну да, его имя. Очень оригинально. Застеснялась и стёрла тут же ладошкой. Наверно и скулы мои порозовели. Тоже мне – нашла о чём думать в подобной-то ситуации. А что? Может он поможет? Ха-ха-ха!

Сестра, ничего не говоря, заворочалась за тонкой перегородкой неодобрительно. Знаю я её эти штучки. Нет, больше писать не буду. Во всяком случае, на стекле. Мне бабушка, помнится, про эти надписи на стекле что-то рассказывала. Где она теперь, бабушка? Где мама? Опять подкатили слёзы. Не на кого надеяться. Не с кем посоветоваться. У тётки у самой трое детей, да никогда она нас особо и не жаловала. Очень подозреваю, что за глаза даже звала нас выблядками, потому что наша мать, насколько мне известно, никогда не состояла в законном браке. А мы есть. Вот так. Печально. А что? Что же делать? Что вообще' делают под Новый Год? В подобных ситуациях? Нет, об этом кажется, великая русская литература ничего не сообщает. Всё-таки не на все она случаи жизни. А жаль. Я-то вот читала, надеялась… Жаль потерянного времени. Хотя… Что-то там было про гадания. И очень много, не в одном месте. И у Пушкина… И у Гоголя… У Гоголя – наверняка. Посмотреть? Неохота идти к сестре в комнату, свет зажигать – проснётся, будет ворчать.

Ладно, устроим гадание без всяких вспомогательных средств. Кажется, я знаю как. Нужен таз, он в ванной. Пластмассовый, но это ничего. Может, позвонить подруге? А! не надо. Придётся слишком много объяснять. Да и не её это дело. Только моё. Свечки? Свечки есть в комоде. Точно. Покупали на случай, если перегорит электричество. Пробки у нас выбивало часто. Что зна'чит, когда нет мужика в доме! – так говорила мама. Что ж она его, этого мужика, не завела? Куда они от неё разбегались? Сама она их выгнала или и они не очень-то хотели? Вот не знаю. Не задумывалась. А зря. Теперь знаю, что зря. Вот и хорошо.

Берётся таз и две свечи. Свечи надо прикрепить по обеим сторонам таза и ещё налить воды? А какая должна быть вода? Ну, во всяком случае, уж не горячая. Может, кипячёная? Или газированная? Ха-ха-ха-ха! Опять ворочается? Нет, вроде уснула. Она и во сне может ворочаться. Это хорошо. То есть, что уснула.

Вода должна быть чистой – это точно. Или наоборот. В мутной воде скорее что-нибудь увидишь. Может, мылом её замутить? Вот ещё – мыло переводить! Простая хлорированная сойдёт, из-под крана. Всё-таки не чистая. И тут меня осеняет: снег! Ну конечно, выйти на балкон и набрать снега. Придётся только растапливать на плите. Но это недолго. А во что набирать? В самую большую кастрюлю. Боюсь всё равно немного получится, т.е. воды. Но что же делать? – эксперимент должен быть чистым. Хотя и снег у нас – честно говоря – с дымком, с бензинчиком, с кислотностью и всё такое. Но тут уж выбирать не приходится. В чём живём, на том и гадаем. Такая уж стала земля, вся Земля. Во какие я умные вещи говорю – аж самой страшно! Улыбаюсь про себя, потому что у меня всё-таки получилось отвлечься, хотя и самым необычным способом. Плохо только, что я об этом вспомнила, т.е. поняла, что отвлекаюсь. Где таз?

Снег растапливался довольно долго. Я решила даже всё-таки телевизор посмотреть. Но там гнали такую чушь, что… Я, чтобы убить время, почистила зубы и сразу опять захотела есть… Нет уж – это до завтра. Воды получилось очень мало. И какая-то мутная, с какими-то чёрными точечками и пенками. Как будто туда наплевали. Ну точно! Ну, зато это рождественский снег или как там. В общем, всё как положено. Или – почти как положено – всё равно. Меня начинал бить какой-то мандраж. Не терпелось заглянуть в своё будущее или – на худой конец – в прошлое. Почему-то я было уверена, что это сейчас у меня получится. Но хватит ли воды?

Больше всего мороки было со свечками. Они никак не хотели держаться стоймя на краях таза, как я задумала. В конце концов, я бросила это затею, потому что воск явно не клеился с пластмассой, и поставила свечки – одну на крышку из-под консервов слева, другую на блюдечко, которое я вытащила из-под герани. Чтобы свечки стояли повыше, я подложила под них книги, тёмные строгие тома классики, – наугад извлекла их из тёмной комнаты, где спала сестра. Все тёмные. Тёмные силы… Господи!

Но я зажгла свечку, и стало веселей. Я вырубила ночник. Полночь давно миновала. Значит уже не самое лучшее время. Но время столько раз сдвигали. Кто знает – когда она на самом деле, полночь? Вот летом в это время может уже светать. А сейчас хоть глаз коли. Я думаю, можно. Я думаю – самое время. Хотя, кажется, нужно после Нового Года. Там что-то связанное с Рождеством. А у католиков, скажем, Рождество уже было. А они что не гадают, что ли? Что, не люди, что ли? Ха-ха-ха! – я зажала себе рот. Спит. Это какой-то нервный смех. Надо с этим кончать. Так может быть, всё-таки молитву сначала прочитать? А вдруг я этим всех духов распугаю? Нет, надо соблюдать чистоту эксперимента. Да, я это уже говорила.

Между тем, уже смотрю в воду, вернее в эту самую жижицу на дне, которая получилась из снега. Таз красный, и его бока просвечивают, как кровь. Нет, не как кровь, а как обычная красная пластмасса. Это мне напоминает какие-то детские дешёвые игрушки. И всё-таки…

Да, мало-помалу я начинаю кого-то видеть. Очень странно. Или мне это только чудится? Я сама себе выдумываю… Но кто это? Все волосы и волоски дыбом встали у меня на теле. Кто это? Я его не знаю. Нет, я его совсем не знаю. Он такой старый. То есть взрослый. Я думала… Это совсем не он, т.е. не тот, не тот, о котором я думала, чьё имя писала на стекле. Мне даже полегчало. Ведь он точно меня не любит. На что' я рассчитывала? Слёзы да и только. Конечно. Кто мне теперь может помочь? Наверно кто-то старше, намного старше меня. Что' может сделать школьник? Не больше, чем я. Да и родители у него – не такие обеспеченные. И всё-таки жаль. Жаль прощаться со своей мечтой. Я опять чуть не разревелась.

Но свечи горят, и я теперь совершенно чётко вижу его. Этого, нового. Надо его хорошенько запомнить. Даже не пойму, нравится мне он или нет. Но суженый есть суженый – дарёному коню в зубы не смотрят. И потом – это, в конце концов, хоть какое-нибудь решение проблемы. Сестрёнку к себе возьму… Значит – скоро замуж… Но почему скоро? Кто сказал, что это произойдет завтра? Ха-ха-ха! Изображение на дне таза померкло. Напугался, что ли? Я как-то неудобно дёрнулась, и от этого вода зашаталась. Вдруг я увидела его руку, он словно хотел протянуть её ко мне, вытянуть наружу из воды. Может, он меня за нос хочет схватить? Мне стало страшно.

– Нет, – сказала я ему. – Нет, миленький. Не сейчас. Сейчас оттуда не выходи. Всё будет, только не сейчас. Я узнала, что мне было нужно. Спасибо. Извини за беспокойство.

И я попыталась оторвать свои глаза от его глаз; кажется, у него они были серые, как у моей сестры. Что' он мне ещё хотел сообщить? Зачем-то шевелил губами, как рыба в воде. Очень напрягался, даже, кажется, покраснел. Но, может быть, это были только отсветы от красного таза? Я больше не могла ждать. Мне было безумно страшно и я безумно хотела пи'сать. Уж подумала, на надуть ли мне прямо в таз, но вовремя одумалась. Это уж в отсутствие мамы меня точно бес путал.

Я вскочила, врубила ночник, потом верхний свет, и, стараясь больше не сосредоточивать взгляд на воде, задула свечки. А он напоследок мне всё кричал оттуда, надрывался и пальцами из воды в воздух тыкал, так, что по ней шли круги, как от дождя. Но ничего не было слышно и прочесть я на воде ничего не смогла, хотя может он и писал. Так я и не узнала его имени. Только лицо. И ещё верхнюю часть тела я запомнила. Он был в какой-то рубашёчке тёмного цвета, может чёрной, с длинными рукавами и металлическими пуговицами – наверно джинсовая. Всё-таки приятный. Волосы, кажется, светлые. Худой, да, скорее худой. Какого роста, не поймёшь. Но уверена, что не совсем коротышка. И то – слава Богу!

Только прошептала последние слова вслух, как всё кончилось. Сижу я на диване какая-то опустошённая. Точно на мне воду возили. А ведь и правда – таскала воду с балкона на кухню, с кухни – в комнату. Всё же нашла в себе силы – пошла, вылила гадальную воду в унитаз, а таз ополоснула. Свечки выкинула, почему-то твёрдо решила, что на второй раз они не сгодятся, и вообще такие свечки лучше больше не использовать. И разлившийся воск с книг соскребла, а книги отнесла на место. Крышку от консервов тоже выкинула, а блюдечко вернула под герань, даже её на всякий случай полила. И кастрюлю из-под снега вымыла. Всё стало как было. А я стала как ватная. Спать захотелось очень. Даже раздеться не смогла, не сняла с себя ночнушку, хотя было и жарко и под одеяло не залезла. Уснула и всё. Как отрубилась.

Я проснулась от духоты и головной боли. Ночью обещали тридцать градусов. И коммунальные службы с перепугу так натопили, что у нас на верхнем этаже, стало просто жарко. У нас, наверное, плюс тридцать, а на улице минус. На лбу у меня крупными каплями выступил пот. Я лежала на спине и прислушивалась. Кто-то дышал в соседней комнате. Это мама. Ну конечно, это мама. А кто же ещё? И часы тикали. Да, странно, что сперва я услышала отдалённое дыхание и только потом тиканье часов, которые были совсем рядом.

Я присела на кровати. В туалет не хотелось – видно всё ушло с потом, но очень хотелось пить. Я пошла на кухню, медленно ступая в темноте. Свет почему-то сейчас казался мне лишним. Половицы скрипели. Дыхание матери стало слышаться отчётливее. И стук сердца, моего сердца. Что же мне снилось? Я никак не могла вспомнить. Что-то ужасное?

Я налила себе холодного чая и с чашкой в руке стала у окна. Узоры на стекле почти все растаяли, тонкий ледок прикрывал лишь самый низ створки прогнувшейся параболой. От батареи разило сухим зноем. Мне почему-то стало весело. Я залезла на подоконник, чтобы лучше было видно, и увидела во дворе ёлку. Почему-то раньше я её не замечала. Ёлка было небольшая, довольно тощая и аляповато украшенная. Но вот ведь кто-то потрудился установить её для общего созерцания, даже огни на ней горели. Мне вдруг захотелось плакать. Но я боялась разбудить маму. Я слезла с подоконника, оступившись и чуть не упав. Я немного нашумела. Дыхание матери прервалось, я затаила дыхание следом. Но скоро она задышала так же равно, наверное просто перевернулась на другой бок.

Вдруг кто-то положил мне руку на плечо сзади, лёгкую руку. Я не испугалась, потому что поняла, что это моя сестра. Кто же ещё? Я обернулась. Она стояла передо мной босая в длинной, почти до пола, ночной сорочке с оборками. Тоненькая, на полголовы ниже меня.

– Я боюсь, – сказала она.

– Чего ты боишься? – спросила я.

– Не знаю. Мне страшно.

– Ты не можешь бояться, – сказала я.

– Почему?

– Потому что ты не существуешь.

В темноте я разглядела удивление в глазах сестры.

– Ты не существуешь, – повторила я и толкнула её ладонью в плечо.

Они пошатнулась и отступила на шаг.

– Зачем ты так? – спросила она.

– Ты – мой сон, – сказала я.

– Но вот же я, ты можешь меня пощупать, – она опять приблизилась и взяла меня пальцами за запястье.

– Ну и что?

– Как ну и что? Значит я существую.

– Нет. Я тебя придумала.

Глаза сестры сделались печальными. Какое-то время мы стояли молча.

– Ты тоже боишься? – спросила она.

– Да, – кивнула я.

– Чего? – спросила она.

– Боюсь, что мама умрёт, – ответила я.

– Но она же не болеет, правда?

– Я задумалась. Мама дышала как-то хрипловато.

Сестрёнка положила мою руку себе на плечо.

– Тебе со мной хорошо? – спросила она.

– Нет, – покачала я головой.

– Почему?

– Я тебя тоже боюсь.

– Ты хочешь, чтобы я сгинула?

– Да.

– Хорошо, – она собралась повернуться и уйти, в её позе было что-то обиженное.

– А я думала, что призраки не обижаются, – сказала я.

Она подняла на меня глаза:

– Я – призрак?

Я кивнула.

– Тогда я пошла.

– Иди.

Она выпустила мою руку и двинулась в коридор. Шла она тихо-тихо, половицы под ней не скрипели – точно призрак. Куда она пошла? В мою комнату. Там же я сплю… Я потёрла глаза руками. Нет, что-то не ладно. Опять оглянулась на ёлку. Всё было, как прежде. И мать дышала. Я пошла в ванную умываться, но вода вместо холодной была противно тёплой. Умылась с мылом. Вернулась в комнату. Никто моё место не занял. Никакой сестры не было. Я обессилено повалилась на кровать. Нет, всё-таки надо встать и открыть форточку. Надо.

Я лежу в гробу. Вернее, это не я лежу в гробу, а я вижу себя в гробу. Очень отчётливо. Гроб стоит посреди комнаты на сдвинутых столах. На улице за окном порхает снег – редкие крупные хлопья. День, но кажется, уже вечереет, слегка. Не знаю, жарко или холодно, как-то не чувствуется. Кажется, чем-то пахнет, но чем – не пойму.

Недалеко от гроба на диване сидят двое, мать и дочь. Они мне знакомы. Да, я знаю их. Это моя мать и моя сестра. На что они смотрят, на меня? Раньше здесь был телевизор. Интересно ли вот так сидеть, уставившись на покойника? О чём они говорят? Я прислушиваюсь. Сперва – всё как сквозь вату. Потом начинает доходить, но глухо, как будто изнутри. Надо научиться слышать этот гул.

Мать спрашивает, начались ли уже у сестры каникулы. Та кивает головой.

– Завтра похороны, – говорит мать.

Разговор довольно бессмысленный и необязательный. Им просто страшно от тишины, которая сама собой создаётся в комнате от присутствия мёртвого тела. А я-то где? Я где-то в углу, возле кронштейна, на который крепится карниз с занавесками. Что' я там делаю? Впрочем, я не испытываю особого любопытства. И жалости. Вдруг захотелось слететь вниз и погладить маму с сестрой по головкам. Слетела и как-то это у меня получилось, но они не почувствовали.

– Ангел пролетел, – сказала сестра.

Мать испуганно обвела комнату глазами. Я заметила, как она постарела и осунулась. Из-за меня?

– Ты веришь в Бога, мама? – спросила сестра.

Мама почему-то ничего не отвечала.

Я ещё раз заглянула в своё лицо. Ничего интересного. Серое, чёткие контуры, какие-то неживые волосы. Именно – неживые. Вокруг лица шёлковые оборки внутренней подкладки гроба. Чем-то всё это напоминает куклу. Вот так девочки запелёнывают своих любимиц, когда играют в дочки-матери. Сестре наверное легче воображать, что я кукла, т.е. не я, а вот это, то, что лежит в гробу.

Мне становится как-то тесно. Что' я в конце концов тут делаю? Припоминаю, что духам положено находиться возле своего тела только в самые первые минуты, а тут – уже завтра похороны, засиделась. Ещё что-то тревожит меня. Что-то я не успела. Может, потому и вернулась. Ну нет, не могу вспомнить. А может это? Слетаю и целую сестру и маму в губы. Они никак не реагируют; но сестрёнка потом всё-таки икнула. Может быть, если бы я была ещё жива, мне бы стало смешно.