Горбунки

По ночам она представляла себе его. Как тяжело ему от того, что он любит её, Оленьку. Ей же мучительно было от того, что он – друг брата. И ещё от того, что он женат и у него маленький сын. Когда думала об этом Оленька, ей становилось особенно стыдно и почему-то особенно сладко.

Однажды он снова пришёл к ним. Родители были на даче. Игорь с Костей, как всегда, сидели на кухне и громко о чём-то спорили. Потом всё стихло. Оленька услышала звук открываемой двери, поспешила стереть губы попавшимся ей под руку платком, перед приходом Игоря она теперь их красила, и прислушалась. Никого. Оленька выглянула, вышла в коридор. Дверь в кухню была закрыта, а дверь квартиры, напротив, приоткрыта. Она подумала было захлопнуть её, но вошёл Игорь. Он курил на лестнице.

Оленька остановилась. Пропуская его, прислонилась к стене.

Он приблизился к ней, приподнял её лицо за подбородок и поцеловал в губы. Долго-долго. У Оленьки голова закружилась, когда он её отпустил. Она так и осталась стоять у стеночки, а он прислонил указательный палец к своим губам, будто говоря: «Тсс… никому не слова», и, улыбнувшись, пошёл к Косте, на кухню.

Оленька добрела до своей комнаты и упала на кровать. Ей и плакать хотелось, и кричать, снова и снова закрывала она глаза, и губы её снова и снова касались его горячих губ.

На следующий день, как не хотела она ехать, как ни кричала, что уже большая и сама хозяйка своей жизни, мама отвезла её на дачу, а когда в конце лета они вернулись, братова сожительница поселилась уже в их квартире, и видно было, что вот-вот будет у них в семье пополнение. Игорь больше к ним не приходил.

Глава 10

Обедали опять супом. Как он деду не надоест, суп этот?

Соскучившийся, видно, по разговорам, дедушка Лёня расспросил Оленьку обо всём: о маме, о папе, о брате. Как познакомилась Оленька с Катей, нравится ли ей учиться и встречалась ли она с кем. Всё ему было интересно.

После обеда мыла Оленька посуду. И откуда столько её взялось? Дед принёс чайник и налил в рукомойник горячей воды, велел поставить тазик с посудой в широкую раковину. Она располагалась над деревянным шкафчиком с дверцей.

– Намылишь и смывай. Уж больно удобно с умывальником-то с энтим.

Удобства Оленька не заметила. Посуда, сколько её ни намыливай, оставалась жирной. Воду пришлось греть и доливать четыре раза. Ей стало вдруг жарко, внизу живота потянуло, и она почувствовала, что вот-вот начнутся у неё те самые женские дни, к которым никак не могла она привыкнуть. В городе каждый вечер был душ. А здесь с того самого первого дня баню больше не топили. Ей неприятен был резкий, женский, ставший чужим запах собственного тела. Светлые тонкие волосы спутались, одежда пропахла супом. И посуда, до чего же жирной была посуда!

Как бабушка Настя её отмывает, почему у неё всё получается, а у Оленьки нет? Чем она-то хуже? Что же ей теперь с этой скользкой посудой делать?

Не будет она ничего больше перемывать! Что очень жирно, обольёт кипятком. А тарелки вытрет насухо полотенцем. Возьмёт своё, чтоб никто ничего не заметил. Мама дала ей с собой два полотенца, и бабушка Настя дала. Оленька мамины не использовала.

Она сходила в комнатку и достала одно из них из чемодана, небольшое, с рыбками. Жалко. Ничего, положит потом в пакетик, а мама дома выстирает.

Было около четырёх часов дня, начинало темнеть. Свет в доме потускнел. Оленька вернулась на кухню. Наступила на что-то мокрое.

Пол был залит водой. Она натекла под стол, где у бабушки Насти стояли чугунки, и под стул с баком для воды и под маленькую скамеечку и даже через щёлку в полу, в подпол. Ручеёк брал своё начало из шкафчика под умывальником. Оленька на носочках пробралась к нему, открыла дверцу. Внизу стояло полное ведро воды.

В комнате шумел электрический чайник, монотонно вещало радио.

Если поспешить, до деда не дотечёт.

Оленька кинула на пол полотенце, сбегала ещё за одним, большим, махровым, кинула и его. Взяла ковшик, черпнула в него из ведра, поставила под стол, взялась за ведро. Тяжёлое.

Проскользнуть незаметно не удалось.

– Ты куда эт собралась?

– Так я, дедушка, ведро вынести.

– Ну иди-иди. Куртку накинь. Надо ж, работящая какая!

Она вышла на крыльцо.

Только не спешить, только ничего не пролить.

Мела метель. Подбиралась откуда-то сбоку, холодила и сбивала с ног.

Забора не было видно. И скамейка и столик, что стояли совсем близко к дому, затерялись в пурге. Оленька протянула руку, и пальцы её исчезли. «Как в тумане», – подумалось ей. Она чуть не поскользнулась, крепче сжала ручку ведра, отошла немного от дома, разгребла ямку в высокой сугробной стене, вылила в неё воду, и, не опуская ведра, ёжась от холода, обняла себя руками.

Ей показалось вдруг, что кто-то стоит рядом.

Она не видела его. Но знала, что он где-то здесь. Этот кто-то тоже вглядывался в снежную пелену. Он искал Оленьку.

– Кто здесь? – спросила она и сама испугалась своего голоса.

Сквозь вьюжный монотонный гул послышался ей тоненький, звенящий, словно колокольчики, голосок:

«О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка».

Нет. Нет. Это всё только чудится ей.

Скорее в дом, к деду.

Вьюга закружилась, завихрилась, подталкивала её то с одной, то с другой стороны.

Ледяные тонкие иглы впивались в щёки, в нос, норовили забраться в глаза. Оленька прикрывала их красной, показавшейся ей распухшей рукой.

Дома не было.

Только сплошная вьюжная пелена снизу, с боков, сверху обволакивала Оленьку белоснежным саваном. Запеленает её, поднимет ветром на воздух, закружит как на карусели и бросит в глубокий сугроб.

Заметёт её снегом. И никто не отыщет её до весны.

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка.

Она остановилась.

Нет, ты не дашь мне себя запутать! Здесь никого нет, это просто вьюга. Это воздух переносит снег с места на место. Только и всего.

Просто надо идти в другую сторону.

Она повернулась, ветер толкнул её сзади. Она пошла гонимая им.

Дома всё не было, и Оленьке снова подумалось, что попала она в другую реальность. Зато теперь, когда выберется она из этой снежной кутерьмы, будет ждать её в избе Катя.

Только где же дом?

Ей стало трудно дышать.

Она больше не могла блуждать здесь.

Что угодно, куда угодно, только бы выбраться.

– Дедушка! Дедушка! – закричала она.

– Заблудилась, что ли?

Перед ней в распахнутой серой шубе стояла Любка.

– Это вы?

– Нет, блин, дядя Вася первомайский. Ты чего тут у забора скачешь?

– Я не скачу. Ведро вот выносила.

– Понятное дело. Как там бабуля наша?

– Спит.

– Ну пусть поспит. Пирожки ей тут, от Гены. Передай.

– Так вы сами.

– Мы вечером зайдём проведать, – сказала Любка и, глядя на растерянную Оленьку, добавила: – Пошли, доведу тебя, что ли.

Они стояли теперь перед самой дверью.

– Спасибо вам!

– Да не на чем!

– А как же вы в такую метель?

– Да разве ж это метель? Так. Крошки.

Любка подняла вдруг руки и закричала в небо:

– Э-ге-гей!!!! Там, наверху, маловато будет!!! Ещё, ещё давай сыпь!!!

Она закружилась на месте, махнула Оленьке рукой и исчезла в метели.

Дома ждал Оленьку дед.

Покачал головой.

– Надо ж было тебя предупредить.

– Про что, дедушка, про что предупредить?

– Про что? Про что? Да про ведро-то! Ну теперь уж чего. Тряпки на печку повесь.

Оленька передала ему пирожки.

Вечером пришлось ей чистить и варить картошку. Дед дал ведро, пакет для очисток и кастрюлю и пошёл в комнату слушать своё радио.

Она никак не могла решить, срезать потемневшие места или оставить. Вот мама говорила, что зелёный картофель есть нельзя, а если он чёрный?

Всё-таки срезала, и дошедший до кухни дед, увидев это, плюнул в сердцах: «И чему вас только в городах-то этих учат?»

Оленька не ответила. Тут дед заметил, что почистила она всю картошку, что была в ведре.

– Ты, девонька, роту, что ль, кормить собралась?

Обиженная, уставшая Оленька чуть не заплакала.

Дед достал кастрюлю поменьше, хотел, видно, переложить в неё часть картошки, передумал, поставив на зажжённую конфорку кастрюлю со всем, что начистила Оленька, велел ей следить, чтоб не утекло, и, получив утвердительный ответ на вопрос: «Справишься ли?» – снова ушёл в комнату.

Как ни смотрела за кастрюлей Оленька, сбежала-таки из неё вода, прямо из-под крышки.

Огонь погас, и она поспешила снова его зажечь. Так, как показывал ей дед. Включаешь газ, подносишь спичку. Крышку сняла – сообразила.

Чиркнула спичкой. Вспыхнуло. Огонёк запылал. Получилось. Так обрадовалась, что хотела даже позвать деда, похвастаться. Только руке вдруг горячо стало, и поняла Оленька, что рукав её любимого свитера горит.

Она упала, вскрикнула, стала стучать рукой по полу. Прибежал дед, полил ей на руку из ковша.

– Больно? – Заглядывал ей в глаза.

– Совсем-совсем не больно, – сказала она и разрыдалась.

Дедушка Лёня обнимал её, постукивал по спине и приговаривал:

– Ну… Хватит… Хватит… Буде тебе убиваться.

Вслед за дедом пришла на кухню проснувшаяся бабушка Настя.

– Что-то палёным у вас пахнет.

Дед лукаво посмотрел на Оленьку:

– А мы тут фейерверки жгли. Вот картошку тебе почти сварили.

Баба Настя посмотрела на кастрюлю.

– Это вы молодцы, хвалю.

Она нажарила котлет, а к ночи пришли Генка с Любкой. Бабушка ругала их, что пришли они без молодёжи, и дети там голодные сидят, а Генка сказал, что дети пирожками наелись, и что они с Любкой возьмут им сухим пайком. Благо картошки было наварено много.

Баба Настя тут же пошла за кастрюльками, а Генка, и где достал, успел-таки пропустить стопочку за быстрое её выздоровление.

Она сокрушённо покачала головой, спросила деда, куда он смотрел, но, не имея больше сил бороться, махнула на всё рукой и попросила Генку и ей налить полстопочки. Выпили за то, чтобы все были здоровы.

Любке не наливали, Оленьке тоже. Да и сама она, после того чайничка, решила больше никогда в жизни не пить. Генка и бабушка Настя шутили, и видно было, что смешит их одно и то же.

Любка смотрела на них будто с любопытством, склонив набок голову. Как и Оленька, она не была здесь своей.

Задребезжал телефон. Все затихли, Оленька вскочила, понеслась в соседнюю комнату.

– Всё хорошо, мамочка, всё у меня хорошо! – боясь, что связь оборвётся, тараторила Оленька. – Кате? Звонила? Ты не волнуйся. Мы на вокзале встретимся, дядя Гена нас отвезёт… Не надо. Мы сами…. Ах да, на костылях. Тогда, конечно, пусть Костя встретит…… Это связь такая, мамочка! Я теперь помогать тебе буду. Всегда-всегда….. Я тоже по вам соскучилась.

Алё, пап, привет!.... Всё хорошо. Как ты?.... Знаю, что лучше всех! Я по вам очень соскучилась…… Скажи им, пусть тётю Лёлю ждут и папу слушаются.

Мама… Что? Предложение? Костя? Я же не против. Ты не думай. Все теперь вместе будем…… Мама, ты очень устала?..... Нет. Нет. Всё хорошо. Мама, мамочка..

Телефон отключился.

–Я люблю тебя.

Оленька снова нажала вызов.

«Абонент в сети не зарегистрирован».

Она вернулась в залу.

– Ну, что там у вас хорошего? – прервал всеобщее молчание дед.

– Костя, брат, предложение сделал Виолетте.

– Это кто ж такая?

– Девушка его. Они уже несколько лет вместе. Близнецы у них.

– Предложение – это хорошо. Я вот тоже Гене говорю.

Баба Настя посмотрела на деда:

– Сами они разберутся.

– Вот что, Геннадий Леонидович, пойдёмте-ка домой. Дети ждут, – сказала вдруг Любка.

– Любаша, – Генка будто и не слышал разговора этого, – хорошо ж сидим.

Любка молча встала из-за стола, накинула шубу.

Баба Настя тоже встала, пошла за кастрюлями.

– И правда, Ген, ночь уже, как дорогу-то найдёте.

– Да я свой дом с закрытыми глазами из любой точки мира отыщу. Подожди, Любаша, без меня ни шагу.

Ночью заснула Оленька быстро и спала, не просыпаясь, до самого утра.

Глава 11

Топили наконец-то баню.

Баба Настя сказала:

– Иди первой мыться. Ты Генке-то напомнила, чтоб завтра на вокзал тебя отвёз?

– Как завтра?

И правда, уезжать ей уже завтра. Счастье-то какое! Перетерпеть одну только ночку. Только бы всё было хорошо и Катя ждала её в городе! Оленька знала уже, что больница её рядом с вокзалом.

Оля намылась и, заглотив чаю с вареньем, отправилась к Генке. Ей почему-то казалось, что бабушка хочет поскорее спровадить её.

Выйдя из дома, Оленька остановилась.

Прислонившись к стене, стояла с банным пакетом баба Настя. Длинные седые её волосы были распущены, она тяжело дышала.

– Иди, девка, иди, от греха подальше.

Оленька подумала было, не позвать ли ей деда, но бабка так на неё посмотрела, что она, не посмев её ослушаться, не пошла уже, а побежала.

Любка, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами в распахнутой фуфайке, катала по очереди на деревянных санях своих четырёх детей с ледяной горки. Она всё время смеялась, и дети смеялись, вторя ей. Заметив Оленьку, она крикнула: «В доме он. Заходи. Только без толку».

На светлом крыльце стояло несколько кошачьих мисок. Чёрный кот на высоких лапах неспешно подошёл к ней и потёрся о её сапог. Она погладила его гладкую шёрстку и подумала, что Серка нагуляла Тишку от него.

Оленька постучала. Никто не ответил. Она зашла. Сквозь большие окна в просторную залу просачивался солнечный свет, освещая разбросанные на полу игрушки, и стол, за которым, судя по всему недавно обедали. Под столом лежал Генка. Он был пьян. Увидев Оленьку, он попытался встать, но стукнулся головой об столешницу.

Оленька, как ни старалась, так и не смогла привести его в чувство.

Она вышла от Генки, твёрдо решив идти завтра до города пешком. Всего-то сорок километров. Главное – найти дорогу.

Пошла сразу к будке, чтобы дозвониться наконец-то до Кати и сказать ей, что сил её больше нет, а дядя Гена – раздолбай.

Баня ещё топилась. Телефон не ловил. По-другому и быть не могло. Она собиралась уже уйти, как вдруг услышала снова тот голос. Он звал её.

И тот же самый аромат разлился вокруг. Оленька подошла ближе к бане. Набат поднялся, виляя хвостом. Она наклонилась погладить его. Рядом с будкой рос на тоненькой зелёной ножке фиолетовый цветок.

Это была лаванда. Оленька вспомнила наконец-то: так пахло в доме её покойной прабабки.

Но там, в бане, была молодая девушка, Оленька уже знала об этом. Эта девушка могла заговаривать боль, и все, что были в твоей душе, тревоги исчезали вдруг, и так хорошо становилось.

Эта девушка ждала Оленьку. Она убаюкает её, и Оленьке снова станет хорошо. Так хорошо, как когда-то у маминой груди, в младенчестве.

Нежный, словно звенящие в лесу колокольчики, голос звал её:

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка…

Набат поднял голову, навострил уши.

– Что ты, пёсик, что ты?

Набат залаял, рванулся к бане, но цепь не пускала его.

А Оленька шла уже к ней… Ей всё равно теперь было, что с Катей и кто на самом деле дед с бабкой.

Та, что была там, звала её.

Оленька открыла дверь. В предбаннике на скамейке лежала кучка серого штопаного белья и старенькое махровое полотенце.

Оленька остановилась. Прислушалась. Стало тихо. Только потрескивали поленья в печурке. Она вытерла о коврик сначала один сапог, потом другой, стянула с головы шапку, запихала её в карман.

Набат лаял и рвался с цепи.

Оленьке так странно всё это было. И так… покойно.

Она распахнула дверь и перешагнула через порог.

И снова, словно дивное пение, зазвучали колокольчики.

Сначала, в пару, при свете мутной лампы, она никого не увидела.

Почудилось ей, что там, за парным туманом – девушка красоты неземной и доброты бесконечной. Вечно юная, вечно любящая, та, что всегда защитит и никогда не бросит.

На тёсаной жёлтой лавке стоял таз с водой, и лежала мочалка. Внизу стоял ещё один таз. Оленька посмотрела на него и будто онемела.

Никогда не видела она такой бабу Настю.

Скребя по деревянному полу жёлтыми длинными ногтями, ползла к ней голая старуха.

Была она похожа на обтянутый тонкой в коричневых пятнах кожей скелет. На голове её почти не осталось волос. Один глаз подёрнут был белой пеленой, а второй, чёрный, смотрел на Оленьку, и Оленьке показалось, что в этом глазу хранила она всю накопившуюся за её жизнь злость. Худыми, словно обглоданные кости, мокрыми пальцами она потянулась к Оленьке, схватила её за руку, и просипела беззубым ртом:

– Ты ли, девка?

Оленьке стало немного больно, но она не пошевелилась. Колокольчики всё ещё пели свою переливчатую песню. Ей показалась, что кровь её остановилась, престала течь по венам. Она услышала, как бьётся её сердце.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Настала тишина. Земля перестала кружиться. Время замерло.

Раздался выстрел. Набат громко лаял. Звон прекратился. Оленька отдёрнула руку и выбежала.

С бабкиной палкой в руках, с ружьём шёл к бане дед. Лицо у него было такое, что Оленька поняла, что сейчас он будет кого-то убивать.

Она отскочила в сторону и побежала. Послышался женский крик и мужской, видимо дедов, окрик. Ей было всё равно. Она пробежала через всю деревню, мимо Генкиного дома.

Любка так же катала детей с горки.

– У большой дороги направо поворачивай. Машину попробуй поймать. – крикнула она, увидев Оленьку.

Добежав до указателя «Горбунки», Оленька повернула на просёлочную дорогу.

Она шла, и шла, и шла. С левой стороны появились дома. Все они были старыми, с заколоченными крест-накрест окнами. Оленька поняла, что деревня эта брошенная, и прибавила шагу. Она вышла на шоссе. Повернула, как велела Любка, направо.

Снег шёл хлопьями. Как в тот, самый первый день.

Оленька шла, шла и шла. Она ни о чём больше не думала.

Наступил вечер. Оленька почувствовала, что хочет есть, вспомнила бабушкину тушёную картошку. И бабушку…

Остановилась. Стряхнула с какого-то пня снег и села. Джинсы сразу намокли. Ей было всё равно. Из кармана куртки она достала сотовый.

Там же обнаружила записанный на клочке бумаги телефон какого-то Славки. «Это такой славный мальчик», – вспомнилась Катина записка.

Сеть ловила. Она набрала номер. Послышался мужской голос, и тут же перебивающий его женский:

– Оленька, Оленька, это Катя! Мне Генка позвонил. Что у вас там творится? Ты где?

– Не знаю, – Оленька оглянулась. – Здесь в лесу какой-то столик и предупреждение про пожары.

– Сиди там! Нет, лучше не сиди! Оленька! Слышишь? Бегай, вставай и бегай! Мы скоро будем.

Последние крупные снежинки легли на кружащуюся землю. Наступила тишина. Где-то крикнула истошно птица. Вечернее солнце кирпичным светом осветило лес. Впереди показалась машина. Старенькая красная «девятка». Она остановилась возле Оленьки, а Оленька в своей жёлтой курточке всё бегала вокруг скамейки. Кто-то позвал её, она повернулась и увидела Катю. Катя опиралась на костыли. Рядом с ней стоял славный парень Славка.

Глава 12

Домой его не отпустили. Выделили место на печке.

Дед Лёня так был счастлив увидеть внучку, что ходил за нею тенью, и она шутила, чтоб он сохранял дистанцию, а то чего доброго зашибёт его костылём, мало не покажется.

С Оленьки потребовала Катя телефон и, сбегав с ним до будки (Оленька наотрез отказалась идти с ней), принесла его с 28-мью наконец-то дошедшими до Оленьки эсэмэсками, отправленными ей Катей. Она и звонила Оленьке несколько раз. А та не только ей не отвечала, но даже не поинтересовалась, как там чувствует себя её сломавшая ногу подруга.

Оленька разрывалась между чувством, что она «опять начудила», и «как хорошо, что Катя рядом, и всё хорошо».

Похолодало.

Машина уже ждала.

Генка обнял племянницу, подошёл к Оленьке:

– Ну, подруга, не поминай лихом. Уж как вышло.

Любка подошла следом за ним. Обняла неловко Оленьку, зашептала:

– Ты летом приезжай, у нас ребёночек уже будет.

– Что ты, Люба, хорошо-то как.

– Я тебе тут адрес оставила, если надумаешь, пиши. Гена из города с почты сам письма забирает.

Славка торопил.

Дед, вышедший их проводить, смахивал наплывающую слезу, а баба Настя, перецеловав внучку, подошла-таки к Оленьке.

– Ну что, девонька? Натерпелась страху? Небось, на всю жизнь хватит?

Оленька, всё ещё немного обиженная, молчала.

– ЧуднАя ты, девонька. Но незлобивая. Приезжайте с Катей летом. Места всем хватит. Научу тебя печку топить.

– Так я ж завсегда.

Баба Настя звонко засмеялась:

– Ладно. Ежели чего не так, ты уж нас прости, мы люди простые.

Славка дал сигнал.

– Опоздаем ведь!

– И вы меня простите, баба Настя! Я всему научусь, правда, – прижимая к себе чёрного Тишку, Оленька залезла в машину.

Глава 13

Второй дедовой женой стала бабы Насти родная тётка. Была она ленивой и злой. Как осталась Настя в восемь лет сиротой и стала у неё жить, так вся работа и легла на её плечи. Говорили, что так она её умучила, что света девчонка не видела. Поговаривали ещё, что тётка эта была ведьмой. И что будто было ей на самом деле в ту пору лет под пятьдесят. Приманивала она невинных девушек старше восемнадцати лет и забирала у них всю красоту. Тётка и правда очень красивой была. И как пришли они из соседней деревни в ночь на Ивана Купала, так и влюбился в неё Лёня без памяти. Страсть у него прям какая-то случилась, будто кто его приворожил. Когда сыновья на тётку пожаловались, что злая она и всех их ненавидит, отец на них цыкнул: «Чтоб слова про неё плохого не слышал. Всяк сверчок знай свой шесток». И только ей и верил, словно ослеп от любви своей. Тогда братья сами решили с ней разобраться. Сказали, что отец её зовёт. Она вышла в сени, а они кинули на неё сверху простыню и били её. Она отцу пожаловалась, и он их всех по очереди выпорол. Как-то вернулся он с охоты раньше времени и услышал, как она Генке, малому, внушение делала, что, дескать, «если перечить мне будешь, сгною и братьев твоих по очереди изведу. Потому как секреты знаю. А об отцовой защите забудь, он теперь под моим каблуком». Каблук-то этот из морока его и вывел. Чуть не прибил он её тогда.

В общем, прогнал он её, а Настя упросила его не оставлять её с ней, потому что не могла уж больше терпеть. Взял он Настю к себе. Сначала как дочь, а потом полюбились они друг другу. А тётка начала всякие гадости творить, так что её из деревни выгнали. И никто не знал, что с ней стало.

Долго ещё не мог простить себе дедушка Лёня, что из-за своей слепой страсти не поверил тогда сыновьям.

А за несколько дней до Катиного приезда заметила баба Настя у старого дома цветки лаванды и поняла, что тётка вернулась. Молодость её ушла. Выпросила она у бабы Насти прощения. И баба Настя стала ей еду носить и кормить её, деду ничего не говоря. Только становилось бабушке Насте всё хуже и хуже. Говорят, тётка эта не одного человека с ума свела. И баба Настя другой стала. Тётка будто все соки из неё вытягивала, а она понять ничего не могла. А в тот день уговорила тётка бабу Настю баню ей натопить и помочь помыться. Она ей и уступила. И стало бабушке в бане совсем плохо. Так плохо, что еле добежала она до избы, упала на кровать и рассказала всё деду. Дед сразу понял, что дело тут нечисто.

– А сейчас-то она где? Там? – спросила подругу Оленька, показывая на оставшийся далеко позади дом-гриб.

– Отчего же? – повернулась к Оленьке с переднего сиденья черноглазая Катя.

Бритый затылок славного мальчика Славки задрожал от душившего его беззвучного хохота.

–Да шучу я, Оленька. Шучу. Нет её больше, – сказала Катя и, обнажив щербинку между двух передних зубов, улыбнулась подруге:

–Ну, что, поедешь со мной сюда летом, в Горбунки-то?