Горбунки

Вспомнила она, что так и не пришёл Тишка. Неужели баба Настя его всё-таки нарушила? Ей теперь стыдно за это перед ней, Оленькой, потому и так груба она с ней.

Никто и никогда не относился к ней так. Все её любили. Когда ей было года три, мама взяла её с собой на рынок. Оленька помнила, что как только они зашли, все продавцы стали смотреть на них, и кто-то сказал, что она – солнышко, а мама застеснялась и, ничего не купив, пошла к выходу. Но один мужчина догнал их и подарил им дыню. Мама не хотела её брать, но он со словами «как может такой красивый девочка быть?», всё-таки сунул эту дыню ей в руки.

Мама сказала отцу и брату, что дыню подарил дальний родственник, которого она, как когда-то много лет назад отца, устроила к себе в пекарню водителем. Мама работала там бухгалтером, и у неё были связи. Ели дыню несколько дней.

Оленька потом просилась на рынок, но мама её с собой больше не брала.

Почему же баба Настя её невзлюбила? Неужели из-за Тишки?

А может, и вовсе нет никакого Тишки, и вся эта деревня… другая? Оленька пожалела теперь, что, в отличие от Кати, не читала фантастики. Что если существует в мире несколько Горбунков, и после того глотка из фарфорового чайничка затянуло Оленьку в какую-то параллельную реальность? Катя осталась в том прежнем земном мире, там, где дедушка Лёня рассказывает смешные истории, и все смеются, и Оленька тоже смеётся. Только это совсем другая Оленька. Та Оленька ненастоящая, но никто этого не замечает.

Вспомнила она, как познакомилась два года назад с Катей. Проходила практику в библиотеке, и Катя пришла за Кингом, а она, сама не зная почему, дала ей Булгаковского «Мастера и Маргариту». С тех пор прониклась Катя к ней уважением и взяла её на поруки. Потому что во всём, что не касалось книг, Катя была опытней и мудрее Оленьки. Даже Оленькина старенькая мама прислушивалась к Катиным советам. Особенно касалось это посадок на купленной наконец-то даче.

Своего отца Катя никогда не знала. Мама её умерла от болезни, когда Кате было 16 лет. С тех пор бабушка и дед стали для неё самыми родными и любимыми. И самой любимой для Кати была стоящая посреди леса деревня – Горбунки.

Столько всего она про неё рассказывала, что Оленьке стала эта деревня уже сниться. Так хотелось ей увидеть всё своими глазами. И хоть ненадолго почувствовать себя взрослой и свободной. От родителей, от брата, от учёбы.

И Катя наконец-то согласилась.

А за два дня до отъезда она позвонила и без предисловий заявила:

– Сдавай билеты. Бабка приболела, не до тебя сейчас.

Но Оленька впервые за свою 20-летнюю жизнь проявила твёрдость:

– Что хочешь со мной делай, но я – с тобой.

В трубке замолчали, и Оленька услышала только непривычно суровое Катино:

– Как знаешь. Я тебя предупредила.

Баба Настя не спала, ворочалась и стонала. Дед храпел. Оленька то проваливалась в сон, то снова просыпалась. Проснувшись в очередной раз, она почувствовала, что хочет в туалет. Располагался он внутри крыльца, в углу, и напоминал шкаф с дверцей. «Племянник летом соорудил, а то всё на улицу ходили!» – похвасталась ещё в первый день Катя.

Оленьке же казалось, что всё в деревенском доме было бы хорошо и ладно, если бы не это ужасное, с дыркой вместо унитаза сооружение.

Как же не хотелось вылезать из тёплой постели. Но терпеть Оленька больше не могла. Натянув джинсы, свитер поверх фланелевой ночной рубашки, сапоги и, взяв со стола положенный для такого случая бабой Настей фонарик, она выскользнула из избы.

В сенях, коснувшись висевшей на стенах нафталиновой ветоши, она отшатнулась, больно задев бедром за угол какой-то тумбочки, и выскочила на крыльцо.

В тело проник холод. В туалете пахло свежеструганным деревом и хлоркой. Оленька собиралась уже выйти, как вдруг послышались чьи-то шаги. Кто-то приближался к крыльцу. Она хотела выбежать и юркнуть поскорее в избу, но дверь с улицы скрипнула, и кто-то зашёл.

Прошло, должно быть, несколько минут, когда Оля открыла глаза и убрала руки от ушей.

Она вышла.

Повеяло опять этой травкой. Запах этот теперь не раздражал её. Ей подумалось, что всё это сон. Оленька постояла немного в раздумье у двери из крыльца в сени и легонько её толкнула. Дверь не открылась. Оленька снова её толкнула. Опёрлась на неё плечом. Изнутри было заперто. Она никак не могла поверить. Кто-то проник в дом, и…

Бежать. Куда? Во всей деревне одни старики и старухи. Знала она только Генку. Но какой из домов его? А если и его..?

Всё равно. Если этот кто-то здесь, отсюда надо уходить. Оленька накинула висевшую на стене фуфайку. Дверь на улицу оказалась не запертой, она толкнула её и выскочила на улицу.

Стояла морось. Снег подтаял, и земля местами оголилась. Чёрный пушистый зверёк прошмыгнул мимо неё, и она узнала Тишку.

«Не ходи туда», – хотела сказать она ему, но он уже проскочил в дом. Оленька остановилась под окном, прислушалась. Старые дома замерли в тишине, и даже дом-гриб, казалось, спал. Тот, кто проник в избу, совершал свои действия бесшумно.

Вот сейчас совершит и выйдет.

Оленька обошла дом вокруг, он был довольно большой, во второй половине жили летом многочисленные дедовы и бабушкины родственники. Вышла за забор, на дорогу. Посмотрела на окна. Они выглядели серыми, спящим.

Не слышно было ни звука. Только поскрипывал снег под её шагами.

Ей стало холодно и почему-то уже не так страшно.

Она села на скамеечку напротив окна и чуть не заснула. А заснёшь – замёрзнешь насмерть.

Катя рассказывала ей про своего дядьку, среднего дедова сына. Было ему лет под сорок, но ни детей, ни жены никогда у него не было. Он построил себе хороший дом и жил в нём один. Как и все Воронцовы, трудолюбия он был бешеного. На неделе ездил в город на заработки, а к выходным возвращался. Боялся всё, что ограбят его. Возил его из города всегда один и тот же мужик, он ему хорошо платил. Договаривались они заранее, и тот забирал его у дороги из города в определённое время в определённом месте, всегда разном.

Однажды, зимой это было, не приехал мужик. Машина у него сломалась. Дядька ждал его, ждал. Соседи потом рассказывали, что проезжали мимо, предложили подвезти его, а он ни в какую, мол, у меня свой человек, его ждать буду. Так и уехали. А он всё подпрыгивал на месте, согревался, значит.

Потом, видно, устал, присел отдохнуть и замёрз. Мужик тот машину починил и за ним приехал. Только уж поздно было. А денег много у него осталось, и на похороны хватило, и на памятник хороший.

Вспомнилась Оленьке почему-то мама, как встаёт она в шесть утра и готовит Оленьке любимую её кашу с бананом или яблочком, помогает папе помыться и всё такое, у него после инсульта одна рука не работает, будит сына с сожительницей его и близнецов, кормит всех и бежит на работу.

А вечером – сварить суп на завтра, папе снова помочь и ужин. Тут уж только слушать: у кого что за день приключилось. Раньше ужинали они все вместе, а теперь Костя ел здоровую пищу, которую готовила ему его пассия. Подумалось Оленьке, что после работы маминой, не приди автобус, так бы и мама могла замёрзнуть-заснуть прямо на автобусной своей остановке.

Рассвело. Высокий человек решительным шагом прошёл по дороге, широко размахивая руками. Оленька хотела его окликнуть, но ей вдруг показалось, что кто-то смотрит на неё.

В проёме окна увидела она бабу Настю. Лицо её прислонилось к стеклу так близко, что курносый нос сплющился, а глаза казались широко раскрытыми.

Глава 8

Днём зашла Любка, сказала, что звонила вчера Катя. Она лежит на вытяжке, в гипсе, но страшного ничего нет, настроение боевое, так что всем от неё привет! Оленьке велено быть сегодня на сеансе связи в пять часов у собачьей будки. Баба Настя сказала, что пойдёт вместе с ней, иначе Оленька опять начудит чего и окончательно сведёт всех с ума.

Оказалось, что баба Настя выходила ночью «воздуху глотнуть», а когда зашла обратно, закрыла за собой дверь. Она ведь не знала, что Оленька тоже вышла. И увидела её совершенно случайно.

Бабе Насте она не верила.

Тишка снова пропал.

Оленька сообразила вдруг, что отвезти её в город может Генка. Накинув куртку и сапоги, она бросилась вдогонку за уходящей вихляющей походкой Любкой и догнала её у самого крайнего дома.

Та резко остановилась и обернулась. Увидев Оленьку, она повернула голову немного набок и, изучая её немигающими с белёсыми ресницами глазами, в полуулыбке приоткрыла рот. На вид ей было лет 30, но в волосах пробивалась седина, и двух передних зубов не хватало.

– Чё надо?

– Скажите, пожалуйста, а дядя Гена мог бы меня в город отвезти? Я заплачу. Сколько скажете.

– А дядя Гена уже в городе, к концу недели вернётся.

– Как в городе? Что же он мне ничего не сказал?

– Ты таможня, что ли?

– Почему таможня? А может кто-нибудь ещё меня в город отвезти?

Любка взмахнула рукой.

– Да кто угодно! Вон там – старик-Дрыгун, у него конь есть, он его под подушкой прячет. Он тебя и подвезёт. А лучше поди-ка ты к сёстрам Пепелушкиным, они тебе из паутины ковёр-самолёт сплетут и узелок дадут на дорожку с сухарями, жуками погрызенными.

Оленька отшатнулась.

Любка расхохоталась.

– К Воронцовым, значит, приехала?

– Да. К Кате.

– Ты вот что, девочка, – зашептала Любка, – пока Генка не вернётся, из дома носа не суй. Здесь тебе не курорт.

– А кто в том доме, что рядом с нами, живёт? – вырвалось вдруг у Оленьки.

– Кто живёт, тот не жилец.

– Это как?

– Жопой об косяк. Домой беги, бошку отморозишь, менингит схватишь. Я тебя лечить не буду-у-у-у!!! – завывая, помотала головой Любка, развернулась и взялась за дверцу единственного нового во всей деревне дома.

Оленька постояла и тоже побрела в избу.

С порога отчитала её бабушка Настя:

– Нечего по деревне шляться.

– Я с Любой разговаривала, с женой дяди Гены, – оправдывалась Оленька.

– Ишь ты! С женой! И чего она тебе наговорила?

– Ничего.

– То-то и оно, что ничего. Она же дурочка, у ней с головой не всё в порядке.

– Отчего это?

– Да кто ж его знает. Вся семья у них такая. И не жена она вовсе. Так. Приблудная. Жена-то от него пять лет назад в город сбежала. Скушно ей стало. Сыновья выросли-разъехались. Генка-то погоревал-погоревал, поехал в соседнюю деревню и Любку привёз оттуда, с четырьмя детишками сразу. Он ведь раньше толковый мужик был, непьющий почти. А с этой зачудил: то ночью пойдут на озеро купаться, то голышом в снег падают. Она-то сама по себе такая, а ему по трезвости никак, пред людьми стыдно, вот и начал поддавать, чтоб расслабиться.

В городе ведь начальником лесоучастка был, а теперь что? Уволили, конечно. Хорошо хоть на хлеб хватает. Он, почитай, один мужик в деревне, да и руки у него золотые, и транспорт в наличии.

– А разве плохо это – на озеро ночью ходить?

Баба Настя посмотрела на Оленьку так, будто та совсем уж неразумным существом была.

– Так ведь не в лесу живём. Люди-то что скажут?

«Так ведь в лесу! – хотела крикнуть ей Оленька. – А люди-то какие? Где люди-то?»

Но она только спросила:

– Вы, баба Настя, почему так? Я ведь вам ничего плохого не сделала!

Баба Настя с шумом вздохнула:

– Плохо мне, девка, совсем плохо. А как тебя вижу, всё о Катьке думаю. Того глядишь, помру. Встанешь утром, а я уж мёртвая. Что вы тогда с дедом делать будете?

Оленька отвернулась и, сдерживая наплывающие на глаза слёзы, вышла из избы.

Несколько раз ходила Оленька к Набатовой будке, но телефон отказывался даже набирать номер, выдавая, что «абонент в сети не зарегистрирован».

Она хотела было позвонить маме, но решила, что не станет её расстраивать. Поняла бы мама сразу по Оленькиному голосу, что не всё у её любимой доченьки хорошо.

Дед целыми днями слушал «Маяк», и Оленьке уже тошно было от казавшегося ей одним и тем же ровного голоса, звучавшего словно из прошлого столетия.

Всё здесь против неё. Чужая она здесь. Она нашла какую-то игру в телефоне и играла в неё до назначенного Катей срока.

Сеанс связи у собачьей будки прошёл впустую.

«Неполадки с подстанцией», – авторитетно заявил дед.

Снег почти стаял, выглянуло скупое солнышко.

Подняв над собой телефон, шла Оленька по деревне. Две стареньких, державшихся друг за дружку старушки встретились ей. Она поздоровалась с ними на всякий случай, но они, будто увидев привидение, шарахнулись от неё в сторону. Древний дедок сидел на скамейке. «Дрыгун» – вспомнилось Оленьке. Он громко сморкнулся и, увидев её на дороге, помахал ей сопливым платком.

Связь и здесь не ловила, и Оленька решила вернуться.

Дом-гриб смотрел на неё заколоченными окнами. Теперь, при свете дня, он не казался ей таким уж страшным. Лёгкий аромат сладковатой травы манил её. Там, в этом странном заброшенном доме, было что-то прекрасное. То, чего никогда не доводилось знать Оленьке. Кто-то ждал её там. Ей вздумалось заглянуть в окно. Вблизи оно оказалось не таким уж низким. Оленька подпрыгнула, но ничего не увидела. Огляделась вокруг, подняла короткую, в три ступеньки, будто специально оставленную кем-то лестницу и, прислонив её к стене, взобравшись на неё, опёрлась лбом о шершавую доску, перекрывающую оконное стекло.

Комнатка была крохотной и тёмной.

На краешке низкой кровати вполоборота к Оленьке сидела баба Настя, в левой её руке горела свеча, голова её чуть раскачивалась, губы шевелились. Оленька подумала, что она читает молитву.

Баба Настя замерла, подняла свечу и пошла к окну.

Оленька вскрикнула и, не удержавшись, свалилась в сугроб мягкого когда-то снега. Щёку обожгло. Она быстро встала и снова увидела бабушку Настю. Прислонившись к стеклу, со свечой в руках она с укоризной смотрела на Оленьку. Оленька отвернулась, отряхнулась и с гордым видом пошла в дом.

Она решительно выложила всё что видела, дедушке Лёне. Дед разозлился. Во время ужина он нарочито громко спросил у бабы Насти:

– Вот, Оля говорит, ходит кто-то в соседний дом! Печку топит.

Баба Настя вздохнула:

– Оле нашей в партизанах не бывать.

Оленька поняла, что опять сделала что-то не то.

Дед Лёня оказался хорошим мужиком, добрым, не то что баба Настя. Рассказывал ей разные истории, и, пока баба Настя возилась по хозяйству, вместе с дедом они разгадывали кроссворды. Осмелившись, она спросила его:

– Почему баба Настя так меня ненавидит?

Он с удивлением посмотрел на неё:

– Что ты? Какая тут ненависть? Ноги у неё болят. А лекарства не помогают. Да Катька-шельма ещё учудила, на нерву попала. Записку, вишь, отправила! Знаешь, сколько у ней записюлек таких? А всё одно – любимая внучка. Да и помощь от Катьки какая! Она уж все дела б переделала… если бы ума у вас, молодёжи, поболе было.

В доме без Кати пахло старостью. Засыпая, подумалось Оленьке, что проснётся она завтра древней старухой и поймёт, что Катя так и не приехала, бабка с дедом давно померли, и во всей деревне только и остался доживающий свой век Генка. Приснилось ей, что огромная голова его со срезанной шеей стоит посредине стола. Глаза его были прикрыты, а рот выпускал из сомкнутых слюнявых губ: тпру… тпру… От него шёл жар.

Глава 9

Сквозь сон слышала Оленька, как ругал бабу Настю дед. Ей даже показалось, что назвал он её ведьмой.

Ближе к утру проснулась Оленька от холода.

Долго не хотела вылезать из-под одеяла, прислушиваясь к привычному храпу деда, потом встала и, натянув джинсы и тёплый пушистый свитер, зевая, прошла в залу.

Дед спал. Через щёлки приоткрытых век виднелись белки глаз.

Из подпола подуло. Опустив голову, увидела Оленька бабу Настю. В длинной ночной сорочке со спутавшимися седыми волосами, сжавшись в комок и подтянув к себе ноги, словно младенец в животе у матери, лежала она на полу перед стоявшей на полочке в углу иконой.

Лицо её было бледным, глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.

Оленька глянула ещё раз на деда, развернулась и пошла в свою комнатку. Джинсы сняла, а свитер не стала, так и забралась в нём с головой под одеяло. Согрелась и заснула.

А утром снова стало тепло. Проснувшись и отогнав от себя ночной морок, Оленька на цыпочках пробралась в залу.

Деда в ней не оказалось. На низком диванчике, том самом, на котором в первый день заснула Оленька, на спине в белой длинной сорочке, голыми потрескавшимися ступнями вперёд, без одеяла лежала баба Настя. Руки её были сложены на груди крест-накрест, глаза закрыты. Лицо её показалось Оленьке восковым. Оленька вскрикнула, коленки её ослабли, и она упала на вязаный половичок.

Очнулась Оленька от того, что кто-то просунув руки ей подмышки, тянул её вверх.

– Вы чего, сговорились все сёдня? Бабка вон чуть не померла, Генку с врачихой из города вызывать пришлось, и ты туда же! Тебе-то что неймётся?

Оленька подняла на деда счастливые свои глаза. Повернулась и посмотрела на бабу Настю. Большая грудь её поднималась и опускалась. Она спала.

Завтракали вдвоём. Перед дедом – и когда всё появилось – в глубокой миске стоял суп. Слева – налитая до половины рюмка водки, справа – на белой салфетке ложка и ломоть белого хлеба.

Подумалось Оленьке, что вот Катя лежит сейчас в гипсе в далёкой больнице, баба Настя тоже лежит на кровати с закрытыми глазами.

А дед Лёня всё так же ест свой суп. А Оленька – рисовую кашу из печки. Оленьке так эта каша понравилась, что она положила себе добавки.

– Ешь, ешь, – дед одобрительно покачал головой, – в городе, чай, такого не будет.

– Мама тоже вкусно готовит, – помолчала, – у бабы Насти ж из печки, потому и вкуснее.

– Быстро сообразила.

Дед хитро прищурился.

– Мамке-то помогаешь?

Оленька снова помолчала.

– А что ж ты целыми днями делаешь?

– Моё, дедушка, дело – учиться. Это сейчас самое главное. А супы готовить жизнь научит. Так папа говорит.

– Ишь ты! Ты одна у них, что ли?

– Отчего же? Брат у меня, на восемь лет старше, и два племянника.

– И все в одной квартире живёте? Сколько ж комнат у вас?

– Три. Вы, дедушка, так спрашиваете, будто у вас хоромы.

– Так у нас же ж не квартира. Дом! А в той половине знаешь сколько места? Да сарай, да чулан. Хоть все Воронцовы разом приедут, всем места хватит.

«Вот и радуйтесь», – хотела сказать Оленька, но промолчала.

– Давай-ка мы с тобой чайку попьём.

Дед нажал на кнопку электрического чайника, стоящего тут же, на столе, и тот зашумел.

Оленька посмотрела на бабу Настю.

– Не бойся, её теперь громом не разбудишь. Она ж всю ночь промаялась. Подышать несколько раз выходила. Я утром проснулся, а она на полу лежит. Повезло ещё, что Любка малого к нам послала за дрожжами, она и Генке позвонила.

Генка врачиху из города привёз, та посмотрела: температуры нет, признаков инфаркта тоже, укол сделала, предлагала её в больницу в город отвезти, она ни в какую. А как врачиха уехала, встала, печку затопила, всё с утра переделала и спать. Пусть, пусть поспит. А ты, давай-ка, чайку нам налей.

И ожидая, пока остынет чай, поглядывая хитро на Оленьку, будто в продолжение прерванного разговора, дед спросил:

– Так ты, значит, младшенькая, долгожданная, небось, любимая?

Оленька вспомнила маму и папу, как гордились они ей, когда Оленька так читала длинные взрослые стихи, что будь то собравшиеся на кухне гости или зрители, пришедшие посмотреть выступление театральной студии, в которой много лет занималась Оленька, неизменно начинали они вытирать выступившие на глаза слёзы.

И даже Оленькино грассирующее «r» не мешало ей играть главные роли. И если бы мама не уступила бы тогда папе и не отдала бы Оленьку к логопеду, так бы и осталась в Оленьке это очаровательная французская r – единственный неправильно произносимый Оленькой звук.

Обладала она такой чистотой речи, что мама мечтала отдать её в дикторы на телевидение. А Оленька мечтала в детстве пойти в артистки.

Только идеального слуха у неё не было. В музыкальной школе, старая интеллигентного вида тётя, прослушав её, сказала ошеломлённым родителям: «Время зря не тратьте».

Отец возмутился:

– Чьё время?

– Ни своё, ни наше, – тихо произнесла музыкантша.

– Пойдём отсюда, – он потянул маму за руку и на вопрос ждавшей за дверью Оленьки «когда начнутся занятия?» сказал:

– Школа эта – дерьмо, – и споткнувшись, сходя с лестницы, добавил: – даже ступеньки починить не могут.

И Оленьку отдали в хор, во дворец творчества. Оленька попела немного, а потом перешла в театральную студию.

Преподавательницу, хрупкую пожилую женщину, называвшую всех родителей по имени-отчеству, обожали все ученики. Играли классику и новые спектакли, но больше старых. Приходили посмотреть те, кто окончил студию 20-30 лет назад, обсуждали игру молодых артистов, спорили.

Проучившись в студии семь лет, Оленька после школы решила всё-таки не поступать в театральный.

Была у неё к тому времени уже другая страсть.

Книги. Читала Оленька в основном старые романы, но особенно любила то, что ненавидят все школьники: Базаров был ей родным человеком, она осуждала Анну и плакала из-за Китти.

Распутина, Пришвина, Короленко знала она ещё с детства, когда подолгу болевший брат не ходил в школу. Она стучалась в дверь его большой комнаты, и Костя, впустив её, усаживал к себе в постель, в самый уголок у подушки. Огромный, словно великан, он читал ей вслух книги по своей школьной программе, и не только. Оленька очень любила и немного боялась брата. Как-то тихонечко спросила маму, не будет ли она такой же толстой, когда вырастет. Но мама успокоила её: у Кости болезнь такая, а тебе переживать нечего.

Оленька и раньше слышала от взрослых, что до её рождения брат болел ещё больше, и мама не вылезала с ним из больниц, и характер у него был невесёлый, двух слов из него не вытянешь. А Оленька всех-всех радовала и почти никогда не болела. Однажды только подвернула она ножку и долго хромала, хотя врач говорил, что «девочка уже совершенно здорова», а она на вопрос: «Всё ещё болит?» отвечала с утешительной улыбкой словами брата: «Потерплю».

Говорили, что Оленька – награда маме за все её страдания.

– Выходит так.

После завтрака Оленька собралась было помыть посуду, но дед сказал:

– Оставь, нечего воду тратить. Помоешь после обеда.

– Я за водой-то могу сходить.

– Сиди. Генка с утра уж сходил. А надо будет – ещё принесёт. Из дома чтоб ни ногой.

Иди вон лучше книжки свои почитай, а я радио послушаю.

Оленька пошла к себе в комнатку, выбрала один из любовных романов, лежащих стопочкой на комоде.

На обложке – в центре девушка в развевающейся выше колена юбке, вдалеке мужчина на красной машине.

Катя привозила сначала для бабы Насти много таких книжек, а потом та сказала, что всё равно забывает, что читала, а что нет, так что нечего деньги тратить.

– И что баба Настя в них находит? – спросила как-то Оленька у Кати.

– А то, чего в её жизни никогда не было: страсти-мордасти всякие.

Оленька тоже находила в книгах то, чего пока ещё не случилось в её жизни. И всё ждала своего Грея.

Нравились ей мужчины постарше. Она даже как-то вообразила себе, что влюблена в родного дядю. Когда он приходил в гости, она смущалась и уходила в свою комнату. В театральной же студии за много лет все стали друзьями. В школе Оленьку уважали за то, что она не зазнавалась, никогда и ни с кем не ссорилась, а всегда старалась найти компромисс. Но никто из одноклассников в неё не влюблялся. Библиотечный факультет и вовсе был «институтом благородных девиц».

Лишь однажды показалось Оленьке, что испытала она то, что могли бы испытать героини её книг. Но сколько ни переживала она, лёжа в постели в своей маленькой комнатке, этот момент, сколько бы ни обмирала при мысли, чем всё это могло закончиться, разобраться в своих собственных чувствах, понять, чего же именно ей так хочется, так и не смогла.

Нравился ей немного одноклассник её брата, Игорь. Они дружили с четвёртого класса, и Игорь часто бывал у них. Окончив школу, брат поступил в политех, а друг пошёл в училище на автослесаря, потом в армию.

Оленьке только-только исполнилось семнадцать, когда он снова появился у них в гостях. Брат уже встречался со своей будущей пассией, и Игорь, увидев повзрослевшую Оленьку, видимо, принял её за избранницу друга. Оленька вспоминала потом, как замер он от неожиданности, переводя взгляд с Кости на неё, и протянул ей руку:

– Игорь. Друг Кости. Со школьных лет.

Костя, схватившись руками за живот, расхохотался. Вслед за ним начала смеяться и Оленька. Игорь в недоумении смотрел на них.

Наконец Костя сказал:

– Это ж Ольга, сестра моя младшая. Не узнал?

– Уф… А я-то думаю, как такая красавица тебя выбрала.

С тех пор он стал бывать у них чаще. Оленьке теперь запрещалось выходить. Она слушалась брата. Но ей всё больше казалось, что Игорь приходит к ним, чтобы увидеть её.