Эффект прерванного счастья

Уходя, я заметил, что купленный мною торт был уничтожен подчистую, в свободной кресло тут же плюхнулись две худенькие девочки. На балконе курили одновременно и Артём, и Алиса, так что останавливать меня никто не стал, все были слишком увлечены обсуждением видеоигр.

Морозный вечерний воздух ударил в ноздри. Я поднял голову вверх, из окон той самой квартиры бил свет и лилась музыка, но больше мне понравилось, как падал снег. Из-под сугробов нахмурено на меня посматривали сталактитовые домики из дерева, и только в это время года на них в ответ можно было взглянуть без острой боли. Но жить в них без боли было на порядок сложнее. Я прыгнул в рейсовый автобус без уверенности, что он отвезет меня, куда нужно, ведь куда мне нужно, я не знал.

IV

– А в чём твоя проблема? – я произнёс это, не ожидая, что получу ответ даже отдаленно похожий на искренний.

Те самые каштановые волосы сейчас были спрятаны под вязаную шапку, но отдельные локоны непослушно сползли на покрытые румянцем щёки.

– Порой мне кажется, что это я создала весь мир и все вокруг – продукт моего больного разума. Сойдёт за проблему?

– Хм, даже не знаю, – ответил я, ещё до конца не понимая уровень искренности такого ответа. – Я тоже часть твоего разума?

– Не более чем.

– Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой.

– Почему?

– Тогда бы я знал, кого во всем винить.

Кажется, мой ответ ей показался забавным.

– Ха, чем тебе Бог для этого не годится?

– Бога я не видел, и какое мне дело до него, а вот тебя я вижу, ты здесь и сейчас: живая и красивая.

– На счёт живой я бы поспорила.

Она молча отвела взгляд и уставилась куда-то вдаль, краем глаза я заметил, как уголок её рта борется с позывом заостриться в милой улыбке. Но, пытаясь оставаться серьёзной, она крепко сжала свои губы и спустя секунду спросила:

– А всё же, если бы он сейчас в эту минуту снизошёл до нас, чтобы ты у него спросил?

– У Бога-то?

– Ага.

– Даже не знаю. Наверное, ничего бы не спрашивал.

– Что, совсем ничего? – она искренне удивилась и ещё сильнее развернулась ко мне.

– Совсем ничего, – я улыбнулся и посмотрел на неё, – мне кажется, он неимоверно устал от вопросов, тем более я бы хотел найти ответы самостоятельно, в тот самый момент, когда я был бы готов их понять. Так что Бога… его бы я, наверно, просто выслушал, не важно, о чём бы он мне рассказал: какая у него тяжёлая работа или о том, что ему пришлось уволить повара за то, что он использовал для шарлотки яблоки, в общем-то, не важно. Мне в любом бы случае это было интереснее, чем его объяснения смысла нашей жизни.

– Никогда бы не подумала, что ему надо высказаться.

Её задумчивая гримаса окончательно сменилась улыбкой и, уводя вектор разговора к более земному, я спросил:

– Если всё вокруг – часть твоего разума, то откуда у нас атомное оружие и космические станции, ты же даже устройство микроволновой печи не знаешь?

– Выходит, что всё-таки знаю.

– Как это?

– Моё сознание – тоже часть этой игры, где-то глубоко во мне хранится вся информация, существующая в головах остальных, но к которой я пока не могу получить доступ, – минуту она разглядывала свои кроссовки и едва заметно шевелила губами, видно было, что она тщательно подбирала слова, чтобы продолжить свою мысль, и, наконец, она заговорила: – Знаешь, мне так действительно проще. Звучит, конечно, глупо, не спорю, но мне помогает не запариваться и не забивать голову мнением других людей. Какая разница, что о тебе думают созданные тобою же человечки, они перестают существовать для меня, как только пропадают из моего поля зрения.

Её голос ещё эхом оседал в моей голове. Не забивать голову мнением других людей – звучало так просто и так сложно одновременно. Я взял её за руку, и она обернулась. Выглядела она растерянной, её взгляд ещё мгновение оставался мутным и безжизненным. Я лёг на спину и слегка потянул её за собой. Мы лежали на холодной земле и смотрели в абсолютно черное небо.

– Закрой, пожалуйста, глаза, – произнёс я, не отрывая свой взгляд от повисшего над нами чёрного пятна без единой звезды.

– Зачем?

– Пусть этот мир на пару мгновений исчезнет.

– Тогда и ты перестанешь существовать вместе с ним.

– Я останусь в твоей голове, разве может быть место безопаснее?

Она неохотно закрыла глаза, но ещё сильнее сжала мою руку.

V

– Эй, пацан, ты слышишь меня?!

В полуметре от меня стоял мужик с багровым лицом и махал передо мной своей огромной, как у великана, рукой. Я быстро оглянулся по сторонам, как оказалось, я сидел в том же автобусе, только никого кроме меня не было.

– Извините, я, похоже, задремал, – отвечая, я поднялся со своего места, и мужик отступил на шаг назад.

– Ниче ты не задремал, сидел тут бормотал что-то до самой конечной, обкуренный, что ли? Может, ментов позвать?

Отвечать я не стал, вместо этого выскочил из автобуса и попытался сориентироваться в своём местоположении. К счастью, идти до дома было недалеко. Минут через тридцать в полной темноте я рухнул на кровать. «Это снова случилось», – подумал я.

В дверь кто-то настойчиво стучал. Оторвав голову от подушки – первые усилия, я потратил на то, чтобы отделить в своей голове сны и воспоминания от реальности, но, кажется, только сделал хуже. Я открыл дверь и тут же с порога услышал:

– Ты чё, бухал? Я тебя уже минут десять тарабаню.

– Извини, тяжелая ночь. Зайдёшь?

– Кофе есть?

– Да, – я указал в сторону кухни, одновременно приглашая Витю пройти, – угощайся, в холодильнике, кажется, был мёд.

Сам я быстро умылся и накинул последние чистые шмотки. Вошел на кухню, чтобы сообщить о том, что я готов ехать. Витя сделал последний глоток из кружки, сгрёб фантики из-под конфет в одну кучу, скомкал и выкинул в мусорное ведро. То, что у меня дома были конфеты, я даже не предполагал, но сейчас меня это удивляло меньше всего.

– Вить, извини за странный вопрос, а сегодня какой день недели?

Пристёгиваясь, он кинул на меня удивлённый взгляд, но всё же сообщил, что сегодня никак иначе вторник.

– Ты и вчера чудной какой-то был, – добавил коллега, но, казалось, особого значения этому он не придавал.

Он положил свою лапу на руль, на указательном пальце левой руки виднелся набитый чернилами перстень. Я и раньше его видел, кажется, я даже знал его приблизительное значение, но никогда не спрашивал о его происхождении. Думаю, мне бы не хватило квалификации правильно задать вопрос, а ответ и так был очевиден. Такой типаж людей мне нравился манерой своего общения, они знали, сколько нужно смотреть в глаза при разговоре, знали, когда нужно отвести взгляд, извинялись, если во время разговора им приходилось ответить на звонок, а самое главное – привставали, когда ты подходил к ним поздороваться. От собственного снобизма запершило в горле.

– Слушай, я снова херню спрошу, ничего?

– Валяй.

– У тебя бывает такое, что ты не можешь отличить сон от реальности? Теряешь эту границу?

– Ты точно не пил вчера? – он покосился на меня и, заметив, как я отрицательно мотаю головой, продолжил: – Да я, в общем-то, без памяти отключаюсь. У меня семья, дети, ты должен понимать, что у меня каждая минута под счёт, так что как только моя голова касается подушки – бам!

– Да-а, понимаю… – я протянул эту фразу так, чтобы казалось, будто мне это знакомо, но, к сожалению, это было не так.

– А что, у тебя проблемы какие-то с этим?

– Да нет, так… Просто фильм один смотрел на эту тему, решил поинтересоваться.

– Понятно. Ну, знаешь, верить тому, что показывают в кино, – дело достаточно сомнительное, – он произнес это тихим наставническим голосом.

– Да, ты прав, ты прав, – я задумчиво уставился в окно.

Дело действительно было не фильмах, дело даже было не во снах. Воспоминания из прошлого становились всё ярче и осознаннее. Словно я переживал всё заново: отцовский кулак находил моё лицо сквозь время и бил с такой же слепой яростью, запах старости и перегара из дедушкиной квартирки на Украине заползал так глубоко в мои ноздри, что приходилось по несколько раз промывать нос коктейлем из воды и соли. Порой какие-то сюжеты приходили совсем из глубокого детства, после чего я долго не мог вспомнить ни единого слова, просто сидел и смотрел по сторонам, будто вижу всё в первый раз. К слову, такое состояние мне нравилось больше всего. Как оказалось, совсем не обязательно знать наименование вещей и предметов, чтобы их понимать, и совсем ни к чему знать устройство мира, чтобы его почувствовать. Но было так же то, что объяснить я не мог, и сейчас это меня беспокоило больше всего. В отличие от обрывков детства и юности, те картинки приходили ко мне рябью в мыслях и помутнением в глазах. Всплывали обрывки разговоров с людьми, которых я не знаю, просыпались чувства, о которых я забыл, и я всё чаще видел её. Я сильнее вжался в пассажирское кресло от мысли, что, наверное, так и приходит шизофрения. Этого стоило ожидать после такого продолжительного затворничества. Единственный человек, с которым я хоть как-то общался, – бывший зэк-пацифист. «Зэк-пацифист, – еще раз произнес я в своей голове. – Да, сто процентов шизофрения».

Мы остановились возле какого-то частного дома. На улице уже смеркалось, кажется, рабочий день подходил, а может, уже и подошёл к концу.

– Где мы? – спросил я.

– Вылазь, – спокойно произнес Виктор и сам поспешил покинуть водительское место.

Дверь дома оказалась незапертой. Витя, легко ориентируясь в темноте, растворился в одной из комнат, а после вернулся, и свет уже везде горел.

– Наверное, уже парятся, – произнёс он, что-то отыскивая в старом покосившемся шкафу, а после достал оттуда потрёпанное полотенце и дал мне, – раздевайся.

Я снял с себя всю одежду и обмотался полотенцем. Витя сделал то же самое, после чего из другого ящика он достал две пары тапочек и одну пару кинул мне.

– Думаю, тебе это нужно, – сказал Виктор, выводя меня на задний двор.

Мы подошли к небольшой пристройке, из открытого маленького окошка клочьями валил пар. В предбаннике сидело двое мужчин и громко разговаривали. Увидев нас, они в один голос произнесли:

– О-о-о! Виктор Саныч, а ты чё это посреди недели?

– Тяжёлый денёк, – произнёс Виктор, после чего представил меня.

Каждый из них, пожимая мне руку, приподнялся со скамьи и чутка пошатнулся. На теле у обоих было полным-полно татуировок. «Отлично, – подумал я, – Мой круг общения с одного зэка увеличился до трёх, социализируюсь, как не крути».

– Петрович в парилке? – спросил мой коллега, и в эту же секунду дверь парилки распахнулась.

Оттуда выскочил худой человек, семеня, пробежал мимо нас и абсолютно голый прыгнул в снег. Я услышал компрессированное «Хорошо!» из-под сугроба, который через секунду приобрёл людское очертание. Войдя в предбанник и глядя на Виктора, который уже встал, чтобы поздороваться, спросил:

– Что за юноша?

– Коллега мой, ровный парень.

– А-а товарис-щ Виткор Саныча – мой товарис-щ, – наигранно прошепелявил мужчина, – Павел Петрович, – более чётко произнёс он, улыбнулся и пожал мне руку.

Выглядел он старше остальных, судя по тому, как остальные стали внимать его словам, это был или очень уважаемый человек, или хозяин дома, а может, и то и другое, а может, дело было во фразе, которую он произнёс, садясь за стол, а именно: «Ну-с, накатим за знакомство». Это явно было то, что остальные хотели услышать, потому что те двое удовлетворённо потерли ладони и в полголоса добавили: «Да-а, накатить – это дело нужное».

Один из них наполнил пять гранённых стаканов и поставил по одному перед каждым из присутствующих, себе он выбрал стакан, наполненный до краёв.

– Спасибо, но я не пью, – я произнёс это так, словно каялся в своих грехах. Кажется, тот, что разливал, даже не поверил своим ушам и удивленно посмотрел на второго, который, кажется, больше всего ждал отмашки, чтобы опрокинуть содержимое стакана, а потому не спускал глаз со стола.

– Это ты только себе хуже делаешь, сынок, – произнёс Павел Петрович, после чего резко выдохнул и ловким движением влил в себя всё до последней капли.

Как только дно стакана Павла Петровича глухо коснулось стола – все остальные проделали тот же самый трюк, с не меньшей сноровкой.

Какое-то время все молчали. После Витя достал пачку сигарет, выдал каждому по одной, и предбанник наполнился табачным дымом. «Надо погреться», – выдал он, делая последнюю затяжку и вжимая окурок в срезанную пополам банку «Нескафе».

После всех термопроцедур повторился ритуал с распитием и дальнейшим блаженным причмокиванием малосольным огурцом.

– Пал Петрович, – Виктор первый нарушил повисшее молчание.

– Слушаю, Виктор Саныч, – он принял позу поудобнее и протёр краем полотенца намокший от повышенной влажности лоб.

– Ты когда-нибудь это, терял связь с реальностью?

Он озвучил мой утренний вопрос. Я с удивлением посмотрел в его сторону, но он лёгким кивком указал в сторону, где сидел его пожилой знакомый, кажется, это значило что-то типа «Послушай».

– Терял? Не-ет. Я эту связь нашел, а потому и был заперт обществом от общества. Двадцать один год, – в этот момент он потряс указательным пальцем и повторил ещё раз, – двадцать один год я отдал за то, что нашёл эту, мать её, реальность.

Все понимающе кивнули и задумчиво уставились в потолок. Витя раздал по ещё одной сигарете. У предназначавшегося мне стакана их теперь лежало две.

– А ты чего интересуешься-то, Вить, разве сам мало отдал за это?

– Уж не меньше остальных! – приподняв грудь, ответил мой коллега.

– Прошу прощения, – не до конца понимая суть разговора, я обратился к Павлу Петровичу, – а если не секрет, за что вы того… двадцать один год-то?

– Да чё ж секрет-то, не секрет. Молодой я был, ну как молодой, это уж с кем сравнить. Работа была, жену красавицу содержал как мог, в доме всегда был газ и свет. Не пил даже, стыдно, конечно, сейчас в этом сознаваться, но раз уж говорить начистоту, то только по праздникам рюмашку-другую себе позволял. А в один день поплохело мне как-то за рабочим станком, давление скакануло, или чёрт его знает, в общем, мастер как моё бледное лицо увидел, так и отпустил на денёк отлежаться. А оно получилось как в анекдоте, прихожу я домой, а там жена моя, красавица, раздвинув свои ноги лежит под моим товарищем. Дальше я мало что помню, пришёл в себя, уже когда руки были в крови, сам вызвал ментов и добровольно с ними ушёл. Это уже потом мне рассказали, что в общей сумме я нанёс двадцать один удар ножом, так и получилось, что за каждый удар я по году своей жизни и отдал.

Предбанник снова наполнился дымом. Я никогда не встречал убийцу, но всегда считал, что они либо безжалостны по отношению ко всему миру, либо сломлены грузом своих деяний. Сейчас передо мной сидел увядающий старик, который не выглядел ни безжалостным, ни тем более сломленным.

– Ты вот парень молодой, – продолжил он после небольшого перекура, – скажи, любил ты когда-нибудь? Не блядей вот этих размалёванных, а самую настоящую женщину?

– Смотря что вы понимаете под любовью, – слегка неуверенно ответил я, меньше всего мне хотелось показаться умником или занудой.

– Во-о-о! Это ты правильно толкуешь, это ты в корень зришь! Слова – они ведь не больше чем этикетка, а понятия у каждого свои, – два других товарища совсем окосели, глаза их открывались, только когда Павел Петрович повышал тон своего голоса, но сейчас, когда речь зашла о понятиях, их понурые головы одобряюще закивали, – и то, что я понимаю под любовью, словами тоже не выразить, но я попробую тебя подвести к этому максимально близко, дальше все зависит от глубины твоей души. В момент, когда два оперативника заламывали мне руки за спиной я и нашёл реальность, словно проснулся, я смотрел на два окровавленных трупа и понимал, что это момент, когда я навсегда связал свою жизнь с этими людьми, понимал – нет и не будет никого ближе них.

– И что, совсем не осталось злости за их предательство? – раздался голос Вити, я уже совсем забыл про него, но, оказалось, он слушал так же внимательно, как я.

– Абсолютно, каждый ответил за свой поступок. Я человек пожилой, меня и бляди уже не интересуют, но любить я не перестал. Жену я помню такой же молодой, красивой и не способной предать, – по его морщинистой щеке покатилась слеза и тут же впала в ручеёк пота. – Надо выпить, – оживившись, добавил Павел Петрович и стукнул кулаком по деревянному столу так, что два товарища очнулись и тут же засуетились, разливая остатки из бутылки.

Я бессознательно потянулся за своим стаканом и плеснул содержимое в горло. Обжигающей лавиной жидкость прокатилась до пустого желудка и согрела всё изнутри. Витя протянул мне банку с килькой и кусок хлеба.

– Легче? – спросил Павел Петрович.

– Ага, – проталкивая чёрствый кусок по только что обожжённому каналу, ответил я.

– Конечно легче, оно ведь только так можно угомонить бурю в душе. А душа у нас, как известно, самая неукротимая, потому и латаем её по мере износа. Все ведь как думают: сила в нашем менталитете, в традициях, а сила-то в богатстве языка. Как мы уже выяснили – у большинства слов есть своё понятие, а разобраться в этих понятиях не так просто. Мы сидим тут толкуем, выясняем, что к чему, а душа оттого и начинает болеть, потому что не предназначена она для такого вмешательства, а мы уже не можем не вмешиваться. Так и страдаем, так и лечимся.

– Разве может язык определять то, как мы думаем? – я почувствовал, как волна тепла ударила в голову.

– Ну-с, определять может и не определяет, но то, что влияет, – это к бабке не ходи.

VI

За окном ещё было темно. Не знаю, была ли это глубокая ночь или же раннее утро. Чувствовал я себя сильно измотанным, но о том, чтобы лечь спать, даже не было мысли. Я подошёл к окну и раздвинул шторы, комната наполнилась холодным лунным светом, но этого было недостаточно, чтобы видеть очертания всего интерьера. Бледное пятно растеклось у меня под ногами и заползло на ещё тёплую кровать. На улице весь двор замело снегом, но теперь я без труда узнавал очертания той улицы, по которой следовал за таинственной незнакомкой.

– Не спится?

За спиной у меня раздался тихий, чуть хриплый голос, как у людей, только что проснувшихся и ещё не разогревших свои голосовые связки. Я чувствовал, что отвечать нет никакой необходимости, так же как чувствовал её сонный взгляд на себе. Я вернулся в кровать, рукой смахнул лунную лужицу и поближе прижался к её тёплому плечу. Она положила свою голову мне на грудь и взяла мою руку. Какое-то время мы так и лежали в полной тишине, пока ветер за окном яростно завывал и метался со стороны в сторону.

– Ты же понимаешь, что нам придется об этом поговорить?

Её голос вибрацией скатился по моему телу.

– Понимаю, просто выдерживал эффектную паузу.

Я почувствовал её улыбку.

– Я знала, что сделаю тебе больно, наверное, глупо сейчас так говорить, вряд ли хоть одно слово опишет то, что ты чувствовал, но я просто не нашла другого выхода.

– Почему ты выбрала таблетки?

– Не хотела, чтобы ты нашел меня в крови или в какой-нибудь компрометирующей позе. Думаю, я смотрелась бы очень смешно с петлёй на шее, – она повернула своё лицо ко мне, по её щекам катились крупные слёзы, но она пыталась улыбаться, потому что знала, как ей это идёт.

Ей действительно шла улыбка. Сейчас отпечаток пережитого и попытки свести счёты с жизнью сделали её только привлекательнее. Когда мы только познакомились, она ещё была просто милой девушкой с задатками роковой женщины, а теперь каждое подёргивание её мускула на лице было обусловлено чем-то таинственным, загадочным, тем, что я так полюбил.

– Я не мог дать тебе…– пытаясь выдавить из себя нужное слово, я почувствовал её ладонь на своей щеке, прерывающую эти тщетные попытки.

– Я знаю, я знаю, – сказала она.

На минуту повисла тишина. Она встала с кровати, ушла на кухню и вернулась со стаканом воды. Сделав глоток, она села рядом, передала стакан мне, а потом, глядя перед собой, заговорила:

– Знаешь, что такое «эффект Зейгарник»?

Я отрицательно помотал головой.

– Мне больше нравится, когда этот эффект называют «прерванным счастьем», правда красиво? – она мельком взглянула на моё невозмутимое лицо и продолжила: – Суть в том, что человек лучше запоминает прерванные действия. Вроде всё так просто и понятно: человек забывает законченное дело, а не законченное – помнит долгое время, но я никогда не обращала на это внимание, пока не наткнулась на статью. На этом психологи и зарабатывают, они пытаются найти в людях такие нерешенные проблемы и дают им шанс всё доделать и отпустить прошлое. Вот поэтому я терпеть не могу фильмы с открытой концовкой, это чистой воды жульничество, чтобы зритель запомнил картину и время от времени вспоминал её, обсуждал и пересматривал. А ещё я как-то читала Моэма, и он называл писателей самыми свободными людьми, и только недавно я поняла почему. Представь власть людей, которые могут переписать историю своей жизни, могут взять диалог из прошлого и переписать все реплики так, как им хочется. Могут создать идеальный мир, но чаще всего создают мир ещё более жестокий и холодный, чем он есть на самом деле. Обладай я такой властью, я бы использовала её только для увековечивания самого хорошего, что может существовать на земле.

– Поэтому ты это сделала? Хотела стать моим прерванным счастьем?

Она удивлённо посмотрела на меня, кажется, она не предполагала, что я пойму, к чему она клонит. Как минимум не так скоро. Но уже спустя мгновение её взгляд наполнился нежностью, и она произнесла:

– Мы оба хотим.

– Я не хочу этого! – мой голос разлетелся по всей квартире, он звучал так далеко и отстранённо, что я не верил, будто сам это произнёс.

– Мы с тобой не созданы для тихой и размеренной жизни с обручальными кольцами на безымянных пальцах, надолго ли нас хватит с нашим-то восприятием реальности, то, как мы понимаем любовь, – это нечто необъяснимое, – она подошла в плотную и посмотрела мне в глаза. – Только ты можешь сделать меня такой же бессмертной, как ты сам, только так мы сможем всегда оставаться вместе.

– Я не бессмертный, что ты несёшь?! – я чувствовал, как ярость подступает к горлу, теперь каждое моё слово проходило через этот фильтр и приобретало соответствующий окрас, но на самом деле более разбитым и беспомощным я себя ещё никогда не чувствовал.

Кажется, её это никаким образом не беспокоило, так же спокойно и нежно она продолжала:

– Можешь сказать, какое сегодня число? Или сколько сейчас времени?

Я опустил глаза в пол, лунное пятно уже давно расползлось по всей комнате и освещало каждый уголок, я постарался вспомнить сегодняшнее число или хотя бы день недели, но тут же сдался, почувствовав неспособность добиться положительного результата.

– Ты даже интуитивно не ищешь глазами часы или календарь, чтобы подсмотреть, – она провела рукой перед собой, – ты сам меня попросил всё убрать. Честно, я даже приблизительно не понимаю, как ты воспринимаешь мир, и даже не представляю, как тебе тяжело, но не все твои воспоминания связаны с прошлым.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь! – теперь и её голос прокатился эхом по всей квартире и прозвучал отрезвляюще в моей голове, она обняла меня и уткнулась носом в моё плечо. – Это ты мне рассказал о моей смерти, это уже произошло. И тебе придётся меня отпустить в тот самый день, который ты так упорно стараешься забыть.

VII

– Эй, ты там аккуратно, смотри, салон мне не заблюй.

Фонари и поочередно загорающиеся неоновые вывески за окном превратились в шлейф одного разноцветного пятна, больше похожего на радугу. Пахло палёным деревом и сигаретами. Я хотел было спросить, какой сегодня день, но как только слова запершили в горле, я почувствовал, что с первым же звуком сделаю с салоном то, что меня просили не делать. Дворники гоняли налипший снег по лобовому стеклу, казалось, зима была единственной константой во всей этой истории. Была это одна зима или всегда разная, в сущности, не имело никакого значения. Имело значение то, как мы справлялись с вынужденным заточением, могли ли мы высидеть наедине с самими собой, обнимая еле тёплую батарею, или не выдерживали и бросались в объятия другого человека, называя этот акт бессилия и слабости любовью. Поступил ли точно так же мой отец, и был ли я продуктом чужой слабости, которую по ошибке приняли за другое чувство? Не знаю. С отцом говорить я не любил, но простить его стоило.

Водила высадил меня у офисного здания, сказал, что за меня уже заплатили, брезгливо оглядел и растворился в бушующей метели.

«За тебя уже заплатили» – очень обидная фраза для человека, который хотел сам отвечать за свои поступки. Таксист, конечно, имел в виду деньги за проезд, но всё остальное я додумал уже сам, как обычно все мы и поступаем. Находился я в начале своей истории или в её конце, сложно сказать, но с уверенностью могу сообщить, что я находился в этой истории, и это единственное, что было важно. Как-то мама мне рассказала, что я позже других детей начал разговаривать, сейчас бы я не отказался и закончить разговаривать раньше других. Угловатые снежинки врезались в моё лицо. Метель постепенно затихала, и это не могло не радовать. Оценить красоту катастрофы можно только находясь вне катастрофы. А я был в самом её центре и боялся, что никто эту самую красоту не в силах заметить и понять.