скачать книгу бесплатно
– Ага. Знает.
– Ну и отлично. Все. Время спать. Утро вечера мудренее. Завтра будет новый день, новые мысли, новые встречи. Поживем, увидим.
Глава 9
Пасека расположилась далеко от села. Больше века назад она приютилась у старого урочища. Да так и осталась там. В том самом месте, где возле устья реки раньше стояли бараки лесорубов, а теперь виднелись только развалины, поросшие травой, сорняками, изъеденные плесенью и вечнозеленым мхом.
Двадцать километров, отделяющие старый хутор и пасеку от села Никольского, стали для многих жителей расстоянием непреодолимым в силу разных причин.
Передаваемая по наследству пасека сейчас принадлежала уже четвертому поколению семьи Семеновых. Огромный дом, построенный еще прапрадедом нынешних владельцев, до сих пор казался настоящей крепостью. Высокий крепкий забор по периметру двора защищал его и от ветра, и от вьюги, и от непрошеного гостя, и от недоброго глаза. Место это в селе недолюбливали, считали его странным, недобрым и жутковатым.
С пасекой и старым хутором вообще было связано много легенд, печальных историй и необъяснимых совпадений. В стародавние времена, еще до революции, возле хутора погиб урядник, а виновного так и не обнаружили, хотя сыщики и полицейские здесь дневали и ночевали. В гражданскую войну в урочище прятались белые офицеры. В отечественную партизаны на пасеку раненых привозили, и мать пасечника их выхаживала, какими-то травами отпаивала, медовыми настоями на ноги ставила.
История пасеки, овеянная тайнами, и привлекала, и отпугивала местных жителей. Сельчане малых детей по привычке пугали старым пасечником, а парням и девчонкам категорически запрещали приближаться к урочищу без особой надобности.
Но что бы ни говорили о пасеке и ее обитателях, мед здесь делали знатный – вся область за ним приезжала. Для покупателей пасечники открыли небольшой ларек на сельском рынке. Это очень понравилось местным жителям, которые не больно жаловали неприветливых обитателей далекого урочища.
В ларьке торговала младшая дочь старого пасечника – Маруся, стеснительная розовощекая девушка лет двадцати девяти. В торговле она знала толк и, несмотря на застенчивость, умела так расписать медовый товар, что редкий покупатель выходил из ларька без баночки сладкого лакомства. А уж выбрать здесь и вправду было из чего: и липовый, и майский, и гречишный, и цветочный, и донниковый, и акациевый. Белый, желтый, коричневый, зеленоватый, прозрачный. И в сотах, и жидкий…
В селе до сих пор толком и не знали, сколько народу живет теперь на вековом хуторе. Ходили слухи, что угрюмый хозяин-старик держит всех в строгости, вольностей не позволяет, развлечений тоже не одобряет, поэтому молодежь вообще там не задерживается и, подрастая, дети покидают дом своих предков при первой же возможности.
Рассказывали, что со стариком нынче живут две дочери, Маруся и Лида, сын Сергей с женой и двумя малолетними детьми, да еще какая-то женщина, которую никто никогда толком не видел. Болтали всякое: кто-то утверждал, что это убогая сестра старика, другие говорили, что это его сумасшедшая жена, третьи выдумывали еще что-то. Но все сходились на том, что женщина эта немая и появилась на пасеке давным-давно.
Маруся, торгующая в небольшом ларьке на сельском рынке, чаще других обитателей загадочной пасечной семьи оказывалась в селе. Она не только продавала мед, но и выполняла мелкие поручения старика-пасечника: покупала продукты, бытовую химию, одежду и обувь.
А вот покупки посерьезнее делал сын старика Сергей, крепкий, широкоплечий неразговорчивый мужчина лет сорока. Он приезжал в село на синем пикапе, быстро обходил магазины и лавки, складывал в небольшой кузов мешки с комбикормом для свиней, зерно для кур и гусей, упаковки с мукой, сахаром-песком, большие пакеты с крупами. Отдельную сумку наполнял конфетами, пряниками и печеньем – этот обязательный ритуал его несказанно радовал. Он любил своих десятилетних близнецов, и подарки для них выбирал с особенным удовольствием.
Еще реже в селе показывалась старшая дочь хозяина хутора Лидия. В свои тридцать пять она выглядела невероятно молодо. Незамужняя бездетная Лида могла бы составить конкуренцию любой тридцатилетней сельчанке. Единственное что ее огорчало, – полнота. Лидия не казалась себе толстой, пышнотелость ее не портила, но она, глядя на себя в зеркало, все же недовольно хмурилась.
Отец, седой, костлявый, морщинистый старик, заметив ее любования собой, высказывался предельно ясно:
– Чего крутишься у зеркала? Стыдоба! Замуж давно пора, для кого себя бережешь? Сколько ж ты, дуреха, еще на моей шее сидеть будешь?
Лидия, вспыхнув, не сразу нашлась, что ответить. Вытерев злые слезы, она поспешно выскочила за дверь.
– Уйду от вас, надоели вы мне! Уеду в село жить, всю кровь мою ваша пасека выпила! Пропадите вы пропадом!
Старик, насупившись, молча поглядел ей вслед, но с места не сдвинулся. Не в его правилах было бегать за детьми, которых он всю жизнь держал в ежовых рукавицах. Выгоревшие от прожитых лет глаза его чуть слезились, но губы не дрогнули. Он переступил с ноги на ногу, ссутулился и, проглотив колючие слова, застрявшие в его глотке, сплюнул на пол.
Лидия вышла во двор, прошла мимо почерневших от времени амбаров, стоящих по периметру хутора, зашла в баню, пахнущую сосновой веткой, и кивнула женщине, стирающей вещи в большой жестяной ванне.
– Заканчиваешь?
Женщина подняла голову, низко повязанную платком, и молча кивнула. Лида наклонилась, взяла таз с уже выстиранным бельем, и, обернувшись к женщине, показала на дверь.
– Пойду, развешу. А ты скорее достирывай, а потом пойдем банки из погреба доставать. Надо вымыть все после зимы. Скоро ягоды пойдут, варенье будем варить.
Женщина поспешно кивнула и безмолвно продолжила работу.
В тишине было слышно жужжание залетевших пчел, привыкших здесь хозяйничать, позвякивание цепи, на которой сидела огромная лохматая собака, да плеск горячей воды, в которой быстро мелькали красные распаренные руки молчаливой работницы.
Лидия долго не могла успокоиться после стычки с отцом. Ей и вправду все давно уже надоело. Она, дожив до тридцати пяти лет, так и не встретила никого, кто бы тронул ее сердце: на пасеку приезжали люди редко, а в село она почти не ходила. Незачем, да и не к кому.
Раньше хоть в школу ездили, мать тогда еще жива была, жалела их с Маруськой. Часто смеялась, песни пела, шила хорошо. А потом слегла внезапно, сгорела за три месяца. Вот тогда и начались тяжкие времена для всех обитателей хутора.
Отец, и без того жесткий и несговорчивый, совсем перестал улыбаться, одичал как-то, нетерпимость и строгость не скрывал, людей сторонился и детей держал в кулаке.
Сыну Сергею, наследнику, доверял больше всех, прислушивался к его советам и замечаниям, но бразды правления не отдавал, считал, время еще не пришло. Сам управлялся и с финансами, и с пасекой, и с поставками меда. Был прижимист, деньгам придирчиво вел счет, требовал каждодневного доклада и от Сергея, и от Маруси. Жене сына, робкой и безответной Валентине, ошибок не спускал, грозно хмурился и хотел от нее, как и от своих дочерей, полного повиновения.
Лиду происходящее на хуторе уже давно бесило. Хотелось свободы, независимости, своей семьи, детей. Нормальные желания взрослой женщины будоражили ее, по ночам снились цветные сны, сердце колотилось в ожидании чего-то необычного. Но Лидия понимала, что ничего этого в ее одинокой замкнутой жизни не будет, пока живет на пасеке. Знала, что надо бежать сломя голову из этого ада, но куда – не представляла.
Правда, в Никольском жила дальняя родственница матери, тетка Лена, но со дня маминой смерти Лида с ней не виделась, хотя знала: тетка жива-здорова и ее помнит. В селе тетя Лена слыла личностью известной, ее уважали и любили. Она звалась Еленой Сергеевной и работала в школе учителем начальных классов.
В последнее время Лидия серьезно задумывалась попросить у Елены Сергеевны помощи, но боялась, что отец ее лишит ее всякой поддержки. Она представить не могла, как жить без денег и где их заработать. Ведь сколько себя помнила, всегда работала на хуторе. Помогала на пасеке, ухаживала за огородом, боролась с сорняками, сажала картошку, варила варенье и компоты. Штопала белье, замачивала дубовые бочки, драила окна.
Отец строго следил, чтобы дети не сидели сложа руки, сам выбирал наказание за провинности. Конечно, они тоже иногда вырывались на свободу: то уходили в лес, то убегали в село, то уезжали с друзьями на велосипедах…
Отец таких вылазок не одобрял, наказывал показательно: мог маленького Сережу заставить прополоть весь огород, Марусю лишал еды на два дня, Лиду ставил в угол на весь день…
Но все же Сергей любил старый хутор, жизни не представлял без древних потемневших стен, возведенных еще их прапрадедом. Маруся тоже особо не тяготилась своей долей. Может, потому что почти каждый день бывала среди людей, общалась с друзьями, ходила по магазинам в Никольском.
А вот Лида постепенно дошла до того, что стала задыхаться за высоким забором своего родового гнезда. Она знала, что всему свое время, и уже сейчас понимала, что ее время, наконец, пришло.
Глава 10
Она жила как тень. Как сорная трава, как ствол дерева, потерявший по осени последние листья. Как иссохшая земля без воды, как рыба, выброшенная на берег. Она и не жила вовсе, просто существовала, тихо умирая. Ее душа, утонувшая в унынии и отчаянии, давно перестала чувствовать, горевать, радоваться. Она забыла вкус смеха, перекаты собственной речи, влагу обильных слез. Ничто не трогало сердце, поросшее мхом бесконечной печали, жестокой тоски и постоянно грызущего неизбывного горя.
И это существование, лишенное смысла и давно ставшее привычным, нисколько не обременяло ее. Она просто рано вставала и поздно ложилась, тяжело работала и ела, не различая запахов и температуры. Тяжелая апатия стала постоянной ее спутницей.
Прошлое казалось теперь нереальным, чудовищным и совершенно невозможным. И все бы ничего, ко всему можно привыкнуть. Но самым большим ее наказанием стала неумирающая память. Живучая как кошка, жгучая и нестерпимая. Она хлестала по щекам наотмашь яркими картинками былого, била в самое сердце, будила по ночам и посылала такие осязаемые сновидения, что она, уткнувшись в подушку, выла по-волчьи, разрывая в клочья старую наволочку.
Она вовсе и не жила все эти годы. Нет, не жила. Доживала.
Глава 11
Соня, только что добравшись до больницы, стремительно шла к лифту, когда ее телефон требовательно запел. Не успела она произнести привычное «да», как в трубке раздался встревоженный голос Зинаиды.
– Соня, ты уже в отделении?
Софья удивленно взглянула на наручные часы… Вроде не опоздала, что за допрос такой?
– Да, я здесь, – она поспешно кивнула. – Поднимаюсь. А чего ты меня проверять взялась, а? Ни тебе «добрый вечер», ни «привет, подруга».
– Сонька, не ерничай, я и так на нервах…
– Ну? – Соня внутренне подобралась, знала, что Зина просто так трезвонить не будет. – Ты заставляешь меня беспокоиться. Что случилось? Что-то серьезное? Дома?
– Нет, нет, не пугайся. Поднимайся, и сразу ко мне в кабинет.
– Хорошо. Иду.
Разговор их, после короткого приветствия, был недолгим. Уставшая Зинаида торопилась ничего не позабыть.
– Сегодня после обеда в пятую палату из реанимации мужчину перевели. Состояние очень тяжелое, – Зинаида перевела дыхание, помолчала. – А было просто ужасное. Еле вытащили его. Ты ночью почаще заглядывай к нему. А я завтра приеду пораньше, назначения посмотрю, решим, как дальше его лечить…
– Зин, ты чего? Могла бы и не предупреждать. Я все делаю, как положено. И сама бы разобралась.
– Ладно, ладно, – Зина улыбнулась, – не горячись. Знаю, лучше тебя доктора нет. Но мы тут весь день как на иголках, трудный случай. Так что гляди в оба! Ладно. Я ушла.
– Пока-пока, – кивнула Соня и заспешила в ординаторскую.
Позже, просмотрев все истории новых больных, ознакомившись с назначениями и поговорив с дежурной медсестрой, она неторопливо вошла в двухместную палату номер пять. Одна кровать, стоящая прямо возле окна, оказалась свободной. Аккуратно заправленная простыня сверкала белизной в свете ночного фонаря и удивляла безупречностью наглаженных линий.
На второй кровати, располагающейся ближе к входной двери, лежал мужчина с закрытыми глазами. Услышав скрип отворяемой двери, он медленно приоткрыл глаза и в полутьме внимательно посмотрел на вошедшую докторшу.
Софья осторожно подошла ближе, наклонилась к больному.
– Не спите? – негромко спросила она.
– Нет. Не спится, – мужчина облизал пересохшие губы.
– Меня зовут Софья Никитична, – она взяла стул и, придвинув его к кровати, присела на краешек. – Я сегодня дежурю в отделении. Как вы? – Соня наклонилась ниже. – Болит что-то? Может, обезболивающее вколоть?
Пациент вздохнул и улыбнулся кончиками бледных губ.
– Нет, – прошептал он. – Мне делали вечером укол. Пока не болит.
– Ну, и хорошо.
Она дотронулась до его лба, потом, взяв за запястье, посчитала пульс, и, удовлетворенно кивнув, легко приподнялась, собираясь выйти из палаты. Постояла задумчиво, обернулась к больному и тепло улыбнулась.
– А хотите, я посижу я вами?
Мужчина перевел на нее удивленный взгляд.
– Ну, посидите, если есть время. А если заняты, идите, занимайтесь своими делами. Я в порядке.
Соня, привыкнув к полумраку, присмотрелась к больному. Черные, как смоль, волосы, глубокие серые глаза, виски, тронутые сединой. Нос прямой, волевой подбородок, высокий лоб, щеки, чуть заросшие щетиной.
«Какой красивый мужчина», – пронеслось в голове. И словно испугавшись, что кто-то услышит эти мысли, Соня поспешно заговорила, стараясь перебороть странное смущение…
– Вас зовут…
– Марк.
– Марк… Какое редкое и красивое имя. Вам очень подходит.
– Во мне намешано столько кровей, все не перечислишь. Вот родители и старались, выбирали имя, которое будет звучать или хотя бы нормально произноситься на всех языках.
– А отчество?
– Марк Алексеевич. Можно просто Марк. Еще не хватало, чтобы доктора называли меня по отчеству. Пожалуйста, Софья Никитична, просто Марк.
– Хорошо, – Соня встала, подошла к окну, открыла створку. – На улице тепло, воздух пахнет сиренью, черемухой и еще чем-то сладким и дурманящим. Май в этом году необыкновенный.
Марк, поморщившись, чуть сдвинулся на кровати.
– Конец мая, а словно лето на дворе. Так хочется выйти на улицу, вздохнуть полной грудью… Как же некстати эта дурацкая болезнь! И откуда она только взялась?
Софья подошла к нему поближе, прислонилась спиной к прохладной больничной стене.
– Ничего, ничего. Все пройдет. Вы поправитесь. Вот из реанимации вас уже перевели, теперь пойдете на поправку. Через месяц встанете на ноги и забудете, как дурной сон, эту печальную историю.
– Целый месяц, – Марк нахмурился. – Не могу я здесь столько валяться!
В палату заглянула дежурная медсестра.
– Софья Никитична, во второй палате у Кувшинова опять температура поднялась. Посмотрите?
– Да, конечно, иду, – она ободряюще улыбнулась мужчине. – Поспите. Вам надо сил набираться. Я еще загляну к вам попозже.
Ночная тишина плыла по спящему городу, заполняя дома, улицы и перекрестки. Кружила над детскими кроватками, залетала в распахнутые окна, обнимала запоздалых прохожих. Ночь царствовала, баюкала, укачивала и усыпляла…
Ночь – время отдыха, звезд и любви, пора глупых мыслей и сладких грез. Но порой именно она дает возможность поразмышлять о дне наступающем, о грядущих проблемах, подсказывает пути их решения. Ночь помогает набраться сил, отделить главное от второстепенного и встретить новый день во всеоружии. Но иногда толкает на безумства, заставляет сожалеть о случившемся, подвергает сомнениям, разрушает созданное и опровергает истины. Ночь – удивительное время суток. Дарующее, отнимающее и поглощающее…
Софья любила ночные дежурства. Казалось, ночью жизнь не просто замирает, а само время будто замедляется, растягивается. Ей, спокойной и неторопливой по натуре, днем не хватало размеренности, плавности, упорядоченности.
Дневные суета и сутолока порой раздражали, нервировали. А ночные дежурства помогали собраться, сосредоточиться на главном, разложить все по полочкам. Конечно, в отделении случались и кошмарные смены, когда врачи и медсестры за ночь не отдыхали ни минуты, спасая пациентов. Но даже в такие тяжелые дежурства Софья ни разу не пожалела о своем выборе.
Под утро она снова вошла в пятую палату. Постояла возле кровати, прислушалась к дыханию больного. И отчего-то вдруг улыбнулась.
Так уж случилось, что следующие три дня Софья дежурила, заменяя ушедших в отпуск врачей. Зинаиде это не нравилось, она тревожилась за подругу.
– Не жалеешь себя, – недовольно ворчала Зина. – Посмотри, какие синяки под глазами.
– Отстань, – отмахивалась Софья, – иди, отдыхай. На себя посмотри.
На четвертый день, завершая вечерний обход, Софья отметила, что пациент из пятой палаты выглядит лучше. Она проверила назначения, измерила ему давление, поспрашивала о состоянии.
– Вот видите, – улыбнулась Соня, – вам уже легче. Кризис миновал. Организм потихоньку восстанавливается. Но нужно время. И терпение. Все будет хорошо.
Она выключила свет в палате и, пожелав доброй ночи, уже взялась за дверную ручку.
– Подождите, – внезапно раздался хриплый голос больного.
– Да? – Софья вздрогнула от неожиданности.
Свет уличного фонаря тускло освещал небольшую комнату, но до лица больного не доставал, поэтому Софье пришлось напрячься, чтобы рассмотреть мужчину. Она шагнула к кровати и опять наклонилась к нему.
