Морской офицер Франк Мильдмей

Я отвечал им, что сам не видел ее также несколько времени, но что последнее известие я имел о ней от одного моего приятеля, встретившегося с ней в Турине на По. Едва я успел произнести последние слова, как чай, кофе и шоколад брызнули у них из рта, сами они выскочили из-за стола и, подобно молодым сернам, рассыпались в разные стороны по комнатам, помирая со смеху и оставив меня одного с их дядей.

Признаюсь это донельзя удивило меня и было мне несколько неприятно.

Я спросил, не сделал ли я чего-нибудь особенного или не сказал ли чего смешного, или непристойного и присовокупил, что в таком случае никогда не прощу себя за это.

– Милостивый государь, – отвечал М'Флин, – я очень уверен, что вы не разумели ничего неблагопристойного, но утонченное общество Филадельфии, в котором эти молодые девицы были воспитаны, придает весьма различные значения некоторым словам, от принятого в Старом Свете. Задние колонии, например, как называли предки наши, называют теперь у нас Западными колониями, и этим же самым именем означаем мы, по сходству, некоторые части человеческой фигуры и одежды. Вот вам маленькое разъяснение; но, впрочем, нельзя ожидать, чтобы «иностранцы» могли понимать все тонкости нашего языка.

Я просил извинения за мое неведение и уверял его, что буду вперед осторожнее.

– Но позвольте узнать, – спросил я, – что нашли вы особенного в моих словах, сделавшихся причиной такого смеха?

– Вы, сударь, заставляете меня говорить, чего бы мне не хотелось, – сказал М'Флин, – но если вы требуете объяснения, то я должен сказать вам, что вы употребили слово, исключительно произносимое только в спальнях.

– Но вы согласитесь, сэр, – возразил я, что имя этой знаменитой реки, известной с глубокой древности и всюду встречаемой в историях, нельзя переменить для такого утонченного требования ложной разборчивости?

– Вы несправедливы, – сказал М'Флин; – французы, всегдашние наши учители во всем, учат нас, как называть все эти вещи, и вы, сознаетесь, что они имеют полное понятие о вежливости.

Я поклонился такому пояснению, заметив только, что в нашем языке есть предел, за которым вежливость делается невежливостью; потом, обратившись к первому его разговору, сказал, что мы в Англии не стыдимся называть вещи их собственными именами, и считаем большим недостатком воспитания колесить вокруг названия обыкновенной вещи, простонародного значения которой женщина, хорошо образованная, никогда не должна и знать.

Возражение мое несколько сконфузило старика-дядю. Заметя это, я переменил разговор и сказал ему, что надеюсь получить извинение от дам и что они возвратятся к завтраку.

– Что касается до этого, – сказал он, – филадельфские женщины имеют самый деликатный аппетит, и уверяю вас, они уже весьма достаточно позавтракали.

Видя невозможность вылавировать на этот галс, я начал держаться прежним курсом и окончил завтрак, утешая себя тем, что девицы, вероятно, покушали уже достаточно прежде, нежели «По» появилось на сцену.

Покуда управлялся я с завтраком, дамы успокоились, и божественная улыбка опять появилась на восхитительном ротике прекрасной Жемимы.

Они были одеты в шали и шляпки и обнаруживали большое нетерпение ехать. Мы отправились в адмиралтейство, где шлюпка с мичманом ожидала нас, и через несколько минут доставила на фрегат. Окрашенная бочка, обрезанная в виде стула, была спущена в шлюпку с грота-рея; я осторожно сажал в нее моих прекрасных гостей по две разом и отправлял наверх. Множество усмешек, визгов, криков и громкого хохоту сопровождали это путешествие и, признаюсь, надоедали мне, потому что дамы не были из числа коротко знакомых моих и мне не хотелось, чтобы товарищи сочли их за принадлежащих к тому кругу в Галифаксе, в котором я был так ласково принят.

Наконец, все благополучно были доставлены на шканцы, без малейшего обнажения ножек, чего они, казалось, весьма боялись. Не знаю, были ли их ножки так же малы, как их аппетит, о котором удостоверял меня М'Флин.

– Ну, тетушка, – сказала Дебора, – я смотрела вверх, когда вы и Деливранс болтались над нашими головами, и думала, какую вы сделаете нам «давку», ежели веревка перервется, и вы опрокинетесь на нас: мне кажется, вы бы совсем выпотрошили нас.

Решившись иметь перевод этой щегольской фразы, я спросил о ее значении и получил объяснение, что в их стране раздавить кого-нибудь называется «выпотрошить».

– Ну, – подумал я, – после этого вы легко можете проглотить По, не испортив своего завтрака.

Музыка загремела «Yankee Doodle». Дамы были в восторге и начали прыгать по шканцам.

– Послушай, Джельмина, – сказала Дебора, – что у тебя такое на западной стороне платья? Оно все в белом!

Платье было сейчас же очищено, но мы не могли забыть выражения, и всегда в шутках употребляли его.

Показавши им фрегат и все его диковинки, я весьма был рад их отъезду. При свидании с адмиралом я сказал ему, что имел честь доставить удовольствие дамам, но просил его в следующий раз не отказываться от приглашений своих родственниц, если еще найдутся какие-нибудь, и самому сопутствовать им.

– Как вы думаете, кто они такие? – спросил адмирал.

– Как, что я думаю? Кто же другой, как не ваши кузины? – отвечал я.

– Какой же вы простак! И вы поверили мне? Отец их мелочной торговец в Филадельфии, а они отправлялись в Нью-Йорк для свидания с родственниками, и судно их было взято и приведено сюда.

– Так они не из хорошего филадельфского общества? – спросил я.

– Такие, как Нанси Денис здесь, в Галифаксе, – отвечал адмирал. – Однако, дядя, как я сказал вам, довольно умный человек в своем роде.

– Очень хорошо, – сказал я, – вы поддели меня, но, припомните, я отплачу вам за это.

Недолго пришлось мне оставаться в долгу. Если бы он не пояснил мне, то я имел бы весьма ложное понятие о филадельфских дамах и сделал бы несправедливость, за которую никогда бы не простил себя.

Время нашего отправления в море приближалось. Это было всегда самым печальным временем в Галифаксе, а последнее мое забавное проказничество на берегу, еще более заставило сожалеть об отъезде. Друг мой Нед и я не имели случая отплатить сэру Гуррикану Гумбуку за рассказанные им разные истории о Марии и за ложную рекомендацию. Однажды утром мы в одно время вышли из спален своих и, идучи в комнату, где был приготовлен завтрак, увидели адмирала, занимающегося какими-то опытами. На беду его, он сидел в таком положении, что крыша пристройки, делавшей уступ, не закрывала его от нас, и воротник его сюртука совершенно совпадал с сегментом круга, описанного жидкостью, вылитою нами на эту низкую крышку, которая послужила желобом прямо к его шее.

Служанка (эти служанки бывают всегда причиной несчастий) с намерением или по неисправности, поставила у окошка ведро, полное грязной воды из умывальниц. Мы посмотрели друг на друга, потом на ведро и, наконец, на адмирала.

Нед думал о своей Марии, я об ложной рекомендации, и, не сказавши ни слова, оба схватили в руки ведро и в один миг вылили все, заключавшееся в нем, на адмирала.

– Послушайте, что это такое? – заревел он. – Ах вы, мерзавцы!

Он знал, что сделать этого было некому, кроме нас. Мы помирали со смеху и не могли ничего произнести, между тем, как бедный адмирал сердился, шумел и кашлял, сколько требовалось для облегчения сердца.

– Вы проклятые бездельники! Не имеете почтения к адмиралу! Я проучу вас!

Слезы текли по щекам нашим, но, конечно, не от печали. Когда адмирал оправился и был в состоянии пуститься в погоню за нами, мы сочли за лучшее прибавить парусов и, зная, что были узнаны, решились сами рассказать все дело, которое могло уже от этого стать хуже. Нед начал:

– Как ваше здоровье, адмирал? Вы имели сегодня утром дождевую ванну?

Он взглянул со стиснутыми зубами.

– О! Это вы! Я знаю! Да, я знал, что некому другому. Да, я покупался сегодня под дождиком, черт вас подери. Хороший шаг сделала дисциплина нашей службы, когда с офицером моего чина осмеливаются поступать таким образом! Я вас обоих заставлю завидовать даже коту экономки!

– Берегитесь ее, адмирал, – сказал Нед. – Мария помирилась со мной, и приказала вам кланяться.

– К черту вашу Марию!

– Очень хорошо, я передам ей это, – сказал Нед.

– Адмирал, – сказал я, – помните ли, когда несмотря на крепкий ветер, вы выпроводили в море фрегат, на котором я служил тогда мичманом? Я был в ту ночь точно так же мокр, как вы теперь. Не угодно ли вам, адмирал, сделать какие-нибудь поручения девицам М'Флин?

– Я скажу тебе об этом, когда ты будешь в моих руках, – отвечал сэр Гуррикан, идя по лестнице в свою комнату и оставляя за собой след капель.

На этот шум пришла ключница и собралось все семейство, чтоб соболезновать о мокром адмирале, но каждый смеялся проказничеству нашему столько же, как и мы сами. Адмирал божился не позволить обоим нам трое суток ни пить, ни есть в одном с ним доме, а отец Неда, хотя сам едва мог удерживать смех, должен был из приличия сказать, что после такого непростительного нарушения гостеприимства, он считает приговор адмирала совершенно справедливым.

Я поехал обедать на фрегат, а Нед отправился в трактир, но на третье утро, после этого купанья я просунул свою голову в дверь столовой и сказал:

– Адмирал, если вы позволите мне войти, я расскажу вам презанимательное происшествие.

– Прежде я хочу видеть тебя повешенным, молокосос, дрянь! Пошел вон, или я пущу в тебя этим окороком!

– Нет, адмирал, право, я не лгу, презанимательная история, и именно в таком роде, как вы любите.

– Ну, так и быть, стой там и рассказывай, но не входи сюда, а не то…

Я стал у дверей и начал рассказывать.

– Да, это недурная история, и я готов за нее простить тебя, – сказал он. Таким образом, с сильным смехом над моей выдумкой, он обещал простить нас обоих, и я побежал позвать Неда к завтраку.

Это было самое лучшее средство, чтоб возвратить себе милость адмирала, который, будучи сильным, гигантским мужчиной мог бы заставить нас испытать свои физические преимущества весьма неприятным образом. Мир восстановился. На следующий день фрегат отправился в море.

Глава XXV

Они поворотили в длинную и пустую улицу и не видели в ней ни одного живого существа. Уединение всего более поражает тогда, когда оно водворяется между творениями человека. В диких лесах и на вершинах гор оно приятно и утешительно, потому что оно дома; но на месте, где тесными рядами стоять жилища, представляется каким-то призраком.

Инесилья

Мы были посланы выследить американскую эскадру, причинявшую много вреда нашей торговле и потому направили курс к берегам Африки. Пробыв в море около десяти дней и находясь в то время в расстоянии 180-ти миль от островов Зеленого Мыса, мы увидели с салинга судно, и поставили все паруса для погони за ним. Вскоре оказалось, что то был большой фрегат, очевидно не имевший намерения сблизиться с нами. Это заставило нас счесть его за американский фрегат, и мы тотчас приготовились к сражению.

Капитан наш, казалось, никогда не был в морском сражении, или если и находился, то совершенно забыл, каким образом поступать в подобных случаях; поэтому, чтобы возобновить в своей памяти потерянные знания, он положил на шпиль знаменитое наставление Джона Гамильтона Мура, теперь совсем забытого, но в то время считавшегося одним из самых лучших авторов по части мореходства. Мур, в числе других важных наставлений, даваемых им на каждый предмет, учил, как приготовить корабль к сражению, по самым лучшим и одобренным правилам, и как взять потом неприятеля, если вы будете в состоянии. Но он, вероятно, полагал, что каленое ядро может быть нагрето процессом, отчасти похожим на употреблявшийся им для нагревания своего носа, или совершенно забыл морские нравы и обычаи в подобных случаях, потому что он советует вместо прелюдии, или первого приступа к угощению, порядочный прием каленых ядер, поднесенных гостям в то самое время, когда они начнут приближаться, но не сказал, каким образом приготовлять эти кушанья. Нет сомнения, что залп подобным снарядом много способствовал бы победе, в особенности если неприятель не будет иметь возможности отвечать таким же жарким красноречием.

Так думал его лордство, и подошедши к старшему лейтенанту, сказал:

– Господин, как-бишь-вас-зовут, как вы думаете, не лучше ли, если мы пустим первые залпы калеными, как это по-вашему, в этого, как-бишь-оно?

– Калеными ядрами, думаете вы, милорд?

– Да, – отвечал его лордство, – разве вы не думаете, что они раздробят его в мелкие куски?

– Помилуйте, милорд, где же мы возьмем их? – сказал старший лейтенант, который был не тот, с кем доходило у меня до поединка, за название его таким же умницей, как и капитан, потому что тот был списан с фрегата по интригам сослуживцев.

– Справедливо, – сказал его лордство.

Весьма скоро мы приблизились к неизвестному судну, и к величайшему нашему огорчению, увидели, что это был английский фрегат. Он отвечал на сделанный нами опознавательный сигнал; показал свои вымпела; мы показали ему свои, и так как капитан на нем был моложе нашего, то приехал с рапортом. Англию оставил он только три недели тому назад; привез нам известие о мире с Францией, и в числе прочего, список флотских офицеров, который, после бутылки лондонского портера, есть самая приятнейшая вещь для морского офицера за границей.

Все мы начали жадно пробегать эту интересную маленькую книжку; и между именами новопроизведенных капитан-лейтенантов я, к несказанному моему удовольствию, увидел свое имя, конечно, последним, но не грустил о том. Поздравления товарищей посыпались на меня. Мы разошлись с фрегатом и пошли к острову Сант-Яго, где наш капитан располагал налиться водой в порте Прайя-Бей, прежде чем отправиться в продолжительное крейсерство за американской эскадрой.

Мы нашли тут невольничье судно, под командой флотского офицера, готовое идти в Англию. Я счел это удобным случаем отправиться домой, не желая служить в должности лейтенанта, когда узнал, что был уже капитан-лейтенант. По многим причинам мне хотелось возвратиться в Англию, из коих главнейшая была женитьба на Эмилии. Поэтому я просил позволения у капитана оставить фрегат. И так как он хотел доставить на нем место одному из покровительствуемых им офицеров, то охотно согласился на мою просьбу. Я простился со всеми товарищами, и с капитаном, который, хотя был бесчувственный щеголь и не моряк, но имел свои хорошие стороны. Его лордство был благородный и храбрый человек, никогда в этом отношении не запятнавший себя по службе, и ежели бы командуемый им фрегат встретился с неприятелем, он наверное сражался бы, как должно, потому что имел хороших офицеров, и совершенно зная свою неспособность, послушался бы совета.

На третий день фрегат опять вступил под паруса. Я переехал на невольничье судно, имевшее только четверых невольников, назначенных для усиления команды; оно было очень неопрятно, и к сожалению, на берегу не было никакого трактира. На целом острове один Порт-Прайя представляет собою хорошее якорное место; прежний город Сант-Яго оставлен по причине открытого рейда, весьма опасного для судов. Город Порт-Прайя – жалкая кучка грязных хижин. Дом Губернатора и еще один построены лучше прочих; но удобствами они не могут даже сравниться с крестьянской избой в Англии. На острове находилось не более десяти португальцев и около десяти тысяч негров, все бывших невольников; несмотря на это, здесь не случалось ни малейшего спокойствия.

Нетрудно было отличить разные племена тамошних жителей: ятофы высокорослы, но не крепкого сложения; большая часть из них были солдатами; из десяти человек, случайно стоявших вместе, самый меньшой показался мне около 6 футов с дюймами. Фулаги, из области Ашанти, составляют другую породу: они сильны и мускулисты, с неприятными чертами лица, недоброжелательны и вероломны. Мандигосы, ростом менее прочих, но обходительны и сговорчивы.

Этот остров невольников держится в повиновении одними невольниками; они записываются в солдаты, но обмундировываются весьма бедно; фуражка и курточка – вот все, чем обязаны они были цивилизации, остальную же принадлежность их формы довершала природа. Один губернатор имел брюки, которые надевались только в важных случаях, и передавались от одного к другому, при сдаче ими должности.

Я сделал визит губернатору; хотя он считался португальцем, но следовал общей моде на острове, и был так же черен, как большая часть его подчиненных. После нескольких французских комплиментов, я простился с ним. Мне любопытно было посмотреть прежний город Сант-Яго, теперь совсем оставленный; и после утомительного двухчасового перехода по необработанной земле, на которой паслось много прекрасных диких коз, составляющих предмет торговли острова, я достиг опустелого места.

Прискорбно было смотреть на него. Казалось, будто бы человеческий род прекратился. Он был выстроен на пространной равнине, спускающейся к морю; каменные красивые дома, и вымощенные правильные улицы служат доказательством, что такое неплодородное место, как этот остров, могло достигнуть торгового процветания; впрочем, если он пользовался им, то вероятно до открытия португальцами пути кругом мыса Доброй Надежды. В этом заставляет убеждаться обширность и даже щеголеватость построек.

Массивные стены зданий оставались еще неразрушенными. Церквей было множество; но крыши их равно как и крыши домов, по большей части все провалились. Значительной вышины деревья выросли посреди улиц, и корни их, пробиваясь между мостовой, выворачивали вокруг себя камни. Монастырские сады представляли собою еще большее запустение. Длинные стержни кокосовых пальм пробились сквозь потолки многих домов, и вершины их торчали над крышами; банановые деревья нередко выглядывали из окошек. Единственные обитатели города, могущего поместить в себе десять тысяч жителей, были несколько монахов, остававшихся в бедных развалинах некогда прекрасного монастыря. Тут в первый раз я увидел монахов из негров; монашеское их платье было так же черно, как их лица, а волосы седые и всклокоченные. Мне казалось, что они избрали этот род жизни, как самый праздный; но я не мог понять, какими средствами доставали они себе пропитание, потому что там не было никого, кто бы мог подать им милостыню.

Вид этих бедных людей придавал еще более таинственности всей меланхолической сцене. Какая-то красота, что-то милое, восхищавшее меня, заключалось в этих почтенных развалинах. Торжественное молчание царствовало в осиротелом городе; но тихий голос шептал мне: «Париж и Лондон представят собой некогда такое же явление; ты и дети детей твоих перейдут назначенное им поприще жизни и будут в свою очередь любить, наслаждаться, бороться. Но кому назначено быть тем несчастным человеком, который, сидя на вершине Преймроз-Гилля, станет смотреть на развалины громаднейшего города, подобно мне, с вершины этого маленького холма, глядящему на некогда цветущий город Сант-Яго?»

Козы паслись на скате холма, и молодые козлята прыгали через своих маток.

– Может быть, – подумал я, – они составляют единственную пищу этих бедных монахов.

Я отправился в Порт-Прайя и возвратился на свою плавающую тюрьму, невольничье судно. Офицер, назначенный для отвода его в Англию, как приз, был не из числа приятных людей, и мы обменивались с ним одними только обыкновенными вежливостями. Он был старый штурманский помощник, вероятно, трижды выслуживший срок, но не получавший производства за неимением собственных достоинств и друзей, которые в состоянии были бы заставить не взирать на недостатки его, и потому он с завистью смотрел на молодого капитан-лейтенанта. Переезд на своем судне дал он мне по причинам, которым не мог противоречить; первая – та, что он обязан был повиноваться приказанию последнего моего капитана; вторая – что кошелек мой мог на время плавания снабдить наш стол всеми жизненными припасами, какие имелись только в Порт-Прайя, и состоявшими из плодов, птиц и зелени. Это ставило его в необходимость быть заодно со мной.

Судно не могло отправиться в море на следующий день; поэтому я взял ружье и на рассвете пошел с проводником искать по долинам индеек и цесарок, в изобилии водившихся на острове; но они были так пугливы, что я не мог даже выстрелить ни по одной из них, и потому, согласившись на уговоры моего проводника, отправился назад ближайшим путем, чрез овраги и холмы. Измученный переходом, я с удовольствием увидел себя в закрытой долине, где пальмы и бананы призывали под свою тень от палящего солнца. Проводник с удивительным проворством влез на кокосовое дерево и сбросил оттуда полдюжины орехов. Они были свежи, и молоко их я нашел самым прохладительным и приятнейшим из всего, что мне удавалось пить.

Вечерний звон в Порт-Прайя собирал тогда к молитве бедных негров-монахов и произвел шумное беспокойство между черными мальчиками и девочками, о присутствии которых поблизости я вовсе не предполагал. Они выбежали из своих закрытых жилищ и собрались возле и против уединенной хижины, бывшей пред моими глазами. Высокий пожилой негр вышел из нее и в нескольких шагах от хижины сел на возвышении. За ним следовал молодой человек, лет двадцати, неся значительной величины ремень, выделанный из шкуры гиппопотама, наподобие длинного хлыста, употребляемого в верховой езде, и по жестокости наносимого им наказания вошедший в пословицу. За этим исполнителем приговоров медленным и мерным шагом шли бедные малютки, пять мальчиков и три девочки, и с самыми плачевными лицами стали в ряд перед стариком.

Скоро я догадался, что они были призваны для наказания, но не знал, в чем состояло их преступление. Мальчики были совершенно нагие, а девочки имели на себе бумажные рубахи, которые они тихо и неохотно подымали вверх, пока, наконец, подвернули их под самые мышки.

Старик приказал тогда старшему мальчику начать читать «Отче наш», и вместе с тем молодой негр поднял ремень. Бедный мальчик, посмотревши краем глаза на это движение, начал читать молитву, преследуемый за каждую ошибку жесточайшим ударом.

Остальные ученики отвечали несравненно хуже первого, которого в сравнении с ними можно было считать знающим, и почти за каждым словом получали удары. Мальчиков спрашивали сначала, я полагаю, с тем намерением, чтобы они могли получить полную пользу от неусталой еще руки экзекутора; между тем как бедные девочки имели еще удовольствие быть свидетельницами наказания, пока дойдет до них очередь; предварительное же приготовление своей одежды при начале этой лекции, очевидно, показывало уверенность их в том, что их ожидало. Наконец, начали подходить девочки одна за другою, для прочтения «Богородицы», как молитвы, более приличной их полу; но я едва мог удержать гнев свой, когда проклятый ремень ходил по спинам этих малюток.

Сердце мое раздиралось, и я готов был вырвать хлыст из рук молодого негра и обратить на его самого и на старого негодяя учителя, отца этих жалких детей, как я узнал после. Терпение мое почти лопнуло, когда вторая девочка получила удар за ошибку. Она визжала, подпрыгивала и в мучениях боли поднимала вверх свои бедные ножонки.

Но конец приближался, и трагическая сцена заключила спектакль пред опущением занавеса. Самая меньшая девочка совершенно не знала свой урок, и от нее нельзя было добиться ни одного слова, даже с помощью ремня; бедная жертва издавала только пронзительные крики, достаточные, чтобы заставить мое сердце обливаться кровью. Раздраженный недостатком способностей дитяти, которое не могло произнесть наизусть, чего оно не понимало, старик вскочил с своего места и поверг его на землю без чувств.

Я не в состоянии был терпеть долее. Первым моим намерением было вырвать хлыст из рук негра и отмстить за бедное, облитое кровью, дитя, недвижимо лежавшее на земле; но, рассудив, что мой поступок удвоит только наказание бедных жертв по моем уходе, я схватил фуражку, с негодованием отворотился и тихо пошел к городу.

Негодование, произведенное во мне этим жестоким и невежественным негром, заставило меня вспомнить свои собственные юношеские дни, когда учение, превышавшее мои понятия, и соответственное тому сечение были единственными средствами для преумножения сведений в уме упрямого мальчика.

Достигши берега, я поехал на свое невольничье судно, и на следующий день мы отправились в Англию. До входа в Ламанш плавание наше было счастливо; но тут прихватил нас норд-ост и так далеко отнес к югу, что штурманский помощник нашелся в необходимости зайти в Бордо для исправления.

Мне тягостно было общество необразованного и злонравного человека, не бывшего ни моряком, ни даже учтивым человеком. Подобно многим в нашей службе, громко вопиющим, что их не производит, он принадлежал к числу тех, которых мы называем «королевскими дармоедами», то есть, не стоющим получаемого им жалованья; следовательно, производить такого сорта людей значит только даром разорять казну на увеличение им содержания. Когда стали мы на якорь в Жиронде, у города Бордо, и были осмотрены местным начальством, я оставил судно и его капитана и отправился на берег.