Фимаитина

– Эти еврейские дела… – думал он, прожёвывая после хорошей стопки водки бутерброд с безвкусным, прилипающим к нёбу сыром. – Не родила – нельзя заносить в дом детские вещи. А родит – как я успею? А сколько дней держат в роддоме после родов? Вот, если б неделю, я бы всё успел. Ах, какая я сволочь! Ради вещей готов целую неделю не видеть родную жену с родным ребёнком…

И пошёл спать, совершенно расстроенный.

На следующее утро та же регистраторша или чёрт её знает, какая у неё там должность, сообщила, что никаких изменений нет. То же самое случилось и на второй день. А на третий…

Все знакомые «отказные» женщины говорили ему, что это в порядке вещей, что забирают всегда раньше срока; одна рассказала, что провалялась до родов десять дней! А другая сказала:

– Что тебе так плохо? Ты бы дома вешался от каждой её схватки! Или ты умеешь принимать роды? Ты руки-ноги должен целовать советской власти за её заботу о тебе! Ты лучше подумай, как организовать обрезание, если будет мальчик!

Фима пришёл на работу мрачный. А на работе его встретили так, как будто ждали всю жизнь.

– Наконец-то! – орал Виктор Васильевич, уже знакомый нам проректор по хозчасти. – Какой-то гад выломал дверь в «реквизитной», а там – до чёрта нового, только что купленного! К счастью, ничего не украдено. Но, скажи, зачем тогда ломали дверь?! Я посадил студента дежурить до твоего прихода. Кровь из носа, но дверь ты должен сегодня починить! А этих взломщиков я найду! Ох, найду!

Фима с инструментами, с новыми дверными петлями быстро спустился в полуподвал и направился на склад реквизита. Картина, которую он там застал, была страшной: наполовину открытая, скособоченная дверь держалась на одной нижней изуродованной петле и упёртым между дверью и полом, дуэльным пистолетом. Верхняя петля, вырванная из дверной коробки, тоже изуродованная, кое-как держалась на двери, и в ней торчали мучительно изогнутые шурупы. Рядом с несчастной дверью на табурете сидел красавец Игнат, хорошо знакомый Фиме четверокурсник, его многорублёвый должник с трёхлетним стажем, почти выпускник, и увлечённо читал тонкую книжицу. На облупленной батарее парового отопления, на каждой её впадине, лежало по куску чёрного хлеба, обильно смазанного клеем под названием «БФ – 2». Клей почти высох, скоро придут студенты, якобы за реквизитом, ножом соскребут затвердевшую часть клея и будут жадно поглощать влажный, насыщенный спиртом и эфиром хлеб.

– Привет, Игнат! Объясни, зачем было ломать дверь, если ничего не украдено?

– Дядя Фима, неужели вы думаете, что воровство является единственной движущей силой человеческих поступков? А кураж? Да ещё под кайфом? По моим сведениям, они катались на этой двери! Они получали от этого невыносимое блаженство!

– Кто этот «они»?

– Дядя Фима, я могу осудить, но не предать!

– Скажи, – указывая на «выпивку», так откровенно расположенную на батарее, – как проректор не углядел это?!

– Прикрыли грязноватой маечкой. А проректор наш человек партийный, потому и брезгливый. Вот вам, дорогой товарищ плотник, ключ от двери, я с великой грустью покидаю вас, сохраняя надежду, что количество «батарейных» бутербродов не уменьшится.

Фима вздохнул и принялся за работу. Несмотря на поганое настроение, работа шла споро, к счастью для Фимы, взятые им петли были точно такими же, как и выломанные, и уже через два часа дверь, прочно сев на новые петли, чуть поскрипывая в знак благодарности, легко совершила положенный ей полукруг под лёгким толчком мастера. Можно было уходить, но почему-то никто не приходил за совершенно высохшими бутербродами. Если же богемные алкаши, полагая, что дверь по-прежнему сломана, – а об этом уже знало всё училище – заявятся, и она окажется закрытой, то им ничего не будет стоить ещё раз выломать её. И Фима, закрыв дверь на ключ, бросился искать Игната, чтобы тот предупредил алкашей. Нашёл он его быстро – Фима знал, что весь четвёртый курс готовился к сдаче экзамена по танцу. Игнат на просьбу Фимы откликнулся немедленно, как был в танцевальном пиджачке для аргентинского танго, куда-то убежал и вернулся через несколько минут с сообщением, что алкаши, эти «малолетки», по выражению Игната, уже час стоят на коленях перед проректором по хозчасти и умоляют не выгонять их из училища. А проректор, как услышал один из студентов, проходящих мимо его кабинета, кричал: «Мне плевать, что из вас могут получиться Смоктуновские!» Фраза на некоторое время стала в училище крылатой. Игнат не поленился сбегать в «реквизитную», очистил батарею от бутербродов, вернул ключ Фиме и высокопарно, употребляя выражения типа «о, плотник из плотников», «о, санитар великого театрального училища» и так далее, поблагодарил Фиму за отремонтированную дверь.

– Дядя Фима, а что не веселы вы нынче?

– Жена в роддоме, и я ничего не знаю о её состоянии.

– Так позвоните!

– Один и тот же ответ – «сведения о роженицах выдаются после пяти вечера».

– Дядя Фима, боже мой, оказывается, вы не умеете разговаривать по телефону с советскими служащими! Вперёд!

Он схватил Фиму под руку, и потащил в кабинет ректора училища. По счастью, недавно назначенный, величественный ректор училища Владимир Этуш уехал, и просители остались наедине с его секретаршей, женщиной молодой, малопривлекательной и оттого весьма суровой. Но мог ли кто устоять перед обаянием Игната? Он весь изогнулся в нижайшем почтении, он улыбался, как Марчелло Мастрояни, он подошёл к ней, взял её беспомощную руку, прикоснулся к ней вытянутыми губами и произнёс:

– Зинаидочка Петровна! У нашего замечательного плотника рожает жена. Возможно, в этот миг. Она корчится от боли, а он умирает от волнения. Один звонок, Зинаидочка Петровна. Всего лишь один звонок!

И Зинаида Петровна, даже похорошев в это мгновенье, произнесла:

– Ох, Игнат, сколько несчастных женщин породишь ты в нашей стране! Чёрт с вами! Только быстро!

Игнат снял трубку. Фима продиктовал телефон.

– Роддом номер семнадцать? Прекрасно!

Игнат преобразился. Он стоял, выпятив пузо, заложив левую руку за лацкан танцевального пиджачка. Несколько раз прокашлялся. Изъяснялся, чуть грассируя:

– С вами говорит профессор Браверманн из Центрального Института акушерства и гинекологии. Мне совершенно необходимо узнать о состоянии роженицы Тины Залевской, поступившей к вам одиннадцатого января, разумеется, сего года. Я жду. Ах, вы соедините меня с врачом? Великолепно! Как фамилия врача? Доктор Зубова? Превосходно! Я жду. Доктор Зубова? Ах, Мария Николаевна? Великолепно! Дорогая Мария Николаевна! Ах, вам уже передали, в чём дело? И что же? Только что родила? Прекрасную девочку? Три сто? Великолепно! Роды были сложные? Замечательно! Роженица оказалась чрезвычайно терпеливой, и поэтому, слава Богу, обошлось без кесарева сечения. Я вас правильно понял? Дня-три дня она ещё пробудет у вас? Прекрасно. Почему меня так волнует эта роженица? Она была некоторое время под моим специальным наблюдением, подробности которого я, к сожалению, не могу разглашать по телефону. Но я непременно пришлю вам приглашение на наше научное заседание, и вы всё узнаете. Спасибо вам, милейшая Марья Николаевна. У вас удивительно молодой голос. Прощайте. Всего вам наилучшего!

Увлёкшийся трёпом, Игнат не заметил, что Фима медленно осел на пол, да так и сидел, обливаясь счастливыми слезами. Похорошевшая Зинаида Петровна спешила к нему со стаканом воды…

«Отказная» взаимопомощь заработала в полную силу. Уже вечером Фиме доставили прекрасно сохранившуюся, разобранную детскую кроватку, в которой отсутствовало всего лишь одно колёсико. Тем же вечером Фима привёз тюк вещей для новорождённого, купленных Тиной, но оставленных у подруги. Утром следующего дня Фима на такси привёз разобранный комод-пеленатор. А из мебельного магазина, при помощи взятки, уже вечером, ему доставили небольшой шкаф. И так далее, и так далее. Фима, получив недельный отпуск, всё собрал, всё починил, всё улучшил, всё расставил, согласно подробнейшим указаниям жены, и, наконец, просидев три мучительных часа в ожидании выписки, встретил осунувшуюся, счастливую Тину со свёртком в руках, внутри которого содержалось сморщенное существо с закрытыми глазами и носом, казалось, сросшимся с верхней губой и, ко всему этому, непрерывно чмокающее.

С именем споров не было – Геула, как и было решено заранее. С полученной из роддома справкой, Фима направился в районный ЗАГС, дабы получить серьёзное, официальное, с твёрдой обложкой свидетельство о рождении дочери.

– Как назвали? – спросила худая, энергичная чиновница.

– Геула, – раздельно, с достоинством произнёс Фима.

– Как?!

– Геула!

– И что это значит?

– Ничего, кроме имени, это не значит.

Не объяснять же ей, что в переводе с иврита это значит «освобождение»!

– В нашем справочнике имён такого имени нет!

– Значит, надо расширить справочник.

– Должна вам заметить, что для всего советского народа его всегда хватало!

– Но всё течёт, всё меняется…

– Я должна посоветоваться с начальством. Подождите меня, пожалуйста, в коридоре!

Фима вышел из кабинета с учащённым сердцебиением. Обречённо сел на жёсткий стул и стал в волнении ждать

Скоро его позвали. Громко и отчётливо. Фима вздрогнул, встал и вошёл в кабинет. Та же худющая чиновница, но с чуть порозовевшим лицом и злобными глазами.

– В общем, так, – заявила она, – поскольку выбранное вами имя не находится в реестре имён, принятых на территории СССР, вы должны вернуться к нам с женой для подтверждения ею выбранного имени.

– Но нам не с кем оставить ребёнка!

– Можете прийти с ним.

– С ней. Она – девочка. Её зовут – Геула.

– А теперь покиньте, пожалуйста, мой кабинет!

Геула, на завтра приплывшая на маминых руках в кабинет чиновницы, вела себя идеально.

К середине марта у трехмесячной Геулы нос совершенно отделился от верхней губы, личико стало молочно-розовым, и Фима, даже сердясь на дочь за очередную бессонную ночь, с наслаждением касался губами её круглых щёк и мастерски менял импортные подгузники, подаренные сочувствующими еврейскому движению иностранцами.

– 20 —

1987 год был годом всеобщего «отказного» сердцебиения. В феврале из лагеря вернулся Иосиф Бегун, 4-го мая был освобождён из тюрьмы Юлик Эдельштейн и уже в июле укатил в Израиль. Обоих встречали на Казанском вокзале такие толпы, что не снились ни одному освобожденному из ГУЛАГа.

«Отказники» поехали… И даже на фоне таких событий, известие о разрешении на выезд Иде Нудель прозвучало взорвавшейся бомбой. Она казалась вечной «отказницей». Бесстрашная страдалица и, увы, одинокая, несмотря на звание «матери узников Сиона», несмотря на то, что весь западный мир знал о ней, писал о ней, требовал выпустить её. Но одиночество – это такая штука, которую не восполнит и целый мир. Рядом с ней всегда ощущалась некая неловкость от собственного благополучия, здоровья, наличия семейного очага. Её честность, принципиальность, прямолинейность зашкаливали. Ею восхищались, но следовать за ней было уделом очень немногих. И всего месяц тому назад она навестила Фимину семью и аккуратно кормила удивлённую, но не терявшую при этом аппетита полугодовалую Геулу.

И, может быть, впервые Фима видел оживлённую смеющуюся Иду, полную надежд. Что-то варилось для неё, шли какие-то слухи о её скором отъезде, но никто ничего толком не знал.

И вот свершилось: у Иды Нудель разрешение! И вновь у этой женщины, не как у всех: не вызывали в ОВИР, не требовали никаких бумаг, а прилетел в Россию миллиардер Хаммер (тот самый, который имел дела ещё с Лениным!) на личном самолете, с кем надо поговорил, и вот, увозит он Иду в Израиль! Трагедия, длиной в восемнадцать лет, завершённая счастливой сказкой! Но увозит – это потом. А 14-го октября 1987 года в московском ресторане «Вильнюс» состоялись проводы Иды Нудель!

С Геулой осталась Тинина тётка, тётя Циля, которая перестала избегать Фимин дом лишь два месяца назад, после решения уехать к дочери в Америку.

В банкетном зале на втором этаже ресторана собралось человек двести. Мороз, несмотря на всего лишь октябрь, стоял страшенный, отопление явно не справлялось, но евреев было так много, такими они были горячими, так дышали, так орали, так смеялись, так, в конце концов, пили, что холод был только во благо!

И вот появилась Ида! За ней – Хаммер! Ида сияла, Хаммер улыбался, от юпитеров шёл пар, блицы сверкали, «отказники» орали, фотокорреспонденты – кто на коленях, кто на столе, кто на люстре. Официанты, белые, как их курточки, выстроились вдоль стен со своими подносами, шагу ступить не могут, а администратор в штатском смотрит, запоминает, потный весь, измученный.

Сели за стол. Хаммеру дали котлету под названием «Московский бифштекс», и пошла пьянка!

– Смотри, смотри, – восторженно кричала Тина, – как миллиардер пожирает эту несъедобную котлету! А мы всё кричим: «Общепит! Общепит!»

Миллиардер Хаммер на проводах Иды

Тосты звучали такие, что скрытые в стенах микрофоны с треском лопались. И все смотрели на Иду и на Хаммера. А он молчал и тихонечко ел котлету. С отменным аппетитом. Ида разрумянилась, что-то отвечает, смеется, кричит… Невеста, ей-богу, невеста. Невесты всегда красивы.

…А Фима вспоминал её в ссылке, в деревне Кривошеино, в Сибири – он вызвался навестить её, привёз продукты, починил и обил дверь, заменил в окне треснувшее стекло, наколол, сколько мог, дров, пробыл у неё три дня… И до сих пор с ужасом вспоминал, как провожал Иду на работу – она работала ночным сторожем местной автобазы, где строго охранялись две перекошенные от старости «полуторки» – и возвращался в её домик под тягучий, выматывающий душу вой волков и пугливый стон жавшейся к его ноге мирной лохматой колли, любимой Идиной собаки.

Ида… Ватник, валенки, мороз, пурга, вой волков в ночи, и ответное, трусливое подвывание собак, и дрова… дрова, непрерывно и покорно исчезающие в пасти дырявой печки. И в каждой черточке лица ее – усталость, и в каждом шаге её – усталость, и в каждом слове её – усталость… И вот – на тебе! Что стало с советской властью?!

И вдруг…

Вдруг, в разгар веселья влетает в зал явно иностранный корреспондент: рубашка порвана, брюки – спущены, лицо – в крови (нет, нет, не подумайте чего-нибудь такого – просто несколько раз падал на лестнице), шуба – в руках, фотоаппарат – в зубах… Влетел, встал, покачался (тишина стояла жуткая), упал на колени, помотал головой и вдруг как зарычит (даём в литературном переводе с английского):

– Слепакам… разрешение… ура…

И упал.

Где взяли евреи сил взорваться в порыве нового восторга?

Официанты, все до единого, влезли на раздаточный стол. Администратор в штатском взобрался на штору. Окна распахнулись настежь. Граждане СССР, сидевшие на первом этаже ресторана, в ужасе разбежались, не успев заплатить за еду.

А Хаммер спокойно ел котлету. Кажется, вторую. Неужели вкусная? Фима подумал, что он просто вырвался на вечерок от своих врачей, вырвался из опостылевшей ему диеты. На здоровье, дорогой ты наш миллиардер!

И через минуту, в живом коридоре восторженно вопящих людей, в свете чарующей своей улыбки появилась царственная Маша Слепак, а за ней и «сам» – седой, бородатый, очумевший Володя.

Слепакам – разрешение! Ида Нудель и Слепаки в ресторане.

Именно тогда, в этот потрясающий вечер, все присутствующие в ресторане евреи поняли, что начинается в России то смутное, дивное время, о котором мечтали и за которое боролись лучшие сыны её, и к пришествию которого приложили руку и «отказники», коих судьба – маленькая страничка Великой Еврейской Летописи – еще ждет своего историка. И главное, что пришел конец стране «Отказнии», о которой когда-то Фима сочинил:

О, страна моя, ОтказнияРазом мачеха и мать,Где единственные праздникиПросто проводами звать…О, страна моя великая,Где от Риги до ЧитыОдинаковы реликвии,Одинаковы мечты.Ни господ в тебе, ни парий,Сколько виз и столько дат.Мир твоих не знает армий,Только горестных солдат.Мы – рабы твоих традиций,Мы твою признали клеть,Тяжело в тебе родиться,Но, не дай Бог, умереть.О, страна моя охриплая,Где под горькое «ура»Через улицу АрхиповаНас погнали за Урал.Где средь лозунгов и песенВремя в сторону текло,Где дарил Володя ПрестинНам последнее тепло.…Но придёт – последним рейсомИз тебя навек уйдём;Станешь памятью еврейскойИ классическим стихом.Над твоим склонимся прахом,Переломим с треском плеть…И никто не будет плакать,И никто не будет петь.О, страна моя, Отказния,Разом мачеха и мать,Где единственные праздникиПросто проводами звать…

…И впервые защемило сердце от таких простых и долгожданных слов: «Прощай, Россия!»

…Фима долго не мог уснуть. Чрезмерно выпитая водка гоняла его воображение от картины к картине, искривляя их, выдумывая новые краски, неожиданные повороты. Лица Иды и Слепаков то вырастали до гигантских размеров, то крошечными виделись из иллюминаторов уплывающих пароходов. И вдруг он отчётливо увидел Красную площадь и себя, одиноко стоящего в середине её и смотрящего, как исчезают в сторону Исторического музея «отказники», спины их уменьшаются, некоторые оглядываются и машут Фиме рукой, а он – один, совершенно один на пугающе огромной, холодной, пронизанной ветром площади. И даже Тины с Геулой не было рядом. Куда девались Тина и Геула? От ужаса этой картины он очнулся. Аккуратно, не без некоторого даже изящества, перелез через безмятежно спящую жену, выпил воды, навестил дочь – она, чуть освещённая лунным светом, пробившимся из-за шторы, безумно красивая, спокойная, закинув обе ручки на подушку, словно сотворив венок вокруг головы, спала, да так неслышно, так покойно, что Фима склонил к ней голову, чтобы удостовериться, что дочь дышит. О, как она замечательно, ритмично дышала!

– Господи! – тихо взмолился Фима, – мы-то когда? Неужели я для Тебя важнее Слепака? Иды?

Несмотря на головную боль и вялое общее состояние, Фима нашёл в себе силы гордо не реагировать на остроты жены по поводу вчерашнего и вяло собираться на работу.

Но горячий кофе и поцелуй в небритую щёку он всё же получил.

– 21 —

С 23 по 25 ноября 1987-го года прошёл «Симпозиум по режиму». Конечно же, без Фиминого доклада. Ну, не умел Фима писать доклады. Кроме того, предварительно прочитав несколько докладов других авторов, Фима понял, что все пишут – и очень толково – об одном и том же. Гнева Милана Менджерицкого он нисколько не боялся, так как прекрасно понимал, что голова его забита вещами, куда более важными. Симпозиум прошёл гладко, но, к немалому разочарованию участников, без особого внимания зарубежной прессы.

А 6-го декабря 1987 года, за день до встречи в США президента СССР Михаила Горбачёва и президента США Рональда Рейгана, в Вашингтоне более 250 тысяч человек собрались для того, чтобы призвать Кремль открыть ворота для эмиграции советских евреев. Не только «отказников» – евреев! Это оказалось самой большой демонстрацией в американской истории, организованной евреями. И день этот назвали Воскресеньем Свободы.

– Что вы там сидите?! – в гневе кричали израильские мамы Фимы и Тины.

…И по квартире деловито ползала годовалая Геула.

Разрешение Фима получил в феврале 1988 года. Произошло это столь же буднично, как покупка лежалого хлеба в булочной. Зато на следующий день началась сводящая с ума суета. Пересчитали отложенные на «чёрный» день деньги. Плюс деньги за кооперативную квартиру – покупатель нашёлся мгновенно. Можно было что-то (и, честно говоря, немало) купить для начала жизни в Израиле. Но что? Тинина мама наказывала, что нужно привезти мебель и пианино. Тинин папа – что нужно привезти пианино и мотоцикл, но и мебель неплохо. Фимина мама настаивала на очень хорошей мебели, но не исключала и мотоцикл тоже. Фиме от одного слова «мотоцикл» становилось дурно, и они решили купить дорогую мебель и пианино. Но в СССР в это время решение купить не значило возможность купить. И Фима немедленно обратился к другу детства и ранней юности замечательному русскому человеку Мише, Мишане.

…Их было трое – Фима, Мишаня и Володя, но последний, будучи главным сионистом в их компании, ещё в 1981 году уехал в Америку, посему участие в Фимином отъезде принимал лишь духовное, поздравляя по телефону и уговаривая ехать только в Израиль. «Хоть ты останься практическим сионистом!» – чуть ли не рыдая, сказал он Фиме.

Ах, отношения Фимы и Володи, самым близким другом детства и юности, были не простые. Вместе мечтали об Израиле, и поэтому неожиданное решение Володи ехать в Америку вызвало у Фимы чувство обиды и гнева. Началось отчуждение. Более того, Фима, попавший в «отказ», видел, что друг, тогда ещё не подавший документы на выезд, стал под многими предлогами избегать частых встреч с ним – его, по-прежнему «тёмные» делишки, мало соответствовали Фиминому статусу «отказника», за которым, по твёрдому убеждению Володи, КГБ ходил по пятам.

Он был очень разумным человеком. Можно сказать, мудрым. Так, будто предвидя будущий отъезд, отказался от работы в секретном предприятии. Ничуть не горевал, получая мизерную зарплату, зато замечательно покупал-продавал дефицит, имел обширнейшие связи в этой области. Вообще, выглядел человеком устроенным, вписавшимся в советскую власть, хотя и ненавидел её люто. Очень любил бытовавшую тогда поговорку: «Чем меньше у человека (разумеется, советского) зарплата, тем больше он зарабатывает».

Разрешение на выезд в 1981 году получил легко – случилось послабление, еврейский активистов распихали по тюрьмам и ссылкам, а в качестве компенсации «смирным» евреям приоткрыли форточку.

Фима очень любил друга. И было за что. Он блистательно играл в шахматы. Не изучая никаких теорий, не занимаясь ни в каких кружках, громил даже перворазрядников и всегда в своём стиле – медленном, от обороны, выжимая из противника все соки, не оставляя никаких надежд на атаку. Потрясающе играл в карты, особенно в преферанс. Феноменальная память на вышедшие из игры карты, интуиция, почти безошибочное проникновение в психологию противников делали его в преферансе, при достаточно длительной игре, практически непобедимым.

Умел и жульничать в карты – при врождённой ловкости рук, играл краплеными, передёргивал, менял колоды, клал в прикуп при сдаче нужные карты и так далее, и так далее… Не только деньги – ему доставляло ни с чем несравнимое довольствие видеть лица соперников, проигравших в одно единое мгновение так удачно складывавшуюся игру. Всё это требовало не только потрясающей ловкости рук, но и незаурядной смелости, ибо «канделябром по морде» тоже бывало…

Умел с лёгкостью добиваться благосклонности девушек. Небольшого роста, словно вырубленный из цельного каменного куска, необыкновенно сильный физически, с огромными, выразительными лазами, напористый, излучающий неприкрытую страсть, умело создающий у бедной девушки ощущение полной безнадёжности её сопротивления, он почти не знал поражений на сексуальном фронте. Мало того, побеждённая бедняжка, как правило, влюблялась в него, но куда там! Он уже спешил к новым победам.

Была в нём некая отчаянность, страсть к риску, страсть к преодолению обыденности. Его отношение к советской действительности зиждилось на двух китах: советских людей и милицию можно обмануть или купить, но с КГБ – не связываться никогда.

Они не расставались с шести лет… Фима на всю жизнь запомнил «Шереметьево» в утро Володиного отъезда. Боль от предстоящей разлуки и обида смешались в горячих слезах, в глухой тоске… Фиму за неделю до отъезда друга вызвали в районный КГБ и сухо сообщили, что он никогда ни в какой Израиль не уедет, и предложили начать жизнь нормального советского гражданина, а иначе… Впрочем, это было заявлено многим «отказникам» и особого впечатления на них не производило.

Стиснув друга в прощальном объятии, Фима почувствовал отчаяние. Он не стеснялся слёз, хотя понимал, что выглядит жалким, потерянным, маленьким на фоне широко улыбающегося друга, чьи горячие, карие глаза сияли счастьем и самодовольством.

Конечно, это расставание немедленно дало себя знать стихотворением, названным «Другу, улетевшему в США».

Самолёт на Рим… Светлеет…Сто семей и море слёз.Ждёт Америка евреев,Оплатив их перевоз.Улыбаюсь по уставу,Чтоб от горя не орать.Ах, не мне досталось правоБудущее выбирать,Мне достались только робостьДа солёный, мокрый рот,Мне досталось – на автобус,А ему – на самолёт.Всё… Прощай… И деловитоОн целуется со мной…Самолёт, росой умытый,Взмыл, как шарик надувной,Взмыл от грёз, тоски, ОВИРа,Лёг на курс и с глаз долой.…Безнадежность конвоиромНеотступным шла за мной…

…Фима, Володя и Мишаня сладкие годы детства провели в подмосковном посёлке Лосиноостровская. Они дружили, любили друг друга, но жизненные пути их, по мере приближения к зрелому возрасту, расходились всё больше и больше, хотя и встречались, и выпивали. Если Фима рос средних способностей, но правильно ориентированным юношей с чётким планом «учиться, учиться и учиться», с последующим поступлением в какой-нибудь институт, куда принимают евреев, то Володя, как самый умный и способный среди них, осуществлял и Фимин план и одновременно занимался тёмными делишками, как-то: куплей дефицита с последующей перепродажей его, занятием очередей за дефицитом с последующей продажей этих очередей и так далее. Что же касается Мишани, то и его деятельность длительное время заключалась в проворачивании дел, совершенно несовместимыми с «кодексом чести строителя коммунизма».