Дышит степь

На лужку небесном.

– Так лети, коровка!

– Не могу, родная.

На зелёной ветке

Тоже ведь нужна я.

Там на двух листочках,

Далеко от неба,

Ждут сынок и дочка,

Молока и хлеба.

– Счастье, знать, большое!

– Больше и не надо!

Двое там, да двое

Тут, со мною рядом.

Я детей питаю

Песнями да хлебом,

Целый день летаю

Меж землёй и небом.

6.

А если проще говорить, то дело сделано.

Все краски смешаны: ни чёрного, ни белого.

Мы стали серыми – универсальный цвет,

Мы продаём: глаза, улыбку, ногти, волосы,

Любовь и память, вдохновенье, право голоса

И даже то, чему пока названья нет.

А если проще говорить, то мы не пленники:

Мы даже ждём, когда на нас повесят ценники

И мы на час или на два опередим

Того парнишку, не успевшего опомниться,

И ту девчонку, растетёху-дуру-скромницу,

Чей жёсткий диск ещё и чист, и невредим.

Ломать систему – нет огня: сама сломается.

Не «за», не «против» – так в аду, наверно, маются:

«Ты только смирненько, мой миленький, лежи.

Смотри какие-нибудь фильмы, слушай песенки,

Закрой окошки, не ходи гулять на лесенки,

А хочешь, пиццу или суши закажи.

Душа – игрушка, ты продай её задёшево…»

Нас убаюкивают – мы-то и радёшеньки.

Нам отоспаться бы за сто последних лет.

Мы крепко спим, слезою женскою политые,

Тут, под снегами, под крестами и под плитами –

А слёзы высохнут – до нас и дела нет.

7.

Так тяжело вас рожали,

Так вы непросто росли,

Чтобы теперь вот лежали

Средь незнакомой земли?

Сколько прочитано книжек:

– Сильным и смелым расти!

Самых хороших мальчишек

Не удержать взаперти.

Первые ласточки в стае,

Несшие весть о весне,

Пали в Афганистане,

В Боснии или в Чечне.

Зовам далёким не внемля,

Словно отпущенный грех,

Крыльями обняли землю,

Угомонившую всех.

8.

Как лежали они

Двадцать лет назад,

Так теперь недвижно рядышком

Лежат.

Скоро всем лежать

Лицом на восток,

В пальцах скрюченных держать

Номерок.

Только ветер шевельнёт

Прядь волос,

Чтобы мальчикам спокойно

Спалось.

Словно кто-то в лоб идёт

Целовать,

Кто-то песню им поёт,

Но не мать.

…Поцелуй твой не был нежен,

Смертный херувим.

Мирен сон и безмятежен

Даруй им.

***

С человечьих горок

Вечен сей упрёк:

Отчего так горек

Каждый Твой урок?..

Среди Тайных Вечерь,

Плачей и речей

Тают Твои свечи

Прежде всех свечей.

Мир исписан мглистой

Вязью чуждых строк -

Явишь Ты на чистых

Скорбный свой урок.

Чтоб невыносимой

Стала наша боль,

Чтобы мы просили,

Встав перед Тобой:

«Низок наш пригорок,

Но оставь на нём

Ту свечу, которой

Мы сейчас живём».

Швы

Если это не Ты, то кто же

Солнцем трогает в темноте

Золотистый пушок на коже

Просыпающихся детей?

Кто тугие горькие грозди

Рвёт с рябинового куста,

Будто это ржавые гвозди

Покосившегося креста?

Кто зовёт из синего дома

На негромкий вечерний свет?

Кто – оставшийся у парома,

Влажный в утренних травах след?

…Кто, лучом прижигая ранку

Неприкаянной синевы,

Выворачивает наизнанку

Перед тем, как разгладить швы?

Живая нитка

Дождь сшивает на живую нитку

Грядку лука с облачной грядой,

Ветер с веткой, бабочку с улиткой,

Георгин – с Полярною звездой,

Купола обугленные дыры

С горним светом, реющим в раю,

Жору из семнадцатой квартиры

С витязем, пронзающим змею.

Грех и святость, холод и горенье –

Жгучий воздух, каменную твердь,

Жажду мести, радость примиренья,

Встречу и прощанье,

Жизнь и смерть.

В полном порядке

Вымыть руки до скрипа,

бельё накрахмалить до хруста.

(Каждый день ты к себе самому собираешься в гости).

Закидать кружевными подушками ложе Прокруста

И скелетам в шкафах

перемыть пожелтевшие кости,

Так чтоб честные судьи сказали: «объект не опознан».

(«Кости-гости» – избитая рифма», – заметят коллеги).

А потом – уместиться в коробочку. Рано ли, поздно -

Всем придётся подумать о благонадёжном ночлеге.

Там свернуться и сжаться, забраться туда и забиться,

Сохраниться под кодовым словом, покуда не взломан,

Спрессоваться до кубика, до элемента таблицы,

До печатной страницы: 12-й кегль, Times New Roman.

Два кладбища

Каждый день я иду мимо кладбища.

Там звенят соловьи переливами,

Там зевают озябшие ландыши,

Пахнет снегом и мокрой крапивою.

Не гони меня, Чистый, нечистую,

Этих камней могу не касаться я.

Белым светом исходит неистово,

Осыпаясь под ветром, акация.

Все печали оплаканы, розданы

Все долги, и отбыты повинности.

И такая в пронзительном воздухе

Жизнь клубится, что страшно не вынести.

Я с другого пришла сюда кладбища –

Мира офисов, ставших могилами.

Из вселенной, где пальцы по клавишам

Пляшут так, словно плачут над милыми.

Где изящно подвязаны галстучки,

Безупречные, как репутации,

Где и любят, и губят для галочки,

Для портфолио и презентации.

Для отчёта на маленьком брифинге,

Где секундна длина выступления,

Где со взглядом скучающей пифии

Смерть ведёт протоколы Правления.

Там с душой не позволено нянчиться:

Тихо дома сиди, малолетняя.

Покажи мне, где Жизнь начинается –

Букву первую, букву последнюю…

***

Здесь все поддерживают форму,

Но не угнаться мне за всеми.

Как разговор по телефону,

Мне непонятно наше время.

Не выбирают, знаю. Только

По проводам гуляет ветер.

Я выслушать могу, но толком

Опять не знаю, что ответить.

Хотя молчанье – лучший повод

Поднять глаза и вязнуть в звёздах,

Давай не будем – через провод,

Давай, как древние, – сквозь воздух.

Приоткрывается основа,

Когда гудок – не звук, а призвук.

Горчит несказанное слово,

Но и оно – формальный признак.

Встречи

Мне снился сон: повсюду были души,

Сплошные души – солнечная суть,

А дом души, казалось, был разрушен:

Глаза молчали, но дышала грудь.

Иные шли, ведя в уме подсчёты,

И чинно клали Господу поклон,

Но все низины духа, все высоты

Вдруг стали зримы – так устроил Он.

Учитель нёс слова для восхваленья

Себя, своих бичующих речей,

И если в ком встречал сопротивленье,

То не жалел карающих бичей.

Нёс лекарь чашу и над нею змея.

Казалось, чаша мёдом налита,

И вился змей, обворожить умея,

Но без любви она была пуста.

Красавицы несли себя как яства

На пир кровавых каменных богов,

Позвякивали яркие убранства

Подобно кольцам жертвенных быков.

И юноши, пытаясь им поверить,

Проигрывали страшные бои,

И даже дети приучались мерить

Манящий шёлк змеиной чешуи.

Всё туже, туже скручивался кокон

Знакомых улиц – стой и не дыши!

Я в ужасе бежала мимо окон,

Чтоб не увидеть собственной души.

Не утешало: «рвётся – значит, тонко»,

Я б не хотела увидать рваньё,

И всё-таки, взглянув в глаза ребёнка,

Оторопело встретила её.

Чернели пустотой глазные ямы,

Кривился рта темнеющий провал,

Но в первый раз сказал ребёнок: «Мама!»

И темноту мою поцеловал,

Простив вину, которой нет прощенья,

К судьбе моей прильнув своей судьбой…

Так, Господи, не зная отвращенья,

Ты каждый раз целуешь прямо в боль.

***

О, пустословье, плутовство,

Бездумное житьё –

Сказать: «Я бросила его»,

«Я не люблю её».

Пусть знает лёгкая рука,

Стрелу кладя на лук,

Что доблесть первенства сладка

И в ремесле разлук!

Но глубже тысячи морей

Урок тоски земной,

Что примиряет всех царей

Холодной глубиной.

Узнав, что сердце – тоже плоть,

Часть тела, пядь земли,

Сказать бы так: «Храни, Господь,

Что мы не сберегли!»

***

Душа моя скучала по твоей,

Не различая «надо» и «не надо»,

Не почитая рангов и мастей.

И так, как я тебе бывала рада

Здесь, на земле, под шорох листопада, –

Так – дерево, лишённое корней –

Она рвалась обратно, в темень сада,

В тоску несуществующих ветвей.

Душа твоя скучала по моей,

В час утренний, а после – в час вечерний.

Тайком пила печаль моих морей

Душа твоя, как старый виночерпий.

И даром, что на дне прошедших дней

Ковш деревянный источили черви,

Что нет причины сожалеть о ней, –

Душа твоя, отчалившая первой,

Скучала сокровенней и нежней…

Снег на зелени

Порвалась натянутая нить –

С белой шеи прянул частый жемчуг.

Слышишь? Снег на зелени звенит,

Словно при разлуке голос женщин.

Прянул – и остался просто так

В ржави трав, на стеблях непокорных…

Тает на рябиновых листах

Нежность, небом розданная в зёрнах.

Рябина

памяти бабушки

1.

Рябина, рябинушка, Рыжик,

Пустую корзинку несу.

Я больше тебя не увижу

В твоём заповедном лесу.

Там ветки тяжёлые никнут,

О них мы уже не споём,

За редкой у вас земляникой

Не сходим с тобою вдвоём.

Но ты не прощаешься с нами.

Ты ближе, чем прежде, ты – вот:

Шумишь золотыми ветвями,

Пылаешь костром у ворот.

Отдумала горькую думу,

Стволом прорастая тугим

К небесному светлому дубу,

К объятьям его дорогим.

2.

Там не будешь гнуться и качаться.

Там и грусть, наверное, легка.

В эти дни так быстро, быстро мчатся

Над землёй седые облака.

Северно и ветрено на свете.

Мы оделись, как снеговики:

На Илюше красный твой жилетик,

На Анютке – шарфик и носки.

Скоро ночь, но спать они не лягут,

Не свершив задуманных проказ.

Заболеют – заварю им ягод,

Так, как ты велела в прошлый раз.

3.

Теперь я понимаю, почему

Так много ты по вечерам вязала,

Когда смотрели сосны в полутьму

На кресло-трон под лампой в центре зала.

Край света – здесь. Сквозь поле до реки

Дойди и остановишься без звука,

Когда посмотришь вдаль из-под руки

И вдруг блеснёт знакомая излука.

Но это место не затеет месть,

Оно простит нам твой печальный вечер,

И так, как в то, что дальше – берег есть,

Я верю в неизбежность новой встречи.

Прятки

брату

В детстве ты прятался так, что тебя найти

Смог бы не каждый. Девять раз обойти

Двор, а потом вернуться в десятый раз,

Чтобы увидеть карий весёлый глаз

В щёлке забора, в зарослях ивняка,

На верхотуре старого чердака,

В тёмном подвале, в запертом гараже –

Там, где нет сил и смысла искать уже.

Не докричишься. Просим: «Скажи «ку-ку»!

Ты под какой стрехой? На каком суку?»

Но ты молчишь, ты, будто могила, нем,

Не поддаёшься: «Нет меня, нет совсем».

Мы умоляем, воем: «Хоть намекни!

Как мы пойдём играть без тебя одни?

Скоро домой с работы придут отцы.

Будем смотреть мультфильмы и есть блинцы».

Слёзы на грязных щеках оставляют след.

Проще бы сделать вид, что тебя и нет.

Раз ты так хочешь прятаться – прячься, но

Всё без тебя не в радость, везде – темно.

Но ты не любишь слёзы, рыданья, дрожь

И неохотно всё-таки нас зовёшь:

«Вот я, ну вот: «ку-ку» вам, «ку-ку», ага!

Больше сидеть не сил, затекла нога».

…Вот ты и снова спрятался. Где опять?

Два, три, четыре, … десять – иду искать.

Но нам с тобой давно не по семь годков,

И уж теперь придётся без поддавков.

Где ты?

Где ты? Там ли, где просят: «Помилуй»,

Ничего, кроме боли, не видя?

Или синей тропою Памира

Так ушёл, что обратно не выйдешь?

Ничего тебе в прошлом не жаль, ты,

Ризой света и ветра повитый,

Вырываешься, делаешь сальто,

Гнёшься радугой, ладишь кульбиты?

Там ли ты, где от Конго до Нила

Брошен зноя невидимый невод?

Или там, где Фекола с Данилой

Колоски собирают край неба?

«Подгадал, мол, голубчик, к обеду»…

Ты ли это – летаешь над бездной

И хохочешь, и просишь у деда

Завести «Ка-семьсот» поднебесный?

Небо пашете. Облачным чубом

Дед лицо вытирает с тоскою…

Где ты, где?

Под раскидистым дубом?

Чёрным срубом?

Гнилою доскою?

…Ты – в любивших и любящих душах,

(Только это одно я и знаю):

Там, где ломится сердце наружу

И ломается клетка грудная.

Памяти В. Г. Руделёва

Я не плачу, но вспомнить бы, как называется

След чужого дыханья на мокром стекле.

«Говори, говори же…» Но связь прерывается.

Нет, не всё можно вымолвить здесь, на земле.

Надышать, нашептать, а сказать – не получится

Так, чтоб нежность легла, как рука на плечо.

Просто я ученица, наверно, не лучшая.

А в груди горячо, горячо…

Разлучится душа с человеческим обликом,

Содрогнётся от счастья остаться нагой.

Вот она проплывает сияющим облаком,

Переливчатой сферой, небесной дугой.

Отойдите, деревья! Какие вы чёрные!

Разве он вам прекрасными быть не сказал?!

Вот и лютни запели, и в сборе придворные,

Но так тесен торжественный зал…

А душа добредёт до небесного Бремена,

Где простор музыкантам и зритель не строг…

У глагола «любить» нет прошедшего времени.

Это был Ваш последний урок.

Снег – это смех тех, кого мы любили…

Снег – это смех

Тех,

кого мы любили.

Голос, дыхание, облачко пыли,

Род людской…

То, что находишь,

Всё прежнее бросив,

Стружка, которую

Крошит Иосиф

В плотницкой.

Снег – это детское счастье

Сквозь вату.

Милому миру – кивки и виваты,

Книксены.

Бунт против кукол,

И кухонь, и спален,

И подоконник, который завален

Книгами.

Снег – это свет,

Разделённый на части,

Рдяный снегирь в замирании счастья

Мёрзнущий.

Слёзы пространства,

Пробитого небом.

Поговори,

помолчи со мной снегом –

Можно же?

Письмо

Получили письмо. Но никто распечатать конверт

Не решился с порога. Искали пинцет и перчатки.

Куличами и хлоркой повеяло в двери с площадки.

За две тысячи лет это был самый Чистый четверг.

Смысл в послании был. А иначе бы в каждый чертог

Не принёс почтальон-невидимка нездешние вести,

Не вручил бы перо – расписаться в положенном месте:

Вот под этой витой, золотой узловатой чертой.

И пока за окном, засыпая в обнимку с весной,

Затихали, как дети, мохнатые демоны страха,

Резче птичьего крика, светлей и внезапнее взмаха,

Лист бумаги сиял и слезился, сквозя белизной.

Развернули, увидели: каждая строчка – пуста.

Четверговыми свечками теплились тонкие липы,

Сонно сглатывал город прошедшего дождика всхлипы -

Как микстуру, с серебряной ложечки, краешком рта.

На свет

Сначала забываешь голоса.

Наверное, они и есть – душа.

Те самые дремучие леса,

Где до заката бродишь не дыша.

Улыбки забываются трудней.

В их тёплых колыбелях сорок дней

Раскачиваются, готовясь взвиться

Лучистые невидимые птицы.

Так долго-долго веришь в сентябре

Зелёным листьям и любовным письмам,

Что привыкаешь к солнечной игре,

Но холод утра всё-таки немыслим.

Чуть дольше длится запах. Распахни

Дверь комнаты – и всё припомнишь разом:

Дыханье шкафа, шали, простыни,

Сухих цветов, доверившихся вазам.

Но неужели миру ты не брат?

Проходит всё. Иди и ты, прохожий,

Как шёл когда-то в детстве наугад:

Туда, где свет. На белый свет на Божий.

Всегда

Не бойся, не бойся, не бойся, не бойся, не бой…

А что же тогда? Неотступная страшная сеча.

Зачем этим стаям их гулкий весенний разбой,

Полёт вразнобой и пронзительный крик человечий?

Зачем эта нежность? Зачем этот воздух кудряв?

Зачем так тепло у лучистого тела берёзы?

Зачем просыпаются в люльках лепечущих трав

Пролески и бабочки, и голубые стрекозы?

Зачем во всё небо закатный румянец стыда?

Не знавшее грязи, чего оно может стыдиться?

Какую дремучую тайну скрывает вода,

Дающая жизнь даже слизням, червям и мокрицам?

Зачем улыбаются дети не мимо тебя,

А в самое сердце, в сплетение радуг и молний,

Туда, где крылатый архангел порхает трубя

И блещут, и плещутся синие древние волны?

И дом на песке, и пленительный терем из льда

Растают, рассыплются, мороком времени маясь…

Я только хотела сказать, что ты будешь всегда.

Ты будешь всегда – помнишь, помнишь, душа? понимаешь?..

Ночные разговоры

Есть радость – с холода вернуться в дом,

Укрыть детей мохнатым старым пледом,

Заняться ужином или обедом,

Смотреть, как под разложенным зонтом

Лежит, вдыхая запах капель, кошка,

Как ветер гонит пыль с ночных дорог,

Задумывать сонет или пирог,

Самой себе завидуя немножко…

И рядом есть печаль. Её лицо

Я вижу ночью в зеркале прихожей.

Она проводит пальцами по коже

И холодит венчальное кольцо.

«Чего ты ждёшь? – сквозят её глаза, -

Какого ищешь тайного участья,

Так плотно упакованная в счастье,

Что из обёртки выбраться нельзя?»

«Унынье – грех, неблагодарность – грех», -

Кивают главки четырёх соборов,

Чтоб после откровенных разговоров

Я непременно встала раньше всех –

Привычно делать добрые дела

И не смотреть в ночные зеркала…

У старой колокольни

Живая жизнь везде пускает корни.

Весенний свет согрел лесную хмарь.

Акация цветёт на колокольне,

Тяжёлый шмель гудит, как пономарь.

О красоте былой не беспокоясь,

Не тяготясь ни горем, ни виной,

Она стоит, разбитая по пояс,

У кладбища – вратами в мир иной.

Минувших дней безвестные герои,

Святые и грешившие постом, -

Там те лежат, кто эти стены строил,

А рядом – те, кто рушил их потом.

И ясно: умиранье неизбежно.

Куда бежать, когда приют – готов?

И я в свой час хочу вот так же нежно

Растаять среди сосен и цветов.

После бала

Если спросят меня, веселилась ли я на балу,

Я скажу, что встречала гостей, приглашала к столу,

В опустевшей торжественной зале в четыре утра

Собирала забытые ленты, цветы, веера.

Если спросят, а много ли слышала я новостей,

Я скажу, что была гувернанткой, учила детей,

Что мы пели, играли, дерзили, смирялись – росли,

И что каждое сердце – хрустальная новость земли.

Если спросят, чего попрошу, затворяя окно,

Я отвечу, что прежние просьбы забыла давно,

Что из дома чужого даров не берут, уходя,

И что жаль только детского смеха, стихов и дождя.

В оформлении книги использована фотография автора