Дышит степь

…Тех, кого раздражают младенцы, торговцы, огни

И кому неизменно встречаются люди плохие,

Море тихо попросит, волной приникая: «Нырни!

Человечество, мой дорогой, – это тоже стихия.

Так что, строя свой замок, соседний ногой не сшибай,

Чтобы сердцем понять: все песочные замки похожи.

Просто каждый приехал услышать своё «баю-бай»,

Покачаться, понежиться, сбросить сгоревшую кожу».

Море знает, чьё сердце и взгляд одарить глубиной,

И кому закудрявить от солнца белесую прядку,

А кого посильнее хлестнуть набежавшей волной

И отправить на сушу – задуматься, всё ли в порядке.

Правда, видено всё. Море приняло столько грехов

На себя, своевольно и щедро прощая их людям,

Столько слышало песен, признаний, обетов, стихов,

Что давно им не верит. Но – тише. Об этом не будем.

Верит только живому дыханью, биенью, теплу:

«Приходите, торгуйте камнями, латайте жилища.

Хороните покойников там, где я бьюсь о скалу.

Со времён Посейдоновых я неразборчиво в пище…»

Впрочем, есть ли отрада – ещё один шарик разбить,

Перепортив внезапной грозой лучезарные виды?

На земле только море и знает, как можно любить:

Помнить всё и ничем

никогда эту память не выдать.

Остров

Горе – как море:

уйдёт – и оставит соль.

Мечутся чайки,

но жалобы их негромки.

Маленький сын играет моей косой,

Дочка выводит буквы вдоль синей кромки.

Мы, как один, спелёнаты тишиной.

След на большой земле превратился в прочерк.

Остров, куда нас выбросило волной,

Узок, как новый месяц, и скрыт от прочих.

Ты зажигаешь ночью большой огонь.

Спят паруса, обнимая песок крылами.

Звёзды ложатся письмами на ладонь –

Будем читать, пока не погаснет пламя.

Школа

Если школа когда-то закончится, – верно, нескоро.

Неизбывное детство шагает за мной по пятам.

Как портфель второклассницы, сердце наполнено вздором:

Самолётик записки, еловая ветка, каштан.

Спи, дитя. Не грусти, что пока не летаешь ночами.

Этот новый язык надо вспомнить. Тебе он знаком.

Я же слышу, как крылья растут за твоими плечами,

Не давая спокойно брести под тугим рюкзаком.

Перед тем, как покинуть поросшую травами норку,

Обернись, мой лисёнок, и в зеркало глаз посмотри.

Я жалею о том, что пыталась прожить на пятёрку

И в душе презирала того, кто справлялся на три.

Будь нежнее и чутче. Умей над собой посмеяться

И порой, как пароль, повторяй: «Не беда, да-да-да!»

…Ты растёшь не по дням, и в свои золотые пятнадцать

Навсегда повзрослеешь. А я – никогда, никогда…

Не спешим

Одни торопятся на рынок,

Другие – в университет.

Мы не спешим: у нас ботинок

Не очень хорошо надет.

Присядем в парке на скамейку

Переобуться не спеша.

На вывеске аптеки змейка.

Уж очень змейка хороша!

Проснулась, выползла из чаши

И высунула язычок.

Все тайны простенькие наши

Узнала, но о них – молчок.

Зато скворец, готовя сплетню,

Головкой к веточке приник.

Бульдозер сыплет снег последний

Ковшом железным в грузовик.

А нам уже другое важно:

Вкусна ли снега карамель?

Куда плывёт корабль бумажный

Меж белых тающих земель?

Обсудим за вечерним чаем,

О чём журчали ручейки.

Сегодня мы не отвечаем

На телефонные звонки.

И в русло входит аккуратно

Времён кипучая река,

Пока мы строим зиккураты

Из тёмно-серого песка.

На закате

Если это закат, то нужно ли выбираться?

Постелить бы постель, замкнуть железную дверь.

Для чего мы летим на свет, попадая в рабство

Неоконченных мыслей и неизбежных потерь?

Так смешны на закате планы на воскресенье:

Именины, крестины, свадьбы, торги, враги.

Так пронзительно лихорадочное веселье,

Но за ним (беги – не беги), не видно ни зги.

Мы живём на закате. Немыслимом. Небывалом.

Солнце стынет, и отражается сердце в нём.

Наши лица и руки окрашены ярко-алым,

Древнеримским, прощально-августовским огнём.

Истончаются, тают свечи высокой лепки.

Мир живёт ожиданьем итоговых новостей.

И уже не так объятья влюблённых крепки,

И уже не так прозрачны глаза детей.

Только в детской руке влекущей всё та же сила.

Да, мы выйдем из дома. И нас ещё ждёт полёт!

Ты, душа, на закате рождённая, будь красивой

И возьми столько света, сколько в тебя войдёт.

Срок ожиданья

Отшумела листва, надломился хрустящий ледок,

И от выспренних слов пересохшие губы отвыкли,

Но желты фонари, и румян, как мальчишка, восток,

И ноябрь улыбается ломтиком сахарной тыквы.

Лица встречных прекрасны, случайная радость – нежна,

Словно мыльный пузырь, за которым бежать бесполезно.

Помнишь, лестницу в небо? Не видя опоры, она

Зашаталась, упала и стала дорогой железной.

Приглашает забраться подальше – в оранжевый дым

Облетевших лесов, но идти – не хватает дыханья.

Всё вокруг поцеловано ласковым взглядом твоим,

И в литую пружину сжимается срок ожиданья.

Девушка

День стоял большой и лучезарный –

С ласточками, кошками, детьми.

Церковкой на площади базарной

Девушка явилась меж людьми.

В чреве полдня – каменном и жарком,

Каждый быть старался на чеку.

Зеленщицы вялым горожанкам

Продавали солнце – по пучку.

Выцветали ситцевые платья

Под небесной синькою среды.

Сумасшедший рассылал проклятья,

И галдели рыбные ряды.

А она, ступая осторожно

По скорлупкам старой мостовой,

Тихо шла с корзинкою порожней

И кивала встречным головой.

Приалтарным золотом горели

Тихих дум святые образа.

Синими озёрами Карелы

Вспыхивали робкие глаза.

И она не думала, что в мире

Есть другие лица и дела.

Мимо всех, кого любила,

мимо

Нелюбимых – ласковая, шла…

Остывают озёра

Никакого с тобой разговора

Не ведём. Осторожно идём.

Остывают лесные озёра,

Покрываются льдом.

Столько звука вокруг – ты послушай! -

Крик вороний, ветвей говорок,

Гул небес, надрывающий душу,

Шум недальних дорог.

Обречённым молчаньем повисли

Облака с чужедальних сторон,

Но кричат мои тайные мысли

Громче этих ворон.

И дробится ледок под ногами,

Открывая в излуках траву,

Что под нашими дышит шагами

И поёт: «Я живу!»

Луч кричит, прямо в сердце вонзаясь,

И в рассеянном снежном дыму

Бьётся сердце, как загнанный заяц,

Но так сладко ему.

Светел взгляд твой, и нет в нём укора.

Там, в глазах твоих, новый мой дом…

Но зачем голубые озёра

Покрываются льдом?

Любила так

Профессор Смит не понимал Россию,

Хоть двадцать лет о Пушкине читал.

И вот его в который раз спросили:

– В ком видел Пушкин «милый идеал»?

Профессор вспомнил странную особу

(Таких зовут «святая простота»),

Которая клялась любить до гроба

Пригожего столичного шута.

Она детей наукам не учила,

Не услаждала музыкой сердец –

Всю жизнь она страдала и любила,

И тем одним снискала свой венец.

Не зная пялец, пряток, сплетен, кукол,

Блаженством чувства грезила одним.

Любила так, что свой медвежий угол

Вообразила садом неземным.

Она жила, как море беспокоясь,

Бушуя пеной страхов и словес:

Любила так, что первый незнакомец

Ей показался ангелом с небес.

И все приличья жертвенно нарушив,

Она решила дело не умом:

Любила так, что собственную душу

Отправила любимому письмом.

А тот подумал: «Хорошо… Но это ж

Почти приказ просить её руки!..»

И, получив почтительное «нет уж»,

Она не стала расставлять силки.

Любила так, что не сказав ни слова,

Была в Москву, как вещь, отвезена.

Любила так, что вышла за другого,

Решив, что будет век ему верна.

И вот, когда любимый с опозданьем

Ей через годы нежный дал ответ,

Любила так, что, выслушав признанье,

Ему в слезах пробормотала: «Нет».

И этакой сомнительной фигуре,

Которой без страданий мир не мил,

Чудачке, неумехе, просто дуре,

Поэт за что-то славу подарил…

…Когда его о Пушкине спросили,

Ответил он, что идеалов нет.

Профессор Смит не понял бы Россию,

Читай он Пушкина хоть двести лет…

Бусы

У девушек из глубинки

Такие глаза бывают,

Как ягоды голубики,

Когда их с куста срывают.

Цвести на болоте – зряшно,

А в руки чужие – страшно.

Мокшанкам широкоскулым

Так дарят синие бусы,

И спросу нет за посулы:

Греми, примеряй, любуйся!

– Не хочешь? Найду – любые!

– Нет. Нравятся. Голубые.

И тут бы до солнца взвиться,

Отдать бы сердце за песни.

Но птице – силок, девице –

Серёжки, гривны да перстни.

Так новое метят место:

–Теперь ты моя невеста.

А сердце с сердцем… – поладят!

Да, мастер, видать, искусен.

И тёплые пальцы гладят

Холодную тяжесть бусин.

Песня тамбовских мужиков

Хоть и мало нас, братцы,

Но сильны мы друг другом.

В этот край не добраться

Государевым слугам.

Скажут: вольному – воля.

Проживём на отшибе.

Ничего, что край поля,

Люди мы небольшие.

Сундуки у нас полны:

Мы ретивы в работе,

По водам у нас чёлны,

По борам у нас борти.

Поживи без разбою -

Да и выудишь солнце!

А про между собою

Так поём, коль поётся:

Пой широко,

Рой глубоко,

Строй высоко

Храм,

А дом – низко.

Царь далеко,

Царь далеко,

Царь далеко,

А Бог

Близко.

А чего приключится –

Государю ни слова.

До зимы не домчится

Гонец из Танбова.

Неразбежчивы сани –

Мы уж как-нибудь сами:

Смоляными лесами,

Да Его чудесами.

Чтоб в разоре и в горе

Перед Ним не померкнуть,

Мы поставим на взгорье

Деревянную церковь.

Разольются ручьями

Колокольные звоны,

С кумовьями, с братьями -

Упадём под иконы.

Пой широко,

Рой глубоко,

Строй высоко

Храм,

а дом – низко.

Царь далеко,

Царь далеко,

Царь далеко,

А Бог

Близко.

Память Тамбовской Вандеи

В маленьком сельском музее –

Непродовольственный склад.

Редкие гости глазеют

На кочергу и ухват.

«Память Тамбовской Вандеи» –

Буквы на белом красны.

Это герои-злодеи

Взглядом гвоздят со стены.

Женщина, местный хранитель,

Глянет и тихо вздохнёт:

«Что интересно – спросите,

Я ведь не экскурсовод».

«Правда, что прошлое – лечит?

И, если помнить, – о ком?»

…Вдруг передёрнулись плечи

Под разноцветным платком.

«Девочкой видела мама:

Взъелись – свои на своих,

Гнали прикладами в ямы

И хоронили, живых.

Их ли побьют – одинаков

С каждым расчёт у земли.

Долго у тех буераков

Красные травы росли.

Кто, за кого они были,

Мама не знает (мала),

Помнит, как деда убили,

Помнит: бежала, звала…

Я до сих пор холодею,

Мамины помня слова.

Память про эту Вандею

Тут в каждом доме жива…»

И помолчит, запирая

Воспоминаний подвал:

«Надо бы вам до Шибряя,

Там ещё есть, кто видал».

…Разве когда-то понятно

Было, кто там, у руля?..

Памяти белые пятна.

Бурые пятна – земля.

***

И те, кто говорил, мол, голод и чума,

И те, кто под водой увидел терема,

И возгласившие, что мир сошёл с ума –

Все были правы и неправы.

Мир не сходил с ума, не изменял пути.

Одни рождали ложь: спасаться и пасти,

Другие, семена надежд держа в горсти,

Ложились в травы.

Сменялся князем князь, а после – царь царём,

Был посрамлён пророк в отечестве своём,

Не раз гремел над мужиками гром,

Но летопись не знала строк неровных.

Как навсегда завязанный сюжет,

Схлестнулись Челубей и Пересвет,

И, раненый в живот, ушёл поэт,

Простив виновных.

И те, кто говорит, кто скажет после нас,

Мол, тот ли, этот царь от гибели упас,

Щитом отвёл стрелу, и минул грозный час –

За то ему и слава, –

Те тоже вдруг поймут, что этот час грядёт,

Что вот уже он здесь, у внутренних ворот,

Но тихо, тихо как… Безмолвствует народ,

И немы травы.

Спят

Искусителю нет нужды искушать,

Отрицателю добычи не осталось.

Наше время словно шум стоит в ушах.

Наша вера именуется – усталость.

Спят «гражданские свободы» мирным сном,

«Совесть нации» спокойно задремала.

Будто палец уколов веретеном,

Спит Россия от велика и до мала.

Возвращаясь поздно вечером с работ,

Спят в машинах независимые мамы,

Мирно, сладко засыпают каждый год

Дети в школах, убаюканы программой.

Спит в палате медицинская сестра,

Спят врачи, не зная славы и почёта,

За компьютерами спят профессора,

Набирая текст научного отчёта.

В дыме фабрик, за станками, на станках

Спят рабочие, уставшие от рабства.

Спят пилоты на высоких облаках –

Так быстрей до Царства Божьего добраться.

Дремлют скульпторы, а рядом слепки спят,

Спят художники среди своих набросков,

Композиторы мелодии сопят,

Спят поэты – им, наверно, снится Бродский.

На футбольном поле дремлют вратари,

И бродяги спят, и псы под небом вольным,

И царицы, о Марина, и цари,

Убаюканные звоном колокольным.

Живите

Нет, это не парни, что держат в объятьях

Ухоженных девочек в ситцевых платьях,

Не пупс с леденцом за щекой.

Не фото с тюльпанами для Instagramа,

А тихое – с губ остывающих – «мама»,

Слетевшее в вечный покой.

А это – худющие, кожа да кости,

Из плоти и крови, из боли и злости

Ребята годов двадцати,

Которым не выжить бы, а продержаться,

Придёт подкрепленье – и: «Бейте их, братцы!

А нам уж назад не дойти.

Коль есть он, на том повидаемся свете…»

А это – сожжённые заживо дети.

Там – проще дождаться отца.

Вот он поднимается в красном тумане,

И тихо выходит навстречу маманя,

Водицы даёт из корца…

Война бесконечна и вряд ли красива.

Наверно, они бы на наше «Спасибо»,

На залпы вечерних огней

Сказали: «Чего уж там, Маша и Витя.

Мы всё вам оставили. Только живите.

Живите, родные, дружней…»

Кукушка

1.

Под горой

В зелёной роще

Белый камень.

Там кукует на суку

Птица-память.

По заре да по весне:

Коля! Паша! -

Выкликает имена

Павших.

И три тени там живут,

Три скиталицы,

И три женщины

Над камнем склоняются.

По весне да по заре –

Беспокойные -

Успокоившегося

Кличут воина.

2.

– Сынко, сынко!

Отзовись!

Ты ли это?

Ты вернуться обещал –

Снегом, светом?

Может звёздной вышиной,

Может, небом?

Может, небом, мой родной,

Может, хлебом?

В землю пальцами врасту –

До тебя дотянуться.

Ветром по полю пойду -

Твои волосы гладить.

Уста криком растворю –

Роженица!

Нового тебя в муке выношу!

Ты ли луч, ты ли ключ,

Ты ли жёлт-песок?

Ты ли в поле золотой колосок?

Над холодной скалой

Ты ли – птенчиком?

…Убран каменный лоб

Росным венчиком.

Я сама – земля.

Вот и вернулся ты.

Поле я –

Вот и встретились.

А под сердцем у меня

Спит мой маленький сынок.

Не отдам его тебе, ветер!

3.

– Отзовись, мой недолюбленный!

Где ты?

Мой невстреченный,

Небывший,

Неспетый?

Дремлет дворик наш с тобой

Белой дрёмою,

А под окнами твоими

Черёмуха.

Сколько раз цветёт весна,

Мой хорошенький,

Столько жизней я одна -

Одинёшенька.

Всё сижу –

не отхожу

от ручья:

Всё мне чудится улыбка твоя.

И смеются, и лучатся

Очи синие!

Всё мне кажется,

Зовёшь меня по имени.

Солнце крутится кольцом

Обручальным.

Ты придёшь ли?

Поведёшь ли

На венчанье?

…То ли ветер меня обнял за плечи,

То ли ты позвал…далече…

далече…

4.

– Здравствуй, папа!

Я к тебе.

Только – где же ты?

Папа, помнишь ли меня,

Свою девочку?

Помнишь, рвали васильки –

Звёзды синие?

Помнишь, папа, на руках

Ты носил меня?

Быстро игры я забыла,

Быстро выросла,

На своих уже руках

Брата выносила.

Улыбался мне, крикун,

Ненасытным ртом…

Ты не знаешь: он родился потом…

Я в любви была горда -

Ты приказывал,

И про детство никогда

Не рассказывала.

Я друзей не предавала,

Птиц – не мучила.

Я во всём старалась быть

Самой лучшею!

Вот пришла к тебе,

Нашла…

Как устала я!

Ты под камнем – молодой,

А я – старая.

Внука именем твоим назвала…

Папа, я тебя всегда

Так ждала!

5.

И цветут у камня девичьи слёзы.

И качаются от ветра берёзы.

Солнце яростное крутится и вертится.

И не верится кукушке, не верится…

Сколько лет, сколько зим

Сыновьям твоим,

Женихам твоим,

И отцам твоим?

Сколько здесь, на земле,

Остаётся им?

Или скоро белый камень

Обернётся песком?

Или скоро, птица-память,

Не заплачешь ни о ком?

…Или скоро, разомлевшие от скуки,

Сумасшедшей

назовут

тебя внуки?

Земляника

Собирать землянику – губами к земле приникать,

Принимать поцелуй

в губы алые ягодой спелой

И раскатывать заново чей-то последний закат

Самотканым ковром, от росы ослепительно белым.

Поросли земляникой землянки – святые холмы,

Моховые могилки, лесные ходы-переходы.

Вслед за новой травой,

безоглядные, выросли мы

И стоим на распутье времён, как у старого брода.

Наклоняясь к земле,

мы щекой прикоснулись к щеке,

Наши руки сплелись, как сплетаются дикие травы.

Кто там помнит меня

в опалённом своём далеке,

Кто так тянет скорее к далёким огням переправы?

Чьею алою кровью, по каплям рассыпанной здесь,

Земляника взошла

и прохладой уста обжигает?..

Наступи ненароком – и прахом рассыплется лес,

Оброни хоть одну – и вовек не родится другая!

Приникаю к земле. Острожным листком шевеля,

Плачет кустик живой – как умеет, росой невеликой…

О моя золотая, больная, святая земля,

Принимай мои слёзы – я тоже

твоя земляника.

10 мая

Вот идёт вдоль шоссе неестественно прямо

Человек в незастёгнутой мятой рубашке.

(В это утро так вышло: он весь нараспашку).

Путь неровен, всё время какие-то ямы.

Проводил на вокзале приятеля. Выпил.

Там, за стойкой буфета обрёл одноверца.

Снова выпил и сам не заметил, как выпал

Груз, надёжно хранившийся в камере сердца.

Неумело, старательно, нежно, бескрыло,

Но, как может, он верен жене и Отчизне:

В марте отдал свой голос, как велено было,

А теперь вот готовится жертвовать жизнью.

И не он виноват, что ни ликом, ни чином

Не отмечен, что пасмурен нравом, как осень.

Но жена и страна не считают мужчиной

Тех, кто даже десятки домой не приносит.

…Он бредёт и кричит, что докажет кому-то,

Наступает на клумбы, увлекшись беседой…

И следит с изумленьем за этим маршрутом

К веткам вяза прибившийся шарик: «С Победой!»

Нет ни денег, ни паспорта. Ёжик в тумане,

Не чутьём, так хоть чудом добредший до лета,

Отдал всё. Но трепещет на левом кармане

Полосатая огненно-чёрная лента.

Медвежата дерутся

Медвежата дерутся,

Медведица грозно ревёт.

И пока они бьются,

Слетаются мухи на мёд.

Медвежата поранились –

Кровь полилась в два ручья

По притихшему лесу:

Неважно, которая – чья.

Только мухи довольны:

Над мёдом и кровью кружат

И безжалостно жалят,

И валят на мох медвежат,

Чтобы было о ком

Над обугленным яром реветь,

Чтобы братским клыком

Был повержен последний медведь.

Мальчики

1.

В родильном доме номер три

Рожают втихомолку.

«Терпи, родная. Не ори.

Не трать себя без толку».

Взовьётся голубь: вот и всё! –

Над сонной синью окон,

А утром нянька принесёт –

Три сто, три двести, три пятьсот –

Тугой душистый кокон.

Тот накричался – ротик сжат,

А этот морщит личико.

Все одинаково лежат

В пелёночках больничных.

…На каждом свёртке метка «Р.О.»,

И номерок в придачу.

– «Не плачут мальчики» – старо!

Мне можно – я поплачу…»

И плачут, плачут, плачут. Плачь,

Мальчишеское племя!

Здесь кто не жертва, тот палач –

Такое наше время.

Так лучше плачьте! В мире мрак

И холод превеликий.

Как в крике вас рожали, так

Рождайте душу в крике!

Когда наплачетесь, уснуть

Совсем легко и сладко,

Головкой к матери на грудь

Приладившись украдкой.

И пахнет мёдом луговым

В пушке белесом кожа…

Сон безмятежен даруй им,

Всё ведающий Боже, –

Посапывающим, живым,

На ангелов похожим…

2.

Мамашки в палате:

– Сплошное насилие!

– Жить страшно…

– Слыхали, девчонки, про Сирию?

– Читали.

– Слыхали.

– Несчастный народ…

Не лазь в интернет – молоко пропадёт.

Присели, чуть-чуть помолчали,

Младенцев своих покачали,

И снова:

– Две девочки,

Девять ребят!

– Мальчишки родятся к войне, говорят.

3.

Над Сирией ли,

Над Россией ли…

Лишь ведомо Матери с Сыном, и

Отцу, что всегда незрим,

Зачем нам казаться сильными.

Зачем нас касаться крыльями,

Раз мы уже не летим.

Обманутые обманщики,

Простые русские мальчики,

Как водится, ни при чём.

Росли бы себе, крепчали бы,

Детей на руках качали бы,

Полсвета держа плечом.

И строили бы. И пели бы.

И небу в глаза смотрели бы,

Чтоб в них отразился Бог.

Любили бы то, что дадено,

Простые дела бы ладили,

И каждый бы шёл, как мог.

А мир – золотое крошево.

Не жди ничего хорошего

От кесарей всех времён.

Пока ты качаешь братиков,

Они играют в солдатиков.

Сломаешься – выйди вон!

4.

Много места в небе,

Но и на земле бы им

Пригодиться где бы,

И куда бы деться?

Может, их и не было –

Тех младенцев?

Четырнадцати тысяч?

Шестидесяти четырёх?

Которым из Иродов

высечен

Рубец на шкуре эпох?

Сколько их, убиенных

Неповторимых вселенных,

Двух лет или двадцати

За спинкой каждого трона?

В каждом доме спроси,

Да попробуй – сочти

Материнские стоны.

5

– Божия коровка, улети на небо.

Там твои детки,

кушают конфетки!

– Я увидеть деток

Так давно хотела!

Сорвалась бы с веток –

Да и полетела!

Знать бы, что такое

Там, за синей бездной.

Их у меня двое