Опасный путь: дневники Анжелы

Мы снова занялись любовью. Но теперь – не для очищения. А для сохранения.

Как будто он понял: я могу снова исчезнуть.

Раствориться в своих маршрутах, чужих телах и стерильных гостиницах.

И решил – оставить метку. Внутри. Глубоко.

Он не спросил. Просто притянул к себе, как тянет к себе инстинкт – сильный, первобытный, немой.

Схватил за затылок, вонзил взгляд в мои глаза – и вошёл. Резко. Грубо. Как в бой. Как в возвращение.

Я ахнула – не от боли, от напора. От того, как точно он знал: мне это нужно.

Не ласка. Не тишина. Не медленные волны.

А сила. Давление. Как будто только так можно впечатать новую версию меня в кости, в кровь, в память.

Он держал меня за бёдра – с такой жадной жестокостью, будто боялся, что я исчезну под ним.

Толчки были быстрые, хищные, на грани.

Я шептала что-то бессвязное, хваталась за простыни, за его плечи, за всё, что удерживало в реальности.

Он трахал меня – не как тело. Как страх. Как бегство. Как память.

Чтобы я не смогла сбежать от него. От себя. От того, кем стала в эту ночь.

Иногда он останавливался. Не вынимая. Смотрел на меня.

И в этих паузах было больше власти, чем в движении.

Он не говорил. Но я слышала всё:

– Ты будешь помнить.

– Ты не забудешь, каково это – быть живой.

– Это не мимолётно. Это настоящее.

И снова двигался. Быстрее. Глубже. Сильнее.

До тех пор, пока я не начала задыхаться. От желания. От страха. От невероятной близости, которую не просила – но впустила.

Он поймал мои руки, прижал к кровати.

Запястья дрожали. Колени были раздвинуты так, будто он разламывал меня изнутри.

И в этом было всё: страсть, тревога, спасение, голод.

Я почти кричала. И он тоже. Без слов. Сквозь зубы. Сквозь кожу.

Это был не секс. Это был акт метки.

Как зверь меченый. Как женщина, которую пометили, чтобы не потерять.

Когда он кончил – он не остановился.

Он оставался во мне, пока дрожь не стихла.

И только потом отпустил руки.

И посмотрел.

– Я запомнила, – прошептала я. – Всё.

Он кивнул. И только тогда поцеловал. Не в губы – в висок.

Туда, где начинается память.

На прощание он не сказал ни слова. Просто обвязал мою руку кожаным ремешком с бусиной. И жестом указал на дверь.

Я вышла. На улице уже начиналась жизнь: женщины с корзинами, продавцы жареных кузнечиков, дети, бегающие с криками. Я шла по рынку, ощущая, как новая татуировка ноет под кожей, как будто ещё жива.

В этот раз я не чувствовала потери. Я чувствовала якорь.

Меня коснулись. Не мимоходом. А по-настоящему. До глубины. До боли. До памяти.

На побережье я добралась автостопом. Сначала – старый пикап с вмятинами и ароматом кукурузных лепёшек. Потом – пара на мотоцикле, с уставшими от солнца глазами. Последний участок я шла пешком – босиком, по раскалённой земле. Сумка тянула плечо, как якорь, а в ребре ныло – будто тату всё ещё продолжало рождаться.

Пуэрто-Эскондидо встретил меня ветром. Он бил с моря, солёный, упругий, насыщенный дыханием океана. Здесь не было ни студий, ни клубов, ни баров с дешёвым мескалем. Только дикие волны, рыбаки, и дома из бамбука, вплетённые в холмы. Вокруг – песок, закат и люди, которые не спешили.

Я сняла хижину с гамаком и соломенной крышей. Сбросила сандалии, одежду, мысли. Осталась – просто телом. Обожжённым, покрытым солью и следами рук. Села на берег и смотрела, как мальчишки режут волны на досках, как собаки ловят крабов, как солнце медленно погружается в океан, словно гигантское, уставшее от мира сердце.

А потом спала до следующего вечера.

Гвадалахара – город музыкантов и хулиганов

❝…Он играл на гитаре, пил текилу из горлышка и был слишком красив, чтобы быть безопасным❞

Я приехала в Гвадалахару после Оахаки – выжатая, покрытая бинтами и солью, как свежее мясо. Казалось, я оставила в той студии часть кожи, сознания, памяти. Вышла оттуда с татуировкой на ребрах и ощущением, что теперь я не просто женщина – я легенда в своей собственной коже.

И мне нужно было не исцеление. А грохот.

Гвадалахара – шумная, хриплая, как старый блюз. Здесь не спрашивают, кто ты. Здесь сразу отвечают телом. Я сняла комнату над баром, где по вечерам играли живые группы, а утром на подоконнике скапливались окурки, бутылки и тени ночных разговоров.

Первую ночь я не спала. Сидела на балконе, пила что-то похожее на мескаль и слушала, как за стенкой трахаются – с гортанными криками, с ударами тела о стену, с ревом какой-то латиноамериканской баллады. Это не было пошло. Это было живо. Голодно.

И я захотела того же. Только громче.

На второй день я надела платье без нижнего белья. Просто чтобы чувствовать ветер между ног. Просто чтобы тело вспомнило, кто тут главный.

Город тянулся под ногами – жаркий, как язык. Улицы – как гитарные струны: с натяжением, с трещинами, с ритмом. Я шла туда, куда гремела музыка. Не в клуб. В подвал. В дыру в стене. В маленький бар, где на стенах были обрывки винила, а в воздухе – пот, табак и что-то острое, как лайм.

Он стоял на сцене – босой, в чёрной майке, с гитарой, будто это не музыкальный инструмент, а продолжение его позвоночника.

Когда он посмотрел на меня, это не было взглядом. Это было признанием.

Даже не глазами. Пальцами. Он провёл по струне – и задел меня между ног.

После второго трека он спустился со сцены и подошёл ко мне.

– Ты издалека, – сказал он.

– Я отовсюду.

– Я не люблю девушек, которые приезжают и сразу уезжают.

– А я не люблю парней, которые думают, что могут выбирать.

Он засмеялся. Резко. Сухо.

И потянул меня за руку.

– Тогда пойдём. Я покажу тебе Гвадалахару, которой ты не забудешь.

Мы вышли через чёрный вход. В переулок, где пахло мокрым кирпичом, грязью, кожей и финиками. Там стояли пустые ящики от пива и двухъярусные мусорные баки. Где-то играла музыка. Где-то – кричали. А он уже прижимал меня к стене.

Я не спрашивала имени.

Я не протестовала.

Я просто прижалась бедрами к его бедрам, потому что с таким телом не спорят. Его руки скользили по моим бёдрам, под платье, в щель между ним и моей спиной. Он держал меня, как инструмент: точно, в такт, с нажимом. Я задыхалась – не от страха, от возбуждения.

Он знал, что делает.

И мне это нравилось слишком сильно, чтобы искать оправдания.

Он задирал моё платье, хватал за бёдра, как будто собирался поднять – и поднял. Я обвила его ногами, прижалась к нему и прошептала, прикусив мочку уха:

– Скажи мне что-нибудь. Не обязательно красивое. Главное – честно.

Он чуть усмехнулся, скользя рукой вверх по внутренней стороне моего бедра:

– Ты выглядишь, как человек, который всё контролирует.

– И?

– И сейчас ты отпустила. И это красиво.

Я втянула воздух сквозь зубы, когда он нашёл точку, где я уже давно пульсировала от желания.

– Ты это часто говоришь? – выдохнула я.

– Нет. Я вообще мало говорю, когда так. Я больше делаю.

И он начал делать.

Я текла, как тёплый соус.

Он ел меня руками. Я вжималась в стену, шершавую, как старая плитка, пока его пальцы не нашли мой клитор. Он давил на него, пока не почувствовал, как я извиваюсь. Как будто мне больно. Но мне было – мало.

Он вытащил свой член. Без слов.

Без подготовки.

Только короткий взгляд:

– Готова?

– Да, – ответила я.

– Тогда держись.

Я чувствовала, как он входит – не нежно, не постепенно, а будто прорывается сквозь границы. Меня не трахали, как женщину. Меня трахали, как идею. Как протест. Как музыку, которую не выключишь.

Мои стоны тонули в ночи.

Он двигался, как будто гнал ритм – бедрами, ртом, пальцами. Я царапала его плечи, я вцепилась в его волосы. И когда он начал сжимать мою грудь, кусать соски через платье, я закричала. Не от боли – от правды.

Он кончил в меня. Или рядом. Не помню.

Я потеряла сознание через минуту.

Он подхватил меня, как барабан. И понёс.

– Ты не издалека, – сказал он. – Ты отсюда. Просто раньше не знала.

Я проснулась в комнате без дверей.

Только проём в бетонной стене, через который лился свет.

Рафаэль сидел у окна, играл на гитаре – как на мне, как будто я всё ещё была под ним. Аккорды были не про любовь. Они были про выживание.

Я лежала на тонком матрасе. Подо мной – плед. На мне – синяки, запах текилы, след от его зубов на ключице.

– Ты играешь, как будто молишься, – сказала я, не открывая глаз.

– Ты стонала, как будто умерла.

– Может, я умерла.

– И воскресла. На юге. В Гвадалахаре.

Он отложил гитару. Встал. Подошёл. И лёг рядом. Мы смотрели в потолок.

– Почему ты вчера сказал, что я отсюда?

Он не ответил сразу. Потом потянулся к пачке сигарет, закурил, затянулся – и дал мне.

– Потому что ты не туристка, – выдохнул он. – Ты не ищешь безопасность. Ты не боишься запахов. Ты идёшь к огню, а не от него.

– Я устала бояться.

– Тогда ты пришла в нужный город. Здесь никто не боится. Здесь или любят, или убивают. Иногда – одновременно.

Он посмотрел на меня, как в первый раз. Не глазами. Телом. Всё в нём снова захотело меня – я это почувствовала кожей.

И, кажется, я тоже. Потому что лежать рядом с Рафаэлем и не трахаться – это как пить мескаль и не заедать солью.

Он не спросил. Просто повернул меня на живот.

Медленно, почти бережно. А потом – дёрнул за бёдра и раздвинул ноги.

– Я снова хочу услышать, как ты исчезаешь.

Я исчезала.

С каждым толчком – в пол, в жар, в себя. Его член входил в меня так, будто пытался вытащить наружу всё, что я зажала в себе за последние годы. Он бился обо мне, как ритм, как город, как улицы, по которым мне было уже всё равно идти или не идти.

Он не трахал – он насаживал. Как на шампур.

Я стонала, как в полупустом храме. Не от грязи – от очищения.

Рафаэль держал меня за волосы, за шею, вжимал лицом в матрас, пока я не потеряла счёт движениям.

Я орала. Я плакала. Я текла.

И он замер.

– Посмотри на меня, – сказал он, вытащив член. – Я хочу видеть, как ты кончаешь.

Я перевернулась. Лежала на спине, дрожала. Он встал на колени между моих ног. Плюнул на пальцы – и начал тереть мой клитор, быстро, чётко, в ритме города.

Я взорвалась. Так, что матрас подо мной промок. Так, что тело больше не принадлежало мне.

Рафаэль лёг рядом.

– Останься на пару дней.

– А потом?

– А потом ты снова будешь издалека. Но я всё равно буду знать – ты отсюда.

Я ушла утром. Невыспанная, всклокоченная, с ссадинами между ног, с мятой рубашкой Рафаэля на теле.

Гвадалахара пекла.

Вонь рыночных улиц, старые лепнины, горячая плитка под ногами. Женщины с разрезами до бедра, мужчины с глазами, как у волков. Всё пульсировало. Всё было похоже на секс.

Я зашла в кафе, заказала кофе и лимонную воду. Хотела забыть.

Не Рафаэля – себя с ним.

Такую открытую, мокрую, послушную. Такую, что смотрит в зеркало и видит не лицо, а след от его ладони на шее.

Я бродила весь день.

По рынкам. По старым площадям. По дворам, где играли дети, и по лавкам, где продавали ножи.

Я хотела стереть вкус его пальцев изо рта.

Не смогла.

И ближе к полуночи я услышала.

Гитару.

Рафаэля.

Где-то между баром и чердаком, где пьют стоя, курят марихуану, вываливаются из окон.

Он пел, хрипло, на грани голоса. Я не поняла слов. Но тело вспомнило ритм.

Я стояла в темноте, у стены. И тогда он сказал, не оглядываясь:

– Я знал, что ты не уедешь.

Я подошла. Молча.

Он взял меня за запястье, повёл в переулок – тот самый, где стены облуплены, мусор под ногами, и пахнет спермой, табаком и жаром.

– Рафаэль…

– Тсс.

Он прижал меня к стене.

– Я просто хочу снова тебя. Снова здесь. Снова так.

Он опустился на колени, раздвинул мне ноги, откинул юбку.

Я стояла босая, на грязной плитке. Моча и мескаль, граффити и дыхание ночи.

А он ел меня снова.

С жадностью, как будто хотел стереть мой день.

Губы скользили по моим складкам, по клитору, по внутренней поверхности бедра. Я была на грани – и орала. По-настоящему. С хрипом, с падением головы назад.

Он встал.

Член – тугой, мокрый от собственной слюны.

Он схватил меня за шею, прижал к стене, вошёл – резко, на всю длину.

Я застонала так, что где-то вдалеке лаяли собаки.

Он трахал меня стоя.

Как будто я шлюха. Как будто он платит – всем, чем может.

Он трахал меня сзади, держась за мою грудь.

Потом повернул, поднял на руки – и вонзился снова.

Ноги обвили его талию. Стена за спиной тёрла кожу, пальцы – выжимали бёдра.

Мы были в ритме Гвадалахары. Грязной. Шумной. Сладкой от греха.

– Я запомню твою плоть, – прошептал он мне в ухо. – Как запах после грозы.

– А я забуду твоё имя. Но не то, как ты трахался.

Мы рухнули на землю. Грязную.

Рафаэль сел, я – сверху. Каталась по нему, как по жеребцу.

Он хватал меня за зад, за волосы, за всё. Мы были безумны. Без остатка.

Я кончила дважды.

Он – один, но мощно. В меня.

Потом обнял.

Просто. Тихо. Без слов.

Город шумел за стенами.

Он вытирал мне лицо подолом своей рубашки.

И сказал:

– Ты останешься со мной ещё одну ночь?

– Только если ты снова трахнешь меня, как будто прощаешься.

– Я никогда не прощаюсь. Я оставляю отметки. Навсегда.

Он сказал это с усмешкой, и я не знала – это обещание или угроза.

Но знала одно: я не могу не остаться.

Мы сидели на плоской крыше старого дома. Под ногами – остывшая глина, в руках – бутылка мескаля, между нами – остатки разговора.

Он перебирал струны, играя тихо, не всерьёз, просто заполняя паузы.

Город шумел внизу: машины, псы, пьяные крики. Всё было дико и живо. Как мы.

– Почему ты играешь? – спросила я.

– Потому что не умею говорить.

Я усмехнулась.

– Но со мной ты говоришь.

– С тобой – да. Потому что ты тоже без слов. Только кожа. Только взгляд.

– А ты что читаешь по моей коже?

– Грусть. Но не такую, которая ноет. А ту, что горит.

Он взял меня за руку. Пальцы у него были грубые, но уверенные.

– Ты ведь не просто путешествуешь. Ты бежишь.

– Может.

– От кого?

– От себя.

Я ожидала реакции. Вопроса. Шутки. Но он только кивнул.

– Я тоже. – он протянул мне гитару. – Хочешь попробовать?

– Не умею.

– Всё умеешь, если чувствуешь. Музыка – как секс. Главное – быть в ритме.

Я приложила пальцы к струнам. Он обнял меня сзади, положив ладони на мои.

– Вот так.

– Так?

– Угу. Но вместо аккорда – ты. И я.

И он целовал меня в шею.

Губами, языком. Медленно. До дрожи.

Я откинулась на него, как будто была настроенным инструментом.

Он наигрывал меня.

И я снова поняла: он ведёт, я отдаюсь. Без защиты.

Потому что, чёрт возьми, иногда просто нужно сгореть.

Он уложил меня на крышу.

Рубашка распахнута.

Я без белья.

– Трахни меня, Рафаэль, – сказала я хрипло. – Как в последний раз.

– А если это правда последний?

Я не ответила.

Он встал на колени, снял штаны.

И вошёл в меня, как нож в спелую грушу.

Медленно.

Жёстко.

С натиском, который говорит: «Ты моя. Сейчас. Вся»

Он трахал меня на фоне звёзд.

Город гудел под нами, как старая акустика.

Он стонал – низко, басом, у самого уха.

Я отвечала: выдохами, царапинами, ногтями в его спине.

Я гладила его грудь, кусала плечо, впивалась в губы.

Он поднимал меня, поворачивал, ставил на четвереньки, входил снова.

Без слов. Только кожа, жар и звук тел.

Мы занимались любовью так, как делают это перед смертью.

С отчаянием. С красотой.

Он запомнил мои складки. Я – вкус его слюны.

А потом мы лежали.

Он курил. Я смотрела на его спину.

– Мне пора, – сказала я.

– Знаю.

– Не спросишь – куда?

– Это не важно.

– Почему?

– Потому что запах твоего тела всё равно останется у меня в пальцах.

Он проводил меня до такси. Без объятий. Без поцелуев.

Я обернулась – он уже снова играл.

Рафаэль.

Музыкант. Хулиган.

Мой краткий, грязный, настоящий шторм.

А я – снова в пути.

С запахом его пота на себе.

С отметкой на бёдрах.

С памятью, которая жжёт сильнее любого прощания.

***

Я не люблю рассказывать о себе. Предпочитаю, чтобы меня узнавали через пальцы. Через спину, на которую ложится рука. Через голос, которым я стону, когда наконец отпускаю.

Но раз ты читаешь мой дневник – слушай.

Меня зовут Анжела. Тридцать два. Родилась в Питере. Больше десяти лет назад уехала в Москву и больше не возвращалась. У меня там умер отец. А с ним – и всё, что связывало с понятием «дом».

Мать вышла замуж снова – за мужчину, который знал, как воспитывать: голосом, кулаками, холодом. Я рано поняла, что быть девочкой – это быть должной. Улыбаться, не спорить, не мешать. Или тебя просто вычеркнут. Или сдадут. Как мебель в комиссионку.

Я выжила.

Закончила универ. Психология. Смех, правда? Как будто можно помочь другим, когда тебя саму по ночам срывает в панике.

Вышла замуж и… но это другая история.

Работала. Потом открыла инвестиционный портфель – крипта, стартапы, пара удачных выходов. Деньги пришли тихо, быстро и надолго. Теперь я не работаю. Я просто еду.

Мир – мой офис. Мужчины – моя валюта.

Почему я плачу телом?

Потому что боль нужно вытаскивать. Иначе она зарастёт под кожей, станет камнем.

Потому что трах – это не всегда про секс. Иногда – про память. Иногда – про освобождение.

Потому что я хочу чувствовать, что жива.

Я не ищу любви. Любовь – это обещание, что ты останешься, даже когда станет трудно.

Я не готова к этому.

Я выбираю острое. Мимолётное. Но настоящее.

Каждый мужчина во мне что-то оставляет. След. Отпечаток. Ноту. Синяк.

Я коплю их как татуировки на теле. Иногда больно, но красиво.

Я не принадлежу ни городу, ни дому, ни человеку.

Я принадлежу только себе.

И этой дороге, в которой я снова становлюсь собой.

Мексика: когда некуда бежать – остаётся чувствовать

Сан-Кристо