Опасный путь: дневники Анжелы

Мария Вейра

Опасный путь: дневники Анжелы

Вступление

Ты думаешь, это будет про мужчин.

Про города, постели, поцелуи и секс. Про то, как я сбегала на каблуках, не оставляя номера. Или наоборот – цеплялась, как девочка, за чужое плечо.

Нет.

Это будет про меня.

Такую, какой ты сама боишься быть.

Слишком живую. Слишком честную. Слишком чувствующую.

Я начала писать эти дневники не ради воспоминаний. А чтобы не сойти с ума.

Когда ты не любишь – ты не теряешь.

Когда ты не веришь – ты не страдаешь.

Когда ты не остаёшься – тебе не больно.

Я так думала. До него. До себя.

И нашлась.

Я прошла через запахи чужих простыней, через мимику, которую больше никогда не увижу, через встречи и расставания.

Я потерялась. И нашлась.

Это не исповедь.

Это не инструкция.

Это путь.

Опасный.

Но мой.

Мексика: без плана, без стыда, без вины

Мехико: блюдо дня – я.

❝…Он был шеф-поваром. Владел огнём, как любовью. И мной тоже – сначала прожарил, потом приправил солью❞.

Я приехала в Мехико без плана. Без сценария. Без мыслей о прошлом.

Мехико не просил ничего.

Он просто впустил меня – как запах кукурузных лепёшек, как обжигающее полуденное солнце на кожу, как ритм марьячи, звучащий из чьего-то открытого окна.

Я жила в районе Рома Норте, в квартире с балконом, где на перилах сидели жирные голуби, а с улицы доносились крики уличных торговцев и запах жареного перца. Мехико пах телом. Улицами. Потом. Копчёной солью. Кровью с рынков. И какой-то хищной, густой свободой.

Я бродила по городу, как будто пробовала его языком – улицу за улицей.

И нашла его. Вернее – он нашёл меня.

Это было в небольшом ресторане на краю Кондеcы, с глиняной вывеской, цветами в стеклянных бутылках и громкой сальсой. Меню не было. Только он – за стойкой.

Черты лица – острые, как нож для разделки рыбы. Татуировки – как старые следы ожогов.

Он был шефом. С настоящими руками – сильными, грубыми, пахнущими копчёной паприкой и жгучим лаймом.

Он не улыбался. Смотрел, как будто обнажал. Не тело – пульс под кожей.

– Ты ешь мясо? – спросил он.

– Иногда.

– Сегодня – да.

Я не спорила.

Он подал мне тако с ананасом, свининой и чем-то острым, что обжигало нёбо так, будто заставляло всё почувствовать заново. Он молчал, стоял напротив, курил. И смотрел.

– Ты недавно здесь, – сказал он.

– Именно. Ты местный?

– Я – отсюда. Из жара. Из крика. Из ночи, – он подался ближе. – Из ада, если что.

– Я люблю ад. В нём честнее.

– Поэтому и пришла?

Он не пригласил меня. Он просто пошёл. Я пошла за ним.

Его квартира находилась над кухней, с бетонным полом, вентилятором под потолком и кроватью, застеленной смятым полотенцем вместо простыни. Там пахло луком, потом и мужчиной.

Он не раздел меня. Он просто подошёл и начал нюхать – шею, ухо, волосы.

– У тебя запах соли. И дороги. Мне нравится.

Он развернул меня, провёл языком по позвоночнику, как будто читал что-то важное.

Руки его не просили разрешения. Они действовали, как будто знали меня раньше, чем я сама. Как будто изучали анатомию удовольствия не по учебникам, а по телу – моему телу. Пальцы – сильные, цепкие – работали, как на кухне: быстро, точно, с нажимом. Он не гладил – он месил. Он не ласкал – он проверял, как много я выдержу. Как глубоко впущу. Как громко задышу.

Я не кричала. Но внутри – кричала каждая клетка. Как будто они проснулись после зимней спячки и требовали огня.

Он был жадным. Тем самым опасным видом жадности, что возникает у тех, кто знает: это может быть в последний раз. Он любил меня, как будто еда остынет через минуту, а надо съесть, пока обжигает губы. Он прижимал меня к себе так, что я чувствовала его рёбра – будто внутри него билось сердце, сожжённое солнцем. Он кусал – с боку, за шею, за бедро. Он вонзал зубы туда, где пульс – как будто хотел оставить на мне своё имя.

– Не думай. Не вспоминай. Не бойся. Только чувствуй, – шептал он между движениями, между толчками, между выдохами.

Я чувствовала. Чёрт возьми, как я чувствовала.

Я чувствовала язык, жгучий, как перец чили, когда он скользнул им между моих ног – не спеша, а намеренно, по кругу, как будто вырисовывал мандалу из похоти. Я выгнулась – и он только глубже вошёл языком, как будто искал точку, где у меня исчезает контроль.

Его пальцы пахли лимоном. Горьковато, чисто, свежо. Он сначала ввёл их мне в рот – два, потом три – и не отводил глаз. Смотрел, как я их сосу, как будто знал: это даст ему власть. Потом они вошли в меня – легко, глубоко, с тем же запахом и тем же темпом, как будто музыка внутри нас требовала нарастания.

Его член вошёл резко. Почти грубо. Не больно – нет. Точно. С усилием. С напором. Как нож входит в мягкое, спелое манго. Момент короткого шока – и потом только сладость.

Я стонала. Не от боли. И не только от наслаждения. А потому что меня снова вернули к себе.

К телу.

К живой, голодной, горящей женщине, у которой когда-то были сомнения, тревоги, вопросы. Но сейчас – только пот, тепло, плоть и соль на губах. И он – внутри меня, как будто пытается прочитать моё нутро с обратной стороны.

В этом не было романтики. Это не было о любви.

Это было о возвращении.

К себе.

К той, что когда-то боялась, стеснялась, старалась быть удобной. А теперь – дрожала от удовольствия и жадно ловила его ритм, как будто вся жизнь была ради этой одной ночи. Он вошёл в меня снова, сжимая мои бёдра, будто хотел оставить след. Его грудь ударялась о мою спину, его дыхание било в ухо. Я выгибалась, царапалась, грызла губы до крови.

Он целовал меня с жадностью, как будто хотел выжечь мой вкус себе в память.

Потом мы лежали, потные, вонючие, живые.

Он зажёг сигарету, я смотрела в потолок и впервые подумала: может, я не просто путешествую. Может, я возвращаю себе части, которые отдала другим.

Он дал мне глоток мескаля.

– Это мексиканский бог. Он делает боль красивой.

– Ты делаешь то же самое.

Мы не разговаривали больше. Он заснул. А я лежала, вглядываясь в трещину на стене, и думала:

Женщина может забыть имя. Но она не забудет, как её трахали.

Как будто последний раз.

На следующее утро он исчез.

Просто не было рядом – ни в постели, ни в квартире. Только тёплая сковорода на плите, жареные томатильо, капли масла на столешнице, как крошечные ожоги.

На записке – коротко:

«Это еще не всё. Приди в полночь. Будем готовить друг друга».

Я ушла. Бродила весь день, будто в лихорадке. Улицы Мехико казались ярче, чем вчера. Пот стекал под грудью. На плече остался след от его зубов – маленькая, болезненная метка, как будто он сказал: «Я был здесь. И ещё буду».

Я пришла ровно в полночь. Без белья. Без помады. С распущенными волосами и животом, сжавшимся от предвкушения.

Он открыл мне в фартуке. И только.

Под ним – ничего.

– Ты голодная?

– Да.

– Тогда сначала – я.

Он поднял меня на стол. Одним движением – сильным, точным, как будто знал, где у меня центр тяжести, где начинается желание. Посуда сдвинулась в сторону: бокалы звякнули, вилка упала на пол. Он не обратил внимания. И я тоже.

Я уже была не женщиной, а подачей дня – блюдом, поданным горячим. Села на край, раздвинув ноги, и не думала ни о приличии, ни о последствиях. Только о нём – стоящем на коленях, между моих бёдер, с выражением на лице, как будто он сейчас будет говорить молитву, но ртом к моей коже.

Его язык был терпелив. Он не спешил. Он не атаковал. Он изучал – как сомелье, что сначала вдыхает аромат, только потом пробует. Он прошёлся по внутренней стороне бедра – медленно, едва касаясь, оставляя после себя мурашки, как отпечатки от пуха. Поднялся выше – по паху, по низу живота, задержался в ложбинке пупка, как будто хотел запомнить моё дыхание.

Я вздрагивала. Не от страха. От того, что он действовал слишком правильно. Слишком точно. И я ощущала: он знает, что делает.

Когда он добрался до самой сердцевины – там, где пульс бил сильнее, чем в висках, – он начал есть меня. По-настоящему. Не как гурман. Как мужчина, который знает, что делает женщину счастливой не обещаниями, а ритмом языка и настойчивостью губ. Он ел меня, как будто это был ритуал. Как будто я была святыней, а он – тем, кто умеет молиться на коленях.

Сначала – осторожно. С уважением. Как будто выстраивал диалог. Потом – глубже, крепче. Щелчки языка, мокрый звук, мои стоны, сдавленные и бессвязные. Его пальцы вошли с точностью хирурга – зная, когда замереть, когда ускориться. Они не просто ласкали – они дрессировали. Они ставили меня в стойку, в тонус, в нужный ритм. Они приказывали. А язык подчинялся, добавляя ощущений – ещё шире, ещё глубже.

Я терялась.

Между толчками языка и скольжением пальцев я перестала быть человеком. Я стала вибрацией. Воплощённым стоном. Я не думала. Не говорила. Только дышала – коротко, прерывисто, как будто после бега.

Он не торопился. Он знал, что самое главное – не спешка, а то, что останется в памяти. Не просто оргазм, а то, как к нему вели. Его движения были музыкальны. Настойчивы. Обострённы, как ноты в ночи.

Я стонала, пока он ел. Как будто я – пир, а он – знал, что за мной не будет десерта. Только сейчас. Только этот вкус. Эта женщина. Эта ночь.

И я была согласна.

Целиком.

– У тебя вкус дыни, соли и греха.

Он поднял меня, понёс в душ, включил воду холодной – и вошёл в меня прямо там, под потоком, прижав спиной к плитке.

Я замёрзла – и разгорелась сильнее. Он двигался быстро, порывисто. Меня трясло от его стонов, он шептал мне в ухо на испанском, а я не понимала ни слова, но тело всё знало.

Потом он вынул член, усадил на край раковины, раздвинул мои ноги и, не отводя взгляда, вошёл снова. Медленно. Глубоко. До слёз. До предела.

Я царапала его плечи, как будто могла удержать. Он целовал мои глаза, грудь, живот – как будто хотел записать их вкус в память навсегда.

Мы вернулись в спальню, промокшие, голые, измотанные. Он лёг, прижал меня к себе, а потом… взял мои руки и положил себе на шею.

– Ты хочешь управлять? Держи. Прямо здесь. Пока я двигаюсь. Пока не кончу. Ты будешь решать, когда.

Он начал входить в меня снова. Я держала его горло.

Он задыхался. Я – сходила с ума.

Он дрожал. Я – стонала его именем, не зная, как его зовут.

Потом мы лежали. В тишине. Только вентилятор, наши тяжёлые вдохи и горький привкус мескаля на губах.

– Ещё будешь? – спросил он.

– Угу.

– Тогда спи. Мне нужно отдохнуть. Я должен подать тебя снова – завтра.

Его звали Алехандро.

Голос – низкий, с хрипотцой, будто пил дым, а не текилу. Он говорил медленно, даже когда трахал быстро. Его руки были большими, горячими, с мозолями – настоящими, как и всё, что он делал.

Утро мы проспали. Тело отзывалось ломотой, бёдра болели, как после танца. Я лежала, закутавшись в его простыню, наблюдала, как он нарезает манго – медленно, уверенно, без спешки. Он ел руками, сочащийся сок стекал по запястьям, он облизывал пальцы и смотрел на меня так, будто хотел съесть не только фрукт.

– Ты не похожа на туристку, – сказал он, садясь рядом.

– А ты – на повара.

– Я работаю с огнём. И с мясом. Что ещё нужно знать?

Мы ели с одной тарелки. Потом он провёл языком по моей шее – не для возбуждения, а как будто проверял вкус.

– Я хочу приготовить тебя ещё раз. Но по-другому. Без спешки.

– Это как?

– Как десерт. Медленно. Чтобы ты таяла.

– А если я уже?

Он повёл меня на крышу. Там был его маленький мир: старый стол, посудина с водой, сухие травы, парочка винных бутылок. И вид на Мехико – без прикрас, с проводами, лаем собак и вечно орущими детьми.

Я сидела на коленях, он мыл мне волосы из кувшина. Вода текла по спине, по груди, между ног.

Пальцы его были нежными, как у любовника, и точными, как у хирурга.

– Когда ты уедешь?

– Скоро.

– А ты запомнишь меня?

Я молчала. Он усмехнулся.

– Не запоминай имя. Запомни язык. Вот так, – он провёл пальцем от моего лба до пупка, медленно, как будто писал рецепт. – Это я. Я в тебе. Пока ты не сотрёшь.

– А ты?

– Я запомню тебя как мой лучший рецепт.

Он опустил меня на старый плед – прямо на крыше, на бетон, прогретый за день. Материя была колючей, шершавая, цеплялась за кожу, но это только усиливало ощущение живого, настоящего. Под нами – город, гудящий, пульсирующий, как гигантское тело. Над нами – небо, пылающее багрянцем, будто разорвалось от внутреннего жара.

Он не сказал ни слова. Только посмотрел. Внутрь. Не на грудь, не на губы. В глаза. Как будто искал там согласие или прощение. Я не уверена, что дала и то, и другое, но кивнула – так, едва заметно. И он вошёл в меня с первого толчка. Сразу. До конца. Как будто был уверен, что я готова. Или как будто не мог ждать.

Я выдохнула, громко, хрипло, с изломом. Воздуха стало меньше. Пространства тоже. Мы слились не плавно, не романтично. А резко. Неожиданно. Как молния – горячая, точная, без предупреждений.

Он двигался медленно, с жаром, будто его движения прожигали мне кожу изнутри. Каждое вхождение было точным. Плотным. Как будто он вырезал себя в моём теле. Как будто мечтал остаться под кожей – в память, в глубину, в боль. Не просто трах. Не просто страсть. А акт сохранения. Слияние с прощанием.

Как повар, который подаёт блюдо и знает: этот гость уходит навсегда.

Его руки сжимали мою талию – не ласково. Жадно. Властно. Он держал меня, как штурвал во время шторма. Как якорь, который не даст сорваться. Его рот обжигал соски – он не целовал, он брал. Всасывал. Скусывал. Щипал мочку уха, доводя до дрожи. Его дыхание било в висок. Горячее. Неритмичное. Его движения стали быстрее, злее. Как будто он злился на себя за чувства. Как будто я – его вина и его еда.

Он трахал меня, будто хотел остаться в каждом изгибе. В каждой складке. В каждом следе от ногтей.

Я не сопротивлялась. Не защищалась. Я раздвинулась шире. Я выгнулась навстречу. Я стонала – не театрально, а срываясь, в голос, с хрипами и дрожью. Мои пальцы цеплялись за плед, за его спину, за воздух. Я позволяла ему всё. Как будто это последний раз. Как будто в этом теле больше не будет другого мужчины. Или других чувств.

Город гудел под нами, как будто сам был свидетелем. Небо медленно темнело. Воздух пах раскалённой пылью, потом и чем-то вечным. Мы были в этом моменте до кончиков ног. До мурашек под коленями. До боли в груди. До муки внизу живота – сладкой, раскалённой, разрывающей.

Это был не секс. Это была запись. В тело. В память. В вечность. Когда я кончила – его имя сорвалось с губ само. Громко. Грязно. Настояще.

– Алехандро…

Он замер, потом прошептал мне в шею:

– Вот теперь ты запомнишь.

Ночью я уехала. Без записок. Без поцелуев. Он не проснулся – или сделал вид.

А может, и правда не хотел финалов.

Мехико не пахнет прощанием. Только пoтом.

Когда будешь вспоминать, как соль с его пальцев щипала внутреннюю сторону бедра, и понимать – тебя не просто ели. Тебя подавали, как самое желанное блюдо.

И ты согласилась. Потому что голодна была не меньше.

Оахака: кожа, как дневник

❝…Он был тату-мастером, покрытым древними узорами. В его руках кожа становилась памятью❞.

Я приехала в Оахаку, не зная, зачем. Просто уехала с Мехико, без плана, с солью на коже и привкусом перца на губах. Этот город не звал. Он ждал. Тихо, как старик, знающий, что всё придёт само.

Пыль лежала на улицах мягким фильтром, солнце стекало по стенам домов медленно, как мёд. В Оахаке воздух был густой, терпкий – запах агавы, горячих камней, пота, старого дерева. Здесь все живут в полутоне. В ритме, который заставляет замедляться не только шаг, но и мысли.

Я шла за запахом. За странным, дразнящим чувством, что меня ведут.

Он открыл дверь в момент, когда я уже хотела развернуться. Маленькая студия – где-то между лавкой с текстилем и магазином ритуальных масок. Он не представился. Просто посмотрел. Долго. Сначала – на лицо. Потом – на шею. Потом – ниже. Как будто знал, что именно ищет.

Он был весь в татуировках. Но не модных. Не инстаграмных. А древних, органичных. Его тело было как пергамент, где что-то оставили поколения. С кожей цвета кофе и глазами, в которых не было нужды говорить. Я не пыталась понять – он был не для этого.

– Ты знаешь, что хочешь? – спросил он тихо, как будто слова не должны были мешать.

– Нет, – ответила я. И почувствовала, как в животе завязалось что-то мокрое, тяжёлое.

Он кивнул. Медленно. Указал на низкий деревянный стол. Я села. На столе – стопка тонких альбомов, перья, иглы, бутылка мескаля, тряпка в пыли.

Я открыла первую страницу и увидела узор. Как будто вырезанный из воздуха. Я не понимала, что он значит, но тело отозвалось – мурашками, жаром, вибрацией.

Он подошёл сзади и провёл пальцем по моей лопатке.

– Здесь, – сказал он. – Ты держишь боль.

Я не удивилась. Я знала. Я носила её, как кольцо. Как груз, о котором забываешь, пока не тронут.

Он не просил раздеться. Я сама сняла платье. Осталась в тонком белье. Легла. Спина – открыта. Он сел рядом. Протёр кожу. Подул. Почти нежно. Потом – приложил ладонь, тёплую, большую. Как будто молился.

Музыка не играла. Только дыхание. Моё и его.

Он начал рисовать.

Сначала – тонко. Как будто щекочет. Потом – глубже, нажимистей. Я не смотрела, что он делает. Я чувствовала. Каждую линию. Как она входит под кожу. Как будто он пишет послание не мне, а во мне.

Словно я – письмо, которое он отправляет в вечность.

Скоро игла сменила перо. Острая, быстрая, вибрирующая. Боль была чистой. Сильной. Не выматывающей – наоборот, возвращающей. Как будто я расчищалась. От слов, от мужчин, от лишнего.

Иногда он останавливался. Протирал кожу. Дышал мне в затылок. Не касаясь губами – только воздухом. Горячим, пахнущим мескалем.

– Твоя спина говорит. Я просто слушаю, – сказал он однажды. И я чуть не заплакала.

Он снова включил иглу. Я сжимала кулаки. Потом – разжала. Он положил ладонь мне на поясницу и оставил её там, пока заканчивал узор.

И когда всё было закончено – я не сказала «спасибо». Я не знала, как говорить с человеком, который вытатуировал на тебе твою собственную правду.

Он налил мескаль. Подал мне. Мы пили молча. Горло горело. Пульс бился в новорожденной тату.

А потом – он коснулся меня. Тихо. Медленно. Ни спешки, ни попытки. Только руки. Только дыхание. Только кожа, которая теперь уже не принадлежала мне одной.

Я осталась. Не потому что хотела. А потому что не могла уйти.

Плоть пульсировала – новая тату звенела под кожей, как молитва, набитая иглой. Каждое движение – напоминание. О боли. О живом. О том, что я больше не хочу быть поверхностной. Не хочу лёгкости, не хочу привычной игры.

Он не спросил, останусь ли. Просто закрыл дверь. Щёлкнул засов. Включил старую лампу, подвешенную к балке. Жёлтый свет окутал нас, как пыльца. Его тень на стене была больше самой жизни.

Он протянул мне ладонь. Я вложила свою. И он повёл – не в спальню, а дальше, вглубь мастерской. Где пахло агавой, дымом и ветхой кожей. Там стояла каменная ванна, полузаполненная водой с листьями. Мескаль, возможно. Или настой из чего-то, что пробуждает дух.

– Это очищение, – сказал он. – Прежде чем тебя примет ночь.

Я вошла, не раздеваясь. Тонкая ткань прилипла к телу, прозрачная от настоя. Он стоял рядом, наблюдая, не как мужчина, а как жрец. И я поняла: секс с ним будет не про страсть. Он – тот, кто прикасается к душе, минуя голову. Минуя логику, вкус, план.

Когда я вышла из ванны, он снял с меня всё – медленно, будто раздевает икону. Его руки были тёплыми, чуть шершавыми, как у плотника. Он гладил мои ключицы, как будто пробуждал их. Целовал между грудей – не торопясь. Как будто проверяя, действительно ли я здесь.

Мы легли на пол – на старый хлопковый ковёр, усыпанный лепестками. Над нами – деревянные балки, на них – связки перцев, амулеты, обереги. В этом было что-то дикое. Не дикое – первобытное.

Он смотрел в мои глаза, и пальцы его вошли в меня раньше, чем тело. Медленно. Глубоко. Как будто создавал новую женщину. Меня. Здесь. Сейчас.

Его губы шли по мне, как будто он не просто целовал – а узнавал. Не спеша. Не из вожделения – из почтения. Как читают молитву на коже. Как открывают тайную книгу, буква за буквой. Он не хватал. Не жадничал. Он слушал телом.

Он начал с ключицы – и это было не поцелуем, а причастием. Потом медленно опустился к груди, не играя, не требуя – просто касаясь, будто знал: соски – это не эрогенные зоны, а узлы памяти. Там всегда больнее. Там начинается женская уязвимость.

Он обводил их языком, будто хотел стереть воспоминания о чужих, поспешных руках. Я вздрагивала. Но не от страсти – от неожиданного облегчения.

Живот он трогал так, как будто это был пергамент с заклинаниями. Тёплой ладонью, кругами. Как будто успокаивал зверя внутри.

А потом – бёдра. Он не раздвигал их, не требовал. Он просто держал. Одной рукой. Сильной, уверенной. Так держат женщин, которым нужно дать выдохнуть.

Я лежала, раскинувшись, с запрокинутой головой, и вдруг поняла: я не притворяюсь. Не стараюсь. Не изображаю ту, которая знает, как вести себя в постели. Я просто была.

Он вошёл в меня медленно. Не с силой – с правом. Будто я уже дала согласие давно, где-то между его взглядом и его тишиной. Будто он просто возвращался туда, откуда не хотел уходить.

Каждое движение было точным, уверенным, как у человека, который не ищет удовольствия, а возвращает его. Он не двигался, как мужчина, который хочет. Он двигался, как тот, кто знает.

Волнообразно. Внутрь. Глубоко. Потом почти исчезая – чтобы снова наполнить. Он не трахал. Он вымывал из меня накопленную дрожь. Смывал страх быть брошенной. Выталкивал из тела всё, что копилось годами: тревогу, неудовлетворённость, нужду быть «нужной».

Он не говорил ни слова. Только дыхание. Только пальцы, которые прижимали мои запястья к подушке – не как кандалы, а как привязь к реальности.

И в какой-то момент я заплакала. Тихо. Без крика. Просто текла. И он не остановился. Он двигался во мне, пока я не вырыдалась, не выгорела, не осталась пустой.

И в этой пустоте он наконец кончил. Глубоко. Долго. Без звука. Только его тело дрогнуло, как волна, накрывшая берег. И я почувствовала, как снова становлюсь собой. Не женщиной, которая живёт в бегстве. А телом, которое было возвращено домой.

Я плакала. Тихо. Не потому что было больно. А потому что впервые за долгое время мне не нужно было ничего объяснять.

Он провёл пальцем по моей щеке, смахивая слезу, потом – опустился к бедру, поцеловал. И начал снова. Медленно. Глубже. С уважением, будто я – священное.

Это была не страсть. Это было соединение. Как будто в этом акте мы оба пытались сохранить себя.

Утро пришло не светом, а дымом. Солнечные лучи, просеиваясь сквозь резные ставни, рассыпались на мою кожу, как золото в песке. Тело болело приятно – как после долгой, освобождающей тренировки. Или как после шторма, в котором не умерла, а вынырнула другой.

Он сидел на корточках у очага, подогревая остатки мескаля, смешанного с какими-то травами. На его спине – узор: змеи, перья, огонь. Живой пейзаж, выжженный в теле. Я наблюдала, как двигаются мышцы под татуировкой – как будто кто-то внутри продолжал рисовать.

Мы не говорили. У нас больше не было языка, привычного разговорам.

Он подошёл ко мне с чашей и дал отпить. Горечь обожгла язык, пронеслась по пищеводу, как ветер по пустыне. Я закрыла глаза. Видения были короткими, как вспышки: мои собственные руки, покрытые краской. Мужчины, которых я хотела забыть. Мать, у которой я так и не спросила, была ли она счастлива.

Когда я открыла глаза, он стоял передо мной с иглой в руке.

– Последнее, – сказал он.

Я кивнула. Он не спросил куда. Сам выбрал место – чуть ниже груди, слева. На том самом ребре, которое, если верить мифам, стало началом женщины.

Игла входила медленно. Он не торопился. Как будто хотел, чтобы я запомнила каждый укол. Это не было больно – это было истинно. Каждый прокол – как зарубка: "ты была здесь", "ты выжила", "ты заслужила новую плоть".

Когда он закончил, я подошла к зеркалу. Тонкая линия, похожая на перо. Или пламя. Или живую ветку.

– Что это? – спросила я впервые за всю ночь.

– Отпечаток, – ответил он. – Теперь ты не уйдёшь из себя.