Чёрное солнце

Дверь за Агатой закрылась. Я скинула туфли и выключила свет. У меня было как никогда измученное и темное лицо. Сегодня полнолуние. По спине прошёлся холодок, меня передернуло и я сжалась. Как я не любила холод. В платье с открытыми руками это будет особенно мучительно, хотя внизу, должно быть, теплее.

Меня не трогали запахи мяса, разговоры и красивое общество, по горло я была этим сыта! Я трепетала в предвкушение, что-то издалека заставляло меня относиться ко всему иначе. Не догадываюсь, чем бы это могло быть, но я сгорала от нетерпения.

Это внезапно возникшее чувство, которое я едва успела осознать, было лишь вспышкой, я не была уверена, было ли оно настоящим.

9

Нет успокоения грешной душе. Я – смерть. Я – власть. Я здесь коронованная отчаянием и горем, никто не поколеблет мое величие. Я – избранная. Я убью посланника судьбы и навсегда завершу род роковых избранников.

Мы – боль. Нас – нет. Мы – грязь, грех, ненависть, потеря, горе… Эванс – клеймо, от которого невозможно избавиться веками, не испробовав на себе всех человеческих мучений, не потеряв едва найденное, не упустить дорогое и не убедившись в своей беспомощности.

Чтобы понять свою ничтожность, не нужно было убивать людей, нужно было просто видеть их смерть и быть не в силах что-то сделать.

Есть на завтрак ангелов – вот, что значит быть Эванс. Быть Эванс – быть грешным.

Холодало. По ногам шёл холодок. Некий Авдеев курил в раскрытое настежь окно, и слушать его было неприятнее всего. Слушать и видеть. Гаврилов со своим обществом оправдали мои ожидания: никаких высокопоставленных людей с самомнением выше достопочтенного, одни музыканты да преподаватели по совместительству. Но между тем, они очень хорошо за собой следили и стоили того, что говорили. Как только из внешнего мира за пределами дома не осталось тех, кто был достойным тут находиться, запахи лондонских папирос, духов, подаренных Агатой и заказанных из Италии смешались, атмосфера дома стала законченной окончательно. От каждого пахло по-разному, души резвились и верещали в восторге от переплетения с другими, родственными душами, смеясь и играя вместе. С каждым гостем меня знакомили лично, Гаврилов уже начинал уставать от этого, и с последними двумя мне пришлось знакомиться попутно.

Все толпились на кухне, как подростки на пятничной вечеринке, я сидела в одиночестве в столовой, очень жаль, что не было дивана. За мной что-то быстро шухнуло и я вздрогнула. В кресле, стянув тощие колени в чёрных расширенных снизу брюках, сидел самый молодой из гостей, двадцати девятилетний Валерий (невозможно было называть его Валерой или как-то ещё), виолончелист самой престижной консерватории Питера. У него были длинные высветленные, я бы сказала седые волосы, до того небрежные, что были разбросаны по плечам и скромно закрыли лицо, а одна прядь выбивалась и огибала элегантный изгиб лица. Он тоже вздрогнул, почувствовав на себе мой взгляд, и медленно повернул голову. Его пальцы касались запылённого медного покрытия граммофона, чувствовалось, как его сердце изнывает и трепещет от прикосновений ушедшего времени.

– Холодно здесь, да? – я отпила из фужера вино, уже не то, которое Гаврилов открыл на днях, более молодое.

Парень посмотрел на свои дрожащие руки, хотя дрожали не только руки.

– Да… у меня всегда руки дрожат.

– Виолончелист, а такой нервный.

Он ничего не ответил. Обиделся, наверное.

– Платье красивое.

Если бы он сказал что-то вроде «оно тебе идёт» или «красиво на тебе сидит», я бы напряглась.

– Спасибо… холодное, только.

Он подошёл и взял со стола ровный прямоугольник поджаристого нежного мяса, оставленного остывать на столе.

– Я недооценивал свинину все это время.

– Мне нравится говядина.

– А баранина?

– Я редко ее ем.

Он доел и сложил вилку.

– Давно знакома с Гавриловым?

– Э… ну, месяц примерно. Он мой декан и помогал проект писать.

– Это тот, что научная работа? Мы уже все знаем.

– Надеюсь, он рассказывал обо мне не в отвращенном ключе.

– Нет, он тобой восхищался. Я когда-то играл на одном концерте, потом оказалось, что нас ожидают гастроли по всей стране, – он нервно хихикнул, – это сложно, когда не привык работать с людьми. До сих пор… даже признаться стыдно.

– У меня то же самое, совсем не умею с людьми дела вести. Если бы Данил Сергеевич меня не терпел, не знаю, где бы я была сейчас.

– Почему?

– У меня умер друг и повесилась соседка, с которой я квартиру снимала.

Он осмотрел мое лицо быстрым взглядом, и уставился в глаза, безмолвно призывая продолжать.

– Теперь живу одна, – я выживала. Они давили, ненавидели. Я чувствовала их присутствие, и это убивало меня.

Валерий опустил голову, впиваясь в худые пальцы глазами.

– Мне говорили, что с такими пальцами вообще нежелательно на инструментах играть. Когда я перешёл на более долгий курс в музыкальной школе в шестнадцать лет, меня очень долго отговаривали директора и родители, никто не хотел видеть меня музыкантом и тем более с виолончелью. Потом я стал готовиться к экзаменам и меня отправили в гимназию. В консерваторию меня, конечно же, никто не пустил.

– А как ты туда сейчас попал?

– Бросил юридический. Ну какой из меня юрист, скажи? Я людей-то не бояться не научился, – он вдруг опомнился, – я не хочу показаться жалким… просто ты выглядишь такой закрытой… не поймёшь, чего от тебя ждать.

Я сидела, закинув ногу на ногу и подперев щеку кулаком. Сидеть было лень, хотелось лечь на пол.

– Учишься сейчас?

– Нет, сессия в марте.

– А что после?

– Группа, концерты, спектакли… у меня друзья струнники.

Я улыбнулась уголком рта от слова «струнники», думаю, это особый сленг.

– Хочешь, кое-что покажу? – он встал и протянул мне руку.

– Где?..

– В библиотеке. Я думаю, тебе понравится.

– Не понравится – убью, – я никогда не шутила про убийства. Он хихикнул.

Библиотека была самым холодным местом в доме, как только я туда вошла, меня сразу затрясло.

– Ты один живёшь? – закутываясь в клетчатый плед, все так же лежавший в кресле-качалке, спросила я.

– Да, конечно. Жить с кем-то – слишком сложно, – Валерий перебирал быстро книги с полки, гуляя по ним так, будто знал все наизусть. – А жил. С девчонкой с одного курса, но она потом бросила и вернулась в Питер, а я остался.

Он торопливо убрал вылезшие пряди за уши, и задрал голову к верхних полкам.

– Второй день согреться не могу, – дом плохо прогревался, горячей воды было не так много, приходилось греться как в средневековье.

– Я вторую неделю, жуткий мерзляк.

Вытащив с задней полки несколько книг из первого ряда, парень достал плотную книжку с яркой защитной обложке и передал мне.

– Их было всего пятнадцать, их издал один из друзей Данила Сергеевича, знаешь, чем они ценны? Автор умер по непонятным обстоятельствам, его личные вещи были оставлены в разных местах Москвы, где он любил бывать. По словам Гаврилова, за неделю до смерти писателя они сильно поругались (но причастным к смерти он не был), книгу ему не подарили, но через месяц он нашёл ее у себя на подоконнике в прихожей, подписанную одним только… – он открыл книгу на первой странице, где чёрным над именем автора было выведено: «Искусителю, Данилу».

– Какая жуткая история, – меня передернуло от холода.

– Книгу нашёл один лишь Гаврилов, у других были подарки побогаче, кто-то нашёл серебреное ожерелье дочери.

– А с дочерью что?

Он пожал плечами.

– Ничего хорошего, раз мы этого не обсуждаем, – и поставил книгу обратно на полку. – Пойдём, а то тут холодно.

Я сложила плед.

– Ты меня поразил, если ты этого хотел добиться.

– Не совсем, точнее, совсем не этого, просто хотел показать, что меня удивляет тут больше всего. Было бы лето, смотрели бы на звёзды. На чердаке сейчас холоднее, чем на улице.

Спускаясь по лестнице, он вдруг остановился.

– Может, не пойдём вниз? В гостиной сейчас должно быть красиво… если тебе холодно, может быть, Данил Сергеевич разрешит принести туда чай?..

Мне меньше всего сейчас хотелось общаться с людьми, я была измучена до невозможного, но мальчик выглядел настолько милым и стеснительным, что мне было жалко его расстраивать. Я вздохнула.

– Только если с чаем.

У Валеры загорелись глаза.

В гостиной на втором этаже была одна стеклянная стена, продолжение нижней. Гаврилов, вздыхая, что его оторвали малолетки от общения с серьёзными людьми, даже нашёл старый пыльный обогреватель, с ним гостиная стал сказочной. Не хватало какой-нибудь гирлянды или сразу елки. Мне вспомнилось, как я в прошлом году наряжала елку с другом, сейчас это казалось таким пустяком. Таким неважным.

С нижнего этажа слышался смех, не тот, что я слышала из соседней комнаты в квартире Алисы, а более юношеский, хоть и измаравшийся в слезах, повидавший горе и отчаяние, но смогший все это победить и теперь радостный новым дням и встречам. Скажи это Гаврилову – он бы сказал, не снимая очков, «слишком торжественно». Валерий поджимал под себя ноги и мелко трясся, думаю, в глубине души он тревожно думал, о чем со мной заговорить. Я сама об этом думала, но мысли никак не шли в голову. Не хотелось.

Чайный хрустальный сервиз тихо звякал, чай шептал, убаюкивая, какую-то неспешную песню. Завывания метели за окном пробуждали воспоминания, которые не должны были возникнуть сегодня вечером, иначе, как я должна буду убить всех этих людей?

– Какие люди тебя раздражают? – внезапно донеслось мягким тоном.

– Смуглые.

– Смуглые? – я покивала.

– Они обычно противные, я не говорю о темнокожих, скорее просто не чисто белые. Вот их я стараюсь обходить стороной.

При полной Луне бледная кожа смотрелась сияющей, такой чистой, при тусклом свете этого было не понять, волосы казались уже не такими небрежными, а скорее поэтическими, впервые в жизни мне хотелось думать, что это естественно, что так и должно быть. И действительно, Валерий не шёл к этому, подбирая и завершая образ, пытаясь быть дешевкой и пародией, он просто жил, и как ты не старайся, жизнь сделает тебя таким, какой ты есть, и никаким иначе.

– Странно, я спрашивал не про внешность.

– Ну, наверное, неопределённые. Которые не знают, чего хотят и что делают.

– Я часто вижу таких, и когда такие как они берут в руки инструмент, мне становится жалко струны.

– Ты только на струнных специализируешься? – внезапно для самой себя спросила я.

– Да, остальные меня не особо трогают.

– Как думаешь, они скоро опьянеют?

– Ненавижу пьяных.

Он спокойно отпил из чашки, будто бы слово «ненависть» резко потеряла своё значение и как-то нейтрализовалось.

– Какие ты песни помнишь из детства?

Хороший вопрос. Помню семейную «Лолиту», гимн, вселявший больше страха, чем все гимны других семей, «Пристань гнева», который запрещалось петь женщинам (Скарлет и это не волновало).

– Особо никаких, – с поникшим видом сообщила я. Все ходы на случай затрагивания темы детства были продуманы, оплошностей быть не должно. Люди очень быстро составляют логические цепочки, – родители не особо мной интересовались, я много времени проводила с бабушкой. Она, похоже, была не особо этому рада.

Запахло понемного нарастающей яростью. Было сложно понять, от чего у него трясутся руки, от холода или эмоций, которые приходилось направлять только в руки. Меня это забавляло.

– А ты?

– М?

– Что про детство расскажешь?

Лучше бы я не спрашивала. Он так долго рассказывал о том, как хорошо было в детстве, мелкие и незначительные моменты, которые, якобы, сделали его в настоящем. Слушать было не противно, мне даже нравилось, но большой заинтересованности я не почувствовала. Все потому что был барьер. В жизни человека должны быть момент, когда он преодолевает себя и рушит этот барьер, чтобы общаться со всеми людьми и без страха рассказывать о себе. Но серьёзное всего было то, что представление души оставалось мутным. За столько времени можно было ее ощутить, попробовать на вкус, дать ей форму и очертание, но тут… или барьер был очень большим и плотным (что вряд ли), или я столкнулась с чем-то очень странным.

Если углубляться, то пожиратели душ бывали разными: бывали вампиры, к которым относилось большинство семей, оборотни, не имевшие тела и принимавшие человеческий облик, их было очень просто узнать, и самые опасные – демоны. Демоны жили одиночками среди людей, в отличие от вампиров, они были в человеческих семьях с рождения, и могли отобрать душу ребёнка ещё в утробе. Демонов становилось все больше, вся их опасность была в том, что они не ощущались как-то иначе, жизнь в человеческом теле приспосабливала к скрытию настоящей сущности, поэтому опасности не чувствовалось. Они убивали хладнокровно и безболезненно, не доставляя больших проблем, не рассматривая людей годам и совсем не мешкая. Мне редко приходилось думать о других нечистях, но сейчас я подумала, как низко опустилась перед демонами, хоть никто об этом и не знает. Будет смешно, если знает.

В заключение Валерий добавил, что с родителями он сейчас, к сожалению, не общается.

– Почему?

– Потому что не хотят, – и нахмурился, – дали деньги на обучение и дальше стало неинтересно.

– Так не бывает. Они, скорее, просто думают, что ты справляешься сам.

– Даже если бы я не справлялся, они бы не помогли.

– А ты справляешься?

Не понимаю, почему я это спросила. Кстати, демоны испытывали весь букет эмоций, дарованный человечеству, но их проблема была в том, что они не могли жить с человеком, какой бы сильной не была любовь. Люди рядом с ними быстро умирали.

Он посмотрел на меня чистыми глазами, от них мне стало холоднее.

– Да. Конечно…

– Судя по всему, помощь тебе нужна.

– Не столько помощь, сколько поддержка. Я жалко смотрю?

– Нисколько. Это хорошо, когда люди могут понимать, что с ними происходит и осекать себя. Но ты зачастил.

Он надолго замолчал, чуть ли не с головой заворачиваясь полусидя в одеяло, я все это время сидела, голова была пустой.

– Ты когда-нибудь работала с подростками?

– Вроде нет… не приходилось. Чтобы работать с подростками, нужно быть подростком, а я рано повзрослела.

– Чем это мешает?

– Не знаю, они меня пугают.

– Да кого они сейчас не пугают? Я хоть и не далеко от них ушёл, но гуляют они слишком часто.

– Гуляют в смысле…

Валерий выпутался из одеяла и сел на край дивана ближе ко мне.

– У моей соседки постоянно кто-то есть, они или пьют, или весь подъезд закуривают, или музыку до трёх ночи слушают. Я больше так не протяну, я так устал от Мияги!

Я засмеялась.

– Тебе же скоро тридцать, скажи им как взрослый.

– Я? Взрослый? Ты не представляешь, как сильно ошибаешься.

– А кто ты? Случайно выживший мальчик?

– И это тоже. Я не хочу чувствовать себя взрослым, хоть и приходится. Меня больше угнетает цифра в паспорте – тридцатник. Типа, «тебе уже тридцать, когда перестанешь ныть», или «когда женишься?».

– Кто так с тобой?

– Учителя, соседи…

– Те, что запустили детей?

– И эти тоже. Я не знаю, если заводить детей, то только с тем, в ком ты уверен, и нужно быто уверенным в себе, я прав?

– Абсолютно.

– Быть уверенным мне не в ком, а в себе тем более.

Я помолчала.

– Как ты дожил до 29 лет?

– Я задаюсь тем же вопросом, – он достал незнакомые мне сигареты и вспыхнул зажигалкой. – Ничего же, если я не буду курить в раскрытое окно?

– Я жила с постоянно курящей девушкой, дыма почти не чувствую.

– А ты не куришь?

– Нет, и не хочу.

– И правильно. У тебя красивый голос.

Меня это тронуло.

– Правда?

– Да. Лесть уместна только для глупых, а тебя не проведёшь. У меня отличный слух и на фальшь, и на голос, и на талант.

– И какой у меня талант?

– Художественный.

Он смотрел на меня расслабленно и как не в чем не бывало, я объедала его взглядом так, будто он человеком и не был.

– Что ты сказал?

– Художественный талант у тебя, говорю. Кисти гибкие и мягкие, и пальцы длинные, и не трясутся. Дело, в общем-то, не в руках. По тебе видно.

Тут в гостиную зашёл Виктор Степаненко, доктор филологических наук.

– О, вот, где у нас молодежь, – Валерий неохотно оглянулся, держа сигарету в зубах, – уже курите вместе!

– Не курю я! – воскликнула я.

– Ага, – кинул он, заходя в комнату напротив, – Валера с кем попало не курит, я-то знаю.

Я глянула в переменившегося в лице Валеру. Он проводил спускающегося по лестнице Виктора и повернулся ко мне.

– Хочешь виски?

– Если для этого нужно спускаться вниз, то нет.

– Я принесу.

– Зачем? – я встала и пошла за ним.

Гаврилов алкоголем не злоупотреблял, и виски с вином не мешал, пили или те, кто не пил вино, или те, кто был уже заурядно пьян и было все равно, что пить, и как будет утром. Он невесело на меня посмотрел, что-то шепнул Валерию, и отдал бутылку, по губам читалось «уноси», и что-то ещё.

– Вот так просто? – спросила я, как только мы вернулись.

– Да. Ты много не пей, ночевать, видимо, сегодня у себя дома будешь.

Я подняла брови.

– Ты тут вообще давно?

– Два дня, вроде.

– Ну, тут сегодня, похоже, кто-то с ночевкой, потому что уже выпили нормально, а водить в таком состоянии, сама понимаешь.

– Понимаю, и что дальше?

– Ничего, я на машине.

– Ты хочешь…

– Добросить тебя до города. Не оставлять же тебя здесь.

– Как ты в воздухе переобуваешься.

– В смысле?

– Это курение так на людей влияет? Ты же вроде тот самый забитый отшельник – музыкант, обиженный ребёнок и угрюмый виолончелист.

– Все так сначала думают, а ты просто приятный человек, с тобой можно вести себя естественно.

Я планировала убить его. Кстати, убийство Гаврилова, видимо, тоже придётся перенести, хоть уже и мало остаётся времени.

Прошло минут 10 тупого смотрения на звёзды, Марс пылал.

– Тебе хочется тут оставаться?

– А мы можем поехать прямо сейчас?

– Да, желательно, незаметно. У тебя вещи где?

– В комнате с зеркалом.

– Ясно, там были важные тебе вещи?

– Не особо… ты хочешь, чтобы я ноги себе отморозила?

Он повернулся в дверном проёме под аркой.

– Хочешь попробовать пронести вещи мимо этих гиен и создать о себе плохое впечатление?

Я секунду колебалась.

– Пошли.

Гаврилов лишь кинул быстрый взгляд, не отвлекаясь от гостей, и мы скользнули из дома.

– Угадай, какая моя машина.

– А если на угадаю?

– Значит, пешком пойдёшь.

Конечно, я знала.

– Серебристая?

Он с удивлением глянул на меня. Машина была просторной и быстро нагрелась, а между тем у меня начался насморк.

– У тебя нет одежды тут? – с подрагивающим голосом, спросила я.

– Нет, никакой. Даже одеяла нет. Сейчас теплее, может, станет. Тебя кто таким легким платьем наградил?

– А-гата.

– А если бы не это, то какое?

Я не отвечала, пока не перестала стучать зубами.

– Коричневое и в пол, лучше бы клетчатое.

– И тёплое.

Я покивала.

Темнота сгущалась над дорогой, а худые ветки угрожающе складывались в мозайчатую арку, что казалось пугающимися и зловещим даже мне.

Со временем дорога выровнялась и перешла на асфальт.

– Чего молчишь? – я начинала засыпать.

– А что говорить.

– Не знаю. Тебе холодно?

– Немного.

– Дома прими ванну.

– Не знаю, спать, скорее всего лягу. Очень спать хочу.

– А болеть лучше?

– Хотя бы дома посижу, звонить никто не будет. Хотя мне и звонить-то некому…– я вжалась в кресло, дыша в ворот пуховика. – Не хочу ничего делать, никуда ходить, ни с кем разговаривать. Я так устала от людей, они все такие…

– Гадкие?

– Да, и гадкие тоже. Не хочу людей.

– А кого хочешь?

– Никого не хочу.

Валера вздохнул.

– Вот так люди и кончают жизнь самоубийством.

Вдали блеснули первые городские огни.

– И в мыслях не было. У меня было уже двое таких.

– Серьезно? О, я очень сочувствую… как ты это пережила?

– Переживаю. Их вещи все ещё у меня в квартире.

– И как ты собираешься там ночевать?

– Так же, как и все ночи до этого.

Он сжал губы и качнул головой коротко в сторону.

– Не представляю, какую силу жизни нужно иметь для этого.

– Мне помогала знакомая. Ну, как помогала, чаями отпаивала и на выставки водила.

– И как тебе выставки?

– Честно? Блевотина. Безвкусица и больная фантазия.

– Разве художники не все такие?

– Понятия не имею, я их не признаю. Мне даже музыканты больше по душе.

Он усмехнулся.

– «Даже»?

– Нет, ну, я не это хотела сказать!..

– Да понял я, что ты хотела сказать.

Я долго думала и молчала. На въезде в центр спросила:

– Тебе какая музыка самому нравится?

– Я думаю, тебе лучше пока не знать. Ты похожа на тех, кто привязывается к людям через плейлисты.

Откуда он все знает? Кто он? Откуда он взялся?

Меня передернуло. Впервые мне пришлось чувствовать над собой превосходство ЧЕЛОВЕКА.

– Кстати, ты пьёшь кофе? Я знаю годную ночную кофейню… – и осекся. Не знаю, почему. – Домой хочешь?

– У меня настолько вид измученный?

– Ага. Где ты живёшь?

– Высади там, придя откуда я не проснусь здоровой, – я знала, что не заболею… знал ли он? Судя по глазам, он искренне этого не хотел. – Пожалуйста.

– Что за нелюбовь к себе? Зачем?

– Ты хочешь, чтобы я начала читать тирады?

– Нет, я тебя завтра хотел пригласить на чай после пар, но если ты будешь больная…

– Можешь приехать ко мне.

– Нет, что ты, тебе наверняка не захочется видеть людей весь день. Не буду мешать твоему одиночеству. Говори куда ехать.

Я назвала тихо свой адрес. Гордость не позволяла забрать слова назад, но и находиться дома одной было не так приятно.

Около подъезда было совсем темно. Машина остановилась, я все мешкала.

– Ноги отмерзли?

– Нет. Запишешь мой номер? Завтра я позвоню, может, буду нормально себя чувствовать…

– Говори сейчас, приезжать или нет?

– Да.

– Что да?

– Ты же все понял, зачем переспрашиваешь?

– Вдруг ты не уверена?

– Я всегда уверена в своих словах.

– Ну, проверим.

Впечатление от души оставалось как после коробки съеденных конфет. Я, наконец, осознала ее очертание: большая белая полярная сова. При свете дня не рассмотришь, но как только наступит ночь или удобное для неё время – выпорхнет из снега, вскружится, поднимет метель широкими крыльями, пронесётся над головой, словно окатит ледяным потоком эмоций. Сложная птица, просто так не подойдёшь, главное найти правильный язык, за простой корм она не подойдёт, узнаешь лучше – поймёшь, насколько она непростая и своевольна, особенная, но по-своему обычная.

У души свои привычки, эта была приятной, но не на вкус, а для общения и существования, комфортная, хоть и на первый взгляд холодная.

А дома все было пропитано смертью. Не той, которую любили вампиры, вернее, которой они питались, вкус смерти любить сложно, а слишком кислой, чёрной и болезненной, едва не с ощутимыми за стеной трупами. Сразу зайдя в квартиру я почувствовала слабость, дикое желание уйти как можно дальше от дома, или поскорее забыться тягучими кошмарами, я была уверена, что они продолжатся сегодня.

10

Спала я мало, в семь уже вырвало из сна. Я лежала с широко открытыми глазами, Монолиция шелестела крыльями от холода. Отопление было слабым. Не глядя на время было ясно, что ещё раннее морозное утро, небо лишь начинало голубеть за окном. Я сильнее закуталась в одеяле поджимая ледяные ноги под себя. Состояние было мутным, тело словно онемевшим, слушалось плохо. За стеной у соседей заиграла веселая заводная мелодия радио, но весело от этого не стало, даже наоборот.

Вчера вечером я не была в ванной, я не была там достаточно долго, водные процедуры старалась делать на кухне, мылась быстро, потому что там умерла Алиса. Я не могла с этим свыкнуться: она была, и вот ее нет. Причём, патологоанатом ответил, что шансов у неё было мало, она умерла почти сразу же, даже не мучилась. Не знаю, должно ли меня это было обрадовать.

После горького кофе я пошла вниз, в дешевый супермаркет, купить что-нибудь к чаю, продолжить завтрак и купить овощей, мяса мне не хотелось совсем, даже тошнило при мысли о нем, после вчерашнего. Не любила я супермаркеты и магазины потому, что люди ходили туда без удовольствия, возможно, это покажется чудачеством, кому понравится копаться в холодных необработанных продуктах и выискивать нормально пахнущую курицу, но стороны – это целое приключение! Не в том, чтобы найти свежую курицу, а в том, какое разнообразие было сейчас на полках. Яркие упаковки, складные слоганы, мелкие приятные детали, незаметные людям в спешке. Везде убранство, холодный свет придавал продуктам более товарный вид, хотя выражение «товарный вид» звучало слишком просто, ведь продуктовая монополия не хуже модной. Попробуй продать придирчивым старухам побитый овощ, или недостаточно сыпучий сахар. Россия ещё нравилась мне тем, что тут скорее помощь нужна была «сильным и независимым», а не пожилым и слабым. Россия, пожалуй, была моим любимым местом в мире: тут все так просто, но везде по-разному, такая невероятная, многослойная, великая история, необыкновенные люди, лучшая в мире литература, искусство… о моей любви к стране я могла говорить часами, главное, чтобы кто-то слушал.