Чёрное солнце

Я встала и, лениво разминая затёкшие ноги, подошла к холодильнику, когда ты здесь почти каждые выходные, уже не важно, кто вы друг другу. В сковородке оказались голубцы.

– Можешь взять два.

– Их тут всего два.

Я внимательно посмотрела в залитые ароматным жирным соком аккуратные свёрточки в тонких, почти прозрачных листах капусты, сейчас такие не делали.

– Значит бери все.

Я не поверила.

В последнее время я заказывала еду или готовила лёгкие блюда из полуфабрикатов, не заморачиваясь на долгую и серьёзную готовку, а голубцы были для меня невиданным счастьем, просто победой.

Гаврилов поднял на меня серые глаза, смотря едва не раздраженно.

– Ешь.

Два раза повторять было не надо. Не знаю, кем он меня считать после этого будет, пусть хоть своей дочерью, меня это не особо волновало.

– Здесь есть библиотека? – спросила я, набивая рот пряным мясом.

– Да, только с едой туда не ходи.

В углу, около столика, на который идеально приходился по размерам граммофон, стояла виолончель.

– А где у Вас телевизор?

– У меня его нет.

Если у меня тоже нет телевизора, могу ли я сравнивать себя по умственным способностям с Гавриловым? Нет, наверное, его ум слишком низок для меня. Хотя, я начинаю сомневаться в этом.

– А откуда у Вас граммофон?

– У человека, который предпочёл жить в глухом лесу без телевизора, не имея семьи и родных можно и не такое найти.

– И действительно…

Я доела и подошла к граммофону. В него была вставлена одна пластинка, больше я не нашла. В кресле лежал недавно забытый сборник стихов Артура Рембо. Никогда бы не подумала, что у такого организованного и собранного человека можно найти лежащую книгу в кресле.

– Вы играете?

Он повернулся. Я стояла около виолончели. Он посмотрел сначала на меня, потом на неё, потом снова на меня.

– Вы так хорошо подходите друг другу. Никто ещё так не вписывался в этот угол.

И отвернулся. И больше я от него слова не услышала. Вот таким был Гаврилов.

Библиотеке была отделена большая из комнат в доме, она была заставлена шкафами, а в глубине около широкого окна стояло кресло-качалка с аккуратно свернутым пледом. Под окном была батарея.

Я взяла с ближайшей полки Онегина, около него стоял Набоков. Интересно, как ему удаётся совмещать в себе столько черт характера, ведь чтобы охватывать такой спектр нужно быть поехавшим, но на поехавшего он не был похож, вот это меня и пугало.

Я решила спуститься.

– Аня, я дочитал, – встретили меня. – Теперь все идеально, я ничего не исправлял, должен сказать, ты поработала на славу. Я ещё не встречал таких хороших работ.

– Ну, Вы же мне помогали.

– Я лишь давал наставления. Твои родители, должно быть, великие люди, – с улыбкой произнёс он. Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться.

– Великие валят за границу, оставляя здесь детей? – молчание. Он смотрел на меня, я села в кресло, располагая локти на подлокотниках и сцепляя руки в замок.

– Знаешь, когда я вспоминаю о том, что могли делать люди 20-го века, при том, даже певцы, и что делают люди сейчас, не то что тоска берет…

– Певцы! Певцы были что надо, – я поняла, о чем он говорит. – Сейчас певцы птицам на еду не пойдут, – со злостью произнесла я.

– Это не певцы, это недоразумения.

– Певцы, звезды, толстосумы, а врачи и учителя живут в квартирах с тонкими стенами, слушая этих уродов. Видя их отпрыски в чертах своих подопечных, своих детях. Чем вот они виноваты? Они просто хотели сделать жизнь лучше, облегчить существование жалким… ну, это неправильно, короче.

Казалось бы, совсем недавно я утверждала, что без тьмы не было бы света. Противоречивость – черта всех Эванс.

– Ну понятно.

Он не стал со мной устраивать дискуссию, хоть и слушал внимательно. Я не в первый раз делала такие умозаключения при нем.

Пока я философствовала, уже стемнело.

– Как, говоришь, ты до дома добираешься?

– Всеми возможными способами.

– А если серьезно?

– Полкилометра пешком, а там есть автобусная остановка. Последний автобус ушёл в пять. Хотите меня выгнать?

– Будешь так себя вести – выгоню.

– А как я себя веду?

– Нагло.

Я знала, но все равно обиделась.

– А комната у Вас свободная есть?

– Даже если бы и не было, я бы тебя к своей и близко не подпустил.

Я прыснула.

– Начинаю сомневаться, что Вы такой уж неконфликтный человек.

– И с кем же у меня конфликт?

– Ну или со мной, или с девушками.

– Скорее со студентками. Меньше всего мне хотелось бы иметь отношения со своей студенткой.

Он просто не знал, что по нему сохла вся женская половина моей группы. А может и знал, поэтому не хотел.

– И у вас совсем нет женщины?

– Ты так сказала, что она может быть частично.

Я опять засмеялась.

– Ну, с ней можно состоять в дружеских отношениях.

– В дружеских отношениях? С женщиной?

– Конечно! В чем проблема?

– В том, что большинство из моего окружения или студентки или замужние. Понятно теперь, почему у меня нет женщины?

– Неужели совсем нет достойных вас одиноких женщин?

– Пара-тройка выпускниц, правда, они сами так решили, – теперь уже он смеялся вместе со мной.

– А у меня был брат, – после долгого молчания, прерывающегося моими смешками, внезапно заявила я.

– Был?

– Мы сейчас не общаемся.

– Вина?

Я недоверчиво на него посмотрела.

– Да пей ты, где ты ещё 49-го года раритет попробуешь. Да ещё и с таким правильным человеком.

– Правильным для питья?

– Да. Почему с братом не общаетесь?

– Он в другом городе.

– Я понять не могу, чем ты такую нелюбовь родных заслужила?

– Не знаю. На мой взгляд, это самое неправильное высказывание, которое можно было придумать. Вернее, слабое. Я все-таки ассоциирую себя с силой, несмотря на то, что я женщина.

– Вполне оправдано.

– Я против феминизма.

– Про брата.

– Ну так вот. Он очень любил вишню.

Гаврилов задумался.

– Ты же в курсе, что вино делают из винограда?

– Да, но я не про это. Он показал мне книги, которые я читаю до сих пор.

– Какие?

– Ну, мне очень нравилась Астрид Линдгрен… – когда она вышла из типографии, Клод сразу же притащил ее книгу домой, – Гарри Поттер, одна из моих любимых, Конан Дойл…

– А из российских?

– Носов и Пришвин.

– Очень разные авторы.

– Да, но я была в восторге от обоев. Ещё в детстве мне читали Михалкова, – я отпила и прочитала «Котят».

– Впервые вижу, чтобы на людей так действовало вино.

– Я ещё помню часть из «Дяди Степы»…

– Верю.

– Я могу рассказать.

– Ну расскажи.

Я обрадовалась. Меня не слушали с таким вдохновением с тех пор, как умер друг, наверное, этим он был похож с Гавриловым.

Он дослушал меня, и ответил несколькими стихами Барто, причём, так, будто ты читал это детям.

– Это мне читала бабушка.

– Те, кто читает детям, заслуживают отдельного уважения.

– Ордена.

Ночью мне снились глубокие, пропитанные запахам из детства сны, настолько яркие, что если коснуться рукой стены, можно было почувствовать отпечаток старых обоев в родительской комнате. Это был вещий сон. Он был из тех, что снятся в детстве, настолько запоминающийся, явный, что не поймёшь, во сне ты или сошёл с ума. Детские сны делают из нас тех, с кем нам приходится идти по жизни до самой старости. Многое меняется, но сны остаются, и тут уж как повезёт – сон или был, или его не было. Когда тебе снятся особые вещи, ты, скорее всего, избран судьбой, ты не такой, как все, ведь сны не берутся из неоткуда. Мне снился родительский дом. Все как в тот самый день. Было пасмурно, дождь изредка брызгал в окно. Я ходила по коридорам, у меня было любимое платье, открывающее голяшки, и снизу обшитое кружевом, наверное, потому оно мне и нравилось, что было без наворотов. С лестницы спускается мама, во сне она всегда была самой красивой женщиной для меня, с идеальными чертами лица, чёрными как воронье крыло шелковистыми волосами и белыми как снег руками. Она была настоящим вампиром, из древнего рода Фаустовых, зародившихся в средневековье. Ее грация и величие в каждом шаге говорили и о том, что по манерам она могла обойти саму королеву. На обоях незамысловатый узор, стараясь видеть во всем очертания животных, лица людей, природу, каждый узор напоминал лишь один момент: женщина поит козлёнка. Ее фигура склонна к полноте, а у козлёнка слишком тонкие ноги, он очень мал, и ещё окрепнет. Я коснулась узора, и по моей руке прошёлся импульс, ударяя в глубину сердца, попадая в кровь. В глазах все начало сливаться, но меня холодно схватили за руку, и я пришла в себя. Отключаться было никак нельзя. Дальше идут небольшие одинокие комнаты, расставленные разной мебелью, где-то стояла книжная полка, и только она, а может и несколько, на полу лежала шкура медведя, в другой было очень светло, что можно было посомневаться, что ты находишься в комнате, а не среди природы, ещё в одной кресла были отвернуты от камина и смотрели в сторону двери. Я прошла в комнату. На картине, прикреплённой к кирпичам, жнец отдыхал на стоге сена, жуя колос.

– Здравствуйте! – поздоровалась я.

– Здравствуй, дитя, – ответил белоусый жнец.

Я обрадовалась.

– Что Вы делаете?

– Отдыхаю.

– А от чего вы устали?

– Я пасу овец.

Я удивилась.

– А разве не пастух должен пасти овец?

– Мы с ним поменялись – теперь он жнет хлеб, а я пасу овец, – довольно заявил он.

– А где же ваши овцы?

Жнец посмотрел по сторонам.

– Сбежали, наверное.

– А как же тогда хлеб?

– Пастух его соберёт.

Я возмутилась.

– Но вы же потеряли овец! Как он соберёт хлеб?

– Дитя, не все в этой жизни должно идти равномерно, возможно, однажды тебе повезёт.

И продолжил жевать колос.

В следующей комнате оказался Клод.

– Кэсс, – он присел передо мной на корточки, – смотри, какую книжку я тебе привёз.

Я прочитала – «Жнец». Насторожилась.

– А про что она?

– Про добро и зло.

– О каком добре и зле может рассказать жнец? – прищурила один глаз я, как делал лорд Вуд.

– Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, – строго ответил Клод, и встал, кладя книгу под мышку.

По моей спине прошёлся холодок. Откуда он знал?

– Иди, в следующей комнате тебя ждёт сюрприз.

Что-то не очень хотелось не знать, что там за сюрприз.

Коридор стал темнее, откуда-то взялся холод. У последней комнаты справа была золотая ручка. Я видела ее до этого, помню ее манящий лоск, но мне был страшно. Сон был будто бы чужим, ныне привычный для меня холод казался мрачным, полным ужаса и страха, а темные углы коридора полные чудовищ, но я знала, если я не открою дверь, сон не кончится.

Сейчас уже и не вспомнить, как многое я думала о взрослых вещах в своём маленьком наивном теле, теле маленькой девочки, никогда бы не подумавшей, что прекрасного места в мире нет. Какой бы свет не упал ей в руки, с чьей бы душой она не пыталась заговорить, все будет тщетно, и настоящей жизни она не узнает. Страхи переполняли, делая мое маленькое существо все боязливее, оно сопротивлялось, не верило, не хотело, но страхи рождались раньше, и верх над ними брать я не научилась.

Наконец, прибежав с дикими криками и зажмуренными глазами за угол, я обрадовалась. Вот она – та самая из чёрного дерева ровная, как раз по моему росту дверь, за которой стоит то самое, не материальное, что заставляет меня жить и думать, что я особенная, зародившее в моей душе тогда тысячи разных идей и мыслей. Я дотягиваюсь до ручки, как вдруг… собачий рёв. Я, охладевши, поворачиваюсь, и вижу перед глазами сверкающие белые клыки, окутанные тьмой. Страх перешёл границу и… съел меня.

8

Я проснулась, вжатая в подушку, часто и тяжело дыша. Первое время мне было сложно понять, где я и что произошло, но потом все стало становиться на свои места. Я впервые за все время осмелилась повернуться на спину, на часах было всего-то 5 утра, спать мне не хотелось.

В семь по дому стали раздаваться первые шаги и утренний звук кофемашины, я радовалась им как никогда.

Лестница из красного дерева с ровными, пылающими огнём на солнечном свете перилами, вела к кухне. Там уже витали запахи кофе, чего-то сладкого, и лимона.

– Поедешь в город? – спросил у меня Гаврилов, не успела я поздороваться.

– А у меня есть выбор?

– Есть.

– Не могу же я здесь оставаться.

– А дома тебе что делать?

– А здесь?

Он не стал продолжать.

– Вам нравятся подопытные кролики? – спросила я, пока за окном мелькали заснеженные ели богатой загородной жизни.

– Нет.

– Почему? Они ведь не виноваты в том, что люди сделали их такими.

– В этой ситуации ищешь не виноватых, а то, как смириться с этой ситуацией. Мы не можем заставить дебилов перед камерой перестать покупать и натягивать себе на лицо резину, чтобы они сказали глобальным брендам «ребят, нам это больше не нужно», чтобы рынок сказал лабораториям, что им больше не нужны кролики, и что косметику больше не нужно тестировать на животных, потому что их попросту некому покупать, и чтобы тогда кролики перестали быть подопытными. Пойми, фраза «подопытный кролик» распространяется не только на животных, а на всех нас, на тех, кто об этом даже не подозревает, а те, кто нагло идёт против системы и движется к истине своим способом, как правило, или живут не долго, или о них просто не говорят. Я ответил на твой вопрос?

– Более чем, – я была довольна, что со мной наконец заговорили по-взрослому. А что значило быть взрослым?

Я не знала. Я никогда не была маленькой. Я родилась осмысленным ребёнком. Меня нельзя было обмануть и, как любой Эванс, я умела ставить на место напудренных дам и почетных кавалеров, чей возраст был по годам больше моего. Никто об этом не говорил, но Эвансы рождались взрослыми. Может, поэтому им приходилось заставлять себя любить других?

– Вы не знаете, к чему снятся собаки?

Гаврилов стоял и смотрел сверху вниз, как я набираю себе детских сладостей и сырков снизу холодильника супермаркета. День был ясным, впрочем, он был все тем же.

– Ты сама это будешь оплачивать?

– Конечно, – я встала, – не хочется же Вам выглядеть моим… – я в панике пыталась подобрать адекватное слово, отгоняя от себя противное «ухажёром», – партнёром?

– Партнёром? – он усмехнулся. – Это лучшее, что ты могла придумать? – и пошёл к отделу с крупами.

– Это намёк на мой маленький мозг?

– Ни в коем случае, но если уж ты так решила…

Я никогда не считала себя глупой.

– Ты про собак спрашивала?

– Да.

– Тебе в каком ключе собака снилась?

– Плохом. Она меня искусала.

– Сложно сказать, я не специалист в снах, но это, скорее, предшествует недосыпу, – он посмотрел на меня. – Ты бледная. Как вампир.

Настоящая интрига. Он знал, что говорит, это было похоже по заговорщической улыбке, хотя… может, она показалось такой только мне?

– Хочешь плова? Мне отец до самой смерти делал, и казан есть.

– Вы ещё и готовите?

– А голубцы тебе ни о чем не сказали?

– Немного… я просто была голодной.

– Ты не в первый раз у меня питаешься.

Он сказал питаешься. Не иначе. Так и сказал.

– Это обидно.

С одной стороны, в квартиру мне возвращаться не очень хотелось, там все ещё были мои друзья, они меня ждали.

– Так что, поедешь?

А с другой, он казался мне очень подозрительным. Я внимательно относилась к каждому человеку, что имел в моей жизни хоть малейшее значение, обращала внимание на любые его минусы и плюсы, а этот был без пяти минут идеален. Он был тем, кого искали все Эвансы, мне было страшно думать об этом до окончания работы над проектом, но, видимо, его придётся убить. Упускать такую возможность нельзя, да и вкус души уже не так важен, увядание ведь никто не отменял.

– Поеду.

Чего мне волноваться, вампир-то тут я.

Дом Гаврилова был чуть ли не самым лучшим местом для съедения души, где ещё мне будет подпевать виолончель и читать рифмы Рембо, а в загородной глуши только птицы щебечут, вряд ли синицы смогут дать показания.

В машине играл привычный Мумий Тролль, одна из самых популярных песен.

– Вы фанат?

– Нет, тяжело ездить одному на работу.

– Было с кем?

– Когда-то, это было очень давно, когда я ещё не думал, что стану врачем.

– Разве врачами не рождаются? – насмехнулась я.

Он посмеялся так, что лучше бы я молчала, поэтому всю оставшуюся дорогу я угрюмо смотрела в окно.

– Мне сегодня предложили барана, – так, будто бы мы вели все это время оживлённую беседу, заявил он, уже подъезжая к дому.

– А овцы Вам мало?

Он цокнул языком.

– А будет баран, свежий, травяного откорма. И много людей.

– Я не социофоб.

– Ну, я тебя ещё не приглашал, но раз уж ты сама себя пригласила, – он вышел из машины, чувствовалось, что температура понижается, скулы замёрзли сразу же, а я моментально становлюсь красной на морозе, – будет много моих друзей. Я настаиваю, чтобы ты была сегодня с ними, потому что шанс пообщаться с такими людьми ни в каждой жизни даётся.

– Да я вроде не против, – я искренне была заинтересована, ведь если друзья окажутся стоящими, такими же, как Гаврилов, можно будет избавиться от свидетелей!

Он дал мне мой пакет с продуктами, и я зашла в дом. Внутри было прохладно, нужно было дотопить.

– Меня только волнует твой внешний вид. Если Агата соизволит найти для тебя что-то приемлемое, то тебе очень сильно повезёт. Носить вещи после неё – дар для многих.

– А кто такая Агата? – вываливая из пакета сырки, спросила я.

– Жена бывшего владельца этого дома. Она абсолютно русская, но родители вроде бы из Англии. Ничего, она вполне достойная женщина, она тебе понравится.

– А я-то ей понравлюсь?

– Понравишься, ей почти все нравятся.

– А кто она по профессии? Не говорите только, что бизнес вумен.

– Нет, не в коем случае. Она реставратор.

Я многозначительно качнула головой.

– Раньше работала в кафедре биолого-химических наук.

– И что она реставрирует?

– Книги, картины, бывает, все, что из музеев и галерей отдают, с тем и работает.

– Мне теперь не понятно, почему носить после неё вещи – привилегия.

– Потому что она очень модная и стильная женщина, со студентами она не так часто работала, больше по научной части, в свободное время занималась модой, что случалось не часто, но у неё получалось. Английские корни дают о себе знать.

Я пожала плечами.

Весь день с кухни доносились ароматные запахи, витали по дому и так и тянули за собой в тёплый зал. Тянула виолончель, струнные инструменты всегда вызывали у меня особую любовь: они были проявлениями настоящего идеала, всегда правильно сформированы, сконструированы так, что даже самые отвратительные мелодии покажутся приятным звучанием. Своим элегантным строением они говорили о быстроте мелодии, о лёгкости песен, что могли исполнять годами. В детстве меня пытались научить играть на скрипке, в смысле, меня научили, но этот навык не особо понадобился мне в работе.

Ступеньки лестницы были на удивление тёплыми. Я была хорошо одета, так как в доме было холодно, но все равно замерзала. Казалось бы, я никогда не знала тепла, лишь уют и комфорт, но жизнь заставила меня полюбить тепло. Меня к нему тянуло. Гаврилов меня не трогал. Он только дал мне старый колючий свитер, на удивление, в хорошем состоянии, и занимался своими делами. Во всем доме было тихо. Часы звучно тикали налог аркой, отделяющей кухню от зала, в котором обычно ели. Ещё одна вещь, которая мне безумно нравилась – часы. Я обожала карманные, маленькие, пусть даже уже и не выверенные старыми мастерами, но все равно, точные. Мне нравились часы с маятником, как когда-то висевшие в комнате над дверью, но, почему-то, никогда не нравились с кукушкой.

– Чего ты там? Иди сюда.

Я встала и пошла на кухню.

– Почитай чего-нибудь, – кинул Гаврилов, пока заканчивал с пловом.

Я взяла излюбленного Рембо и открыла на первой попавшейся странице. Читать было неинтересно, но я читала. Гаврилову будто бы нравилось медленное безэмоциональное чтение, или он просто очень любил стихи Рембо.

– Кстати, Агата приедет на час раньше, чтобы ты успела переодеться, – прервал он меня на середине стиха. Видимо, на так уж ему нравилась поэзия. Он не слушал все это время.

– И через сколько она приедет?

– Минут уже через 20, – Гаврилов вскинул взгляд на часы.

Ровно через двадцать минут за стеклом послышался шум машины. Она приехала ровно по часам, минутная стрелка едва успела показать пять. Агата ездила на серой машине холодного оттенка, как будто говорящей о кротком нраве и аристократических вкусах хозяйки. Я пыталась отрицать внезапно нахлынувшее волнение, которое я успела забыть. Это стало непривычным.

Пока они обнимались и жаловались на погоду в прихожей, я оценивала душу по аромату духов, стоили они не меньше пятидесяти тысяч, скорее всего, коллекционные. Их голоса казались на удивление далекими, будто доносившимися сквозь года голоса родителей, душевно ведущих дешевые разговоры с напудренными гостями бала, но сейчас было ощутимо, какого высокого они друг о друге мнения. Какая особенная связь между ними, не как у обычных людей, а то, что называется дружбой между мужчиной и женщиной.

В руках Агаты был небольшой пакет с красивым узорчатым логотипом, было понятно, что это, скорее всего, духи, и пакет пошире, чёрный, с простым названием из серебристых букв, плотной бумаги и атласных лент вместо ручек.

– Когда я ещё имела честь готовить тут, эта нора насквозь была пропахшей гнетом и ненавистью к еде, – вблизи она казалась моложе, только так я поняла, сколько на ней косметики, хотя кроме основных тональных средств и красной помады больше выделить было нечего. – Не думала, что кто-то может изменить это так, правда!

Гаврилов засмеялся.

– Кстати, насчёт еды… не поможешь мне с мясом, у меня кое-что не вяжется.

Она смотрела так, будто была способна решить любую проблему и умела работать с любым видом мяса от свинины до бедер кенгуру.

– Конечно, все, что угодно. Насколько это срочно? Мне нужно помочь с нарядом девушке.

– Кстати, это Аня.

Я сидела в кресле с видом убийцы, в очках для чтения и раскрытым учебником по физике за 10 класс 82-го года, пытаясь формулами снять напряжение.

– Та самая? – я бы сказала, что она была восхищена, не будь это наигранным.

Гаврилов кивнул. Агата обратила на меня свой взгляд и поклонилась, свободное платье на ней немного вскрыло худобу, выдавая нервозность.

Платье, что было в чёрном пакете, было не от неё, а с этикеткой. Мне было непривычно носить такое, у него был фигурный вырез, полоски по бокам, открывающие часть талии, с свободно лежащими нитями, но, видимо, оно пришлось мне не по фигуре.

– Хм, видимо, я ошиблась с размером, – глядя задумчиво на открытые части, произнесла Агата.

– Большое?

– Это не так страшно, тебе даже больше идёт.

У платья был разрез снизу до середины бедра, чтобы не путаться в полах в сантиметрах от пола.

– Прошу прощения, что чёрное, – расправляя полоски ткани, сказала женщина, подглядывая в зеркало, в котором я смотрелась совсем тощей.

– Ничего, мне даже подходит.

Эвансы не носят ярких цветов.

– А как же туфли? У вас нет туфлей?

– Нет, наверное…

– Какая жалость, я не позаботилась о туфлях! – я даже была рада. – Может быть, окажется что-нибудь на чердаке? Я посмотрю.

Я осталась стоять около зеркала. Под зимними вещами я не казалась такой худой. Я истощалась и физически, мое тело изголодалось по тёплым душам. У Агаты хоть и была холодная и отстраненная, с ноткой недоверчивости душа, краски в ней были задействованы разные. Думать особо не приходилось, если хотя бы один из гостей покажется мне гадким и противным, придётся ждать, пока они все разъедутся, чтобы вдоволь насладиться настоящим вкусом любви и теплоты души.

Она вернулась с лаковыми лодочками и бархатными энкл-стрэп.

– Там ещё были д’орсе, но я решила, что они для тебя будут слишком взрослыми, – подхватила мою ногу за лодыжку холодными пальцами о быстро вставила в ледяные лодочки.

– Откуда там туфли? – кряхтя я пытаясь держать равновесие, сквозь зубы произнесла я.

– Это мои, просто я оставила их здесь, когда собирала вещи, большеваты… – с такой же нежностью примерила каблуки повыше с ремешком вокруг лодыжки. – Эти лучше. Как думаешь?

Я мельком глянула вниз.

– Они хотя бы слетать не будут.

Она надела второй и посмотрела со стороны через зеркало.

– Огонь. Ты носила что-нибудь подобное? Хоть раз в жизни?

– У меня когда-то было платье выше колен, но ничего такого.

– Ничего, тебе очень идёт. Я оставлю тебя, мне нужно помочь с мясом.