Полная версия:
Румия
Мария Омар
Румия
Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)
Литературный редактор: Оксана Ключинская
Главный редактор: Мария Султанова
Руководитель проекта: Анна Туровская
Арт-директор, автор обложки: Татевик Саркисян
Корректоры: Евгений Бударин, Наташа Казакова
Верстка: Олег Щуклин
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Омар М., 2025
© Оформление. Zerde Publishing, 2025
⁂
Все совпадения случайны
Верность предкам, ставшая бессознательной или невидимой (невидимая лояльность), правит нами.
Важно сделать ее видимой, осознать, понять то, что нас заставляет, что нами руководит, и в случае необходимости поместить эту лояльность в новые рамки, чтобы обрести свободу жить своей жизнью.
Анн Анселин Шутценбергер.Синдром предковЧасть I
Глава 1
Отъезд
1997, поселок П. под Актобе – ОренбургГород Румие́ всегда казался чужим. Как здесь одеваться, ходить, о чем уместно говорить, над чем смеяться?
Однажды, когда она была еще маленькой, с двумя рыжеватыми хвостиками, родители взяли ее к городским знакомым. Их сын, красивый мальчик с темными волосами, рисовал фломастерами. Заметив, что Румия на них смотрит, он сказал:
– Не трогай, у тебя на руки лягушки накакали!
Румия отдернула пальцы и представила, как берет темно-синюю пасту, которая когда-то вытекла из ручки в кармане папы, запачкав рубашку, и размазывает по чистому, белому лицу мальчика. А чтобы не услышать больше ничего обидного, убежала в другую комнату.
Мама говорила, Румию любит солнце. Хотя оно жжет ее бледную кожу и обсыпает в апреле противными конопушками. Повезло, что у нее они аккуратные, маленькие, будто наколоты иголочкой. Вон у соседского Руса веснушки словно нарисованы кистью – макнули в оранжевую краску, и точки расплылись в пятнышки. А может, это и правда от лягушек. Рус, как и она, ловит их в камышах затона. Только тот пугает зеленопузыми квакушками девчонок или бросается ими вместо камней, а Румия нежно гладит скользкую влажную кожу и отпускает.
Сейчас ей семнадцать и у нее коса каштанового цвета – лишь отдельные пряди по-прежнему блестят медью на солнце. Румия едет в город поступать в институт в сопровождении своей тети Мади́ны. Та будто родилась в городе, хоть и выросла в поселке со старшей сестрой Айсулу́ – мамой Румии, ата́ – дедушкой Румии и аби́кой – ее бабушкой. У Мадины кожа цвета топленого молока, длинные тонкие пальцы, которые умеют складываться в изысканные жесты, и крашеные короткие светлые волосы. «Жемчужного оттенка», – добавляет она и запрещает обращаться к ней «апа́» и «тетя». «Орыс сияқты[1]», – поджимает губы абика, когда Мадины нет рядом. Оглядывается и уважительно продолжает, переходя на русский: «Баба́й[2] не позволял обижать младшую дочь». При этом ее подбородок, с которого свисает кожа, как у большой важной жабы, едва заметно трясется. Амантая ата давно нет, но абика и сейчас боится, что он услышит.
– А мою маму тоже не позволял? – спрашивала Румия раньше.
– Иди, иди, не болтай тут, – ворчала абика.
Мадина перед отъездом осмотрела Румию с ног до головы: от черных туфель без каблуков до хвостика на макушке, стянутого резинкой, которую абика вырезала из велосипедной камеры.
– М-да… А нормальное есть что-нибудь на ноги? Кроссовки? Кто ж со спортивкой туфли надевает?
Костюмом-жёванкой – ярко-голубыми штанами и олимпийкой – Румия гордится. Папа выменял его у заезжих коммерсантов на старый велосипед. Абика раз попыталась погладить брюки – вовремя Румия увидела и выключила утюг. Кое-как объяснила, что ткань мятая специально: мода такая. Абика тогда недовольно покачала головой:
– И что, будешь ходить в неглаженом, как бишара́[3]?
Кроссовок, конечно, не было, и они поехали так: Румия в туфлях и костюме, ставшем вдруг тесным, Мадина – в платье и «лодочках».
Уезжали из дома абики, маленького и старого, с морщинками облупившейся краски на стенах, – он стоит через сарай от родительского, на другой улице. Абика в ночь перед отъездом, кажется, совсем не спала. Напекла пирогов с калиной, завернула в газету. Сварила манную кашу и остудила, чтобы она загустела. Румие нравится есть ее прямо из жестяной миски, холодную и чуть пригорелую. Обычно абика за это ругала и заставляла перекладывать кашу в тарелку. Но сегодня сама протянула миску.
Все утро она посматривала в окно и вздыхала. Потом сказала:
– Больше учить тебя уму-разуму некому!
Долго рылась в сундуке и вытащила новые, еще жесткие, накрахмаленные носовые платочки.
– На, пригодится.
И погладила ее по руке.
Ласку абика проявляла нечасто, и Румие захотелось ее обнять, но та приняла строгий вид:
– Где Мадина́ опять? Иди посмотри.
Румия вышла во двор, прошла по выложенной щебнем кривой дорожке мимо грядок с морковкой и раскудрявленным чесноком, старой печки, обмазанной глиной, и будки Жолбары́са. Тот выскочил и стал прыгать, натягивая цепь. Румия присела.
– Жолба-арсик! Я уезжаю. Не грусти, хорошо?
Он поставил лапы ей на плечи, облизнул нос.
За сараем раздалось покашливание.
– Вы здесь? Абика ждет.
Румия обошла сарай и увидела Мадину. Та машинально спрятала руку за спину.
– Да успеем, чего торопиться! Вечно за час всех построит. И сколько раз тебе говорить: обращайся ко мне на «ты»! Посторожи от абики.
Она поднесла сигарету к губам. Румия встала так, чтобы видеть дорожку. Жолбарыс рвался с цепи и скулил.
Мадина затянулась, выпустила в воздух колечко дыма.
– А папка так и не пришел проводить?
Румия мотнула головой.
Докурив, Мадина запрятала бычок в трещине стены.
– Ладно, пошли!
У будки Румия снова погладила Жолбарыса. Абика стояла на крыльце:
– Где ходите?
– Мам, ну не наводи кипиш!
Абика с подозрением принюхалась.
– Мадина́, теперь ты за нее отвечаешь!
– Мам, ну сколько говорить, не Мадина́, а Мади́на, так звучит современнее! Не беспокойся, присмотрю.
В доме сели на расстеленные на полу корпешки[4]. Абика стала негромко и быстро читать молитву. Из потока непонятных слов Румия вылавливала знакомое с детства «Сирота мустахим[5], сирота мустахим, бисмилла». Почему в молитвах всегда говорят про сирот? Надо потом спросить. В конце абика перешла на казахский, назвала имена предков и пожелала доброго пути – ақ жол.
За забором ждала облезлая машина соседа дяди Бéрика. Румия села назад, рядом с его дочерью-студенткой. Со всех сторон их обложили сумками. Дядя Берик завел машину. Абика что-то сказала Мадине, та нетерпеливо отмахнулась.
Тут Румия увидела папу. Он торопливо шел, прихрамывая на правую ногу. Румия попыталась выйти, но помешали сумки. Папа через окно поздоровался за руку с дядей Бериком, открыл заднюю дверцу и заглянул внутрь. От него несло перегаром. Задержав дыхание, Румия чмокнула его в колючую щеку и улыбнулась.
Мадина стала усаживаться на переднее сиденье.
– Салют, Мадин! – сказал папа.
Она не ответила.
– Ой, забыл, – папа полез в карман поношенного пиджака, достал две смятые купюры, отдал Румие.
Потом притянул к себе и поцеловал в лоб. Ей захотелось плакать, но она опять улыбнулась.
– Пап, ты ко мне приедешь?
– Конечно, Румчик!
Он потрепал ее по волосам и отошел. Следом в салон просунулась абика. Она что-то шептала – Румия не расслышала, только видела, что глаза у нее влажные.
– Долгие проводы – лишние слезы, – сказала Мадина. – Всё, всё, не на войну едем. Мам, давай!
Дверь закрылась. Машина чихнула, запыхтела и поехала.
В дороге Румию мутило: так было всегда, когда она нервничала. Пару раз пришлось останавливаться. Она присаживалась на край дороги, мыла ладони и лицо водой из пластиковой бутылки. Через три часа прошли пограничные проверки: одну с казахстанской стороны, вторую – с российской. Румия заполнила миграционный листок на улице возле будки, неудобно скорчившись и положив его на рюкзак: вписала свои данные, подчеркнула цель въезда – «учеба». Люди в форме проверили автомобиль и сумки, поставили штампы на документы и впустили их в Россию.
На трассе дядя Берик пристроился за КАМАЗом:
– Скоро ГАИ, увидят казахстанские номера – докопаются.
Пост проскочили без остановки.
К обеду въехали в Оренбург. В окнах мелькали серые пятиэтажки, промбазы, кричащие яркими цветами вывески «Трикотаж оптом», «Все для дома», «Свежая рыба».
Когда проезжали через Урал, Мадина обернулась:
– Здесь мост обычный, а в центре – роскошный. Это как раз недалеко от института! Студенты в Зауральную рощу бегают на физкультуру.
За рекой чаще стали встречаться новые девятиэтажки.
– Иномарок меньше, чем у нас, – заметил дядя Берик, когда встали на светофоре.
Мадина хмыкнула:
– Зато культурно водят!
Включился зеленый свет, и не успела машина тронуться, как сзади стали сигналить. Дядя Берик усмехнулся, дернулся и поехал.
Вскоре они остановились у серого здания с высокими колоннами.
– Драмтеатр! – с гордостью сказала Мадина. – Я тебя потом туда свожу.
– Дальше сами. По Советской ездить нельзя, – объявил дядя Берик.
– Это как же мы сумки потащим? – возмутилась Мадина, но тут же сделала голос мягче. – Берик, поможешь?
Дядя Берик, кряхтя, вытащил две тяжелые сумки и пошел вперед. Румия схватила рюкзак, Мадина перекинула маленькую сумочку через плечо. Миновав квартал, они перешли по пустой дороге к высокому желтому зданию педагогического университета.
Дядя Берик поставил сумки.
– Давайте! Удачи, Румия!
– Спасибо! – сказала она, отряхивая штаны.
Он сплюнул на асфальт и вразвалочку пошел к машине.
Мадина поморщилась:
– Хорошо, что никто из знакомых не увидел меня с этим колхозником! Мда-а, – она посмотрела на потрепанные сумки и перевела взгляд на туфли Румии. – Надо было, конечно, сначала тебя переодеть и завезти вещи домой, но так полдня потеряем. Ладно, жди здесь, пойду узнаю, что там да как.
Румия села на здоровенную сумку, набитую книжками и продуктами. Высокие деревянные двери университета то и дело хлопали, выпуская студентов. Интереснее всего было смотреть на девушек – как на подбор высоких и стройных, в летящих юбках-брюках, обтягивающих джинсах, коротеньких юбочках. Румия в своем спортивном костюме и туфлях почувствовала себя как скотник дядя Салимжан, забредший однажды в валенках и малахае на Новый год в сельский клуб. Ноги ее затекли, спина взмокла, но снять олимпийку было еще хуже: футболка под ней была с нарисованными утятами; сколько ни пыталась ее выбросить, абика не разрешила.
Наконец вышла Мадина.
– Ну, теперь ты практически абитуриентка! Завтра начнут заявления принимать. Поговорила с одним человеком, возьмут без проблем, – сказала она. – На иняз не получится, туда конкурс большой: победители олимпиад, выпускники спецшкол, блатные… А вот на химбио пока недобор. Но экзамены нужно сдать минимум на четыре: все же своих они будут брать в первую очередь, казахстанских – потом.
Она обмахнулась рекламной листовкой. Химия не была любимым предметом Румии, биология нравилась больше.
– Чего задумалась? – спросила Мадина. – Не бойся, мы тоже не лыком шиты! Ты же у нас умненькая, медалисткой стала бы, если б не Галина Мухтаровна! Ладно, поехали.
Мадина огляделась по сторонам, поправила блузку и подошла к невзрачного вида мужчине в очках:
– Добрый день, молодой человек! Не поможете донести вещи до остановки?
Мужчина удивленно потер переносицу и быстро заморгал. Пока он не опомнился, Мадина вручила ему сумки. Он нес, она тараторила рядом:
– А говорят, люди тут равнодушные! Я вот сразу вижу, кто так себе, а у кого добрая душа! Вы, случайно, не преподавателем работаете?
Их спутник молча потел и иногда тяжко вздыхал. Когда он затащил багаж в автобус, Мадина кокетливо вытерла ему лоб платком и что-то шепнула. Мужчина вышел, помахал с улицы, она послала воздушный поцелуй и звонко рассмеялась:
– Мечтай, мечтай, дорогой!
Ее изящная квартира так же странно смотрелась в обшарпанной пятиэтажке, как сама Мадина в ауле, когда, приподняв подол и выбирая, куда поставить ногу, шла в уличный туалет через скотный двор, где на каждом шагу попадались кучки куриного помета.
Румию она заселила в комнату своей дочери Жанель, уехавшей учиться в Питер. Здесь стояли застеленная ярко-розовым пушистым покрывалом кровать, письменный стол-книжка и старый комод с железными ручками. Окно выходило в пустынный двор, где бродил мальчик, время от времени бросая мяч в баскетбольную корзину.
В первый день ели то, что привезли от абики: беляши, айран, огурцы с помидорами. Во второй приготовили борщ. Румия помогла нарезать капусту и зелень.
– Нам это на неделю! В городе горячее варят только по выходным, в остальные дни некогда, – Мадина попробовала бульон и добавила соли. – И вообще, за фигурой надо следить! Ты-то у нас худенькая, а в моем возрасте, – она втянула живот, – полнеют даже от воздуха.
Румия оглядела стройную фигуру тети, пытаясь увидеть хоть один изъян. Ей хотелось быть такой же красивой и так же легко заговаривать с любым прохожим. Во время прогулок она смотрела в окна зданий и пыталась вышагивать, гордо неся свое тело, как Мадина, которая без конца поучала:
«Румия, не шаркай ногами!»
«Не прыгай через канаву, обойди по дорожке».
«Не "кушать", а "есть"!»
«Боже, Руми, ну что за привычка показывать пальцем, ты не в ауле!»
За следующую неделю она сшила Румие плиссированную юбку до колен и голубую блузку. Отвела в парикмахерскую, чтобы сделать короткую модную стрижку. Румие с новой прической было не очень комфортно, но Мадина знала лучше. Интересно, что сказала бы Айка?
Подруга Айка решила учиться в Актобе на повара.
– Колледж! – узнав об этом, усмехнулась Мадина. – ПТУ есть ПТУ. Придумали же! Раньше мы вообще говорили «каблуха»[6].
При этом ей нравилось, что пединститут переименовали в университет.
Мадина помогала Румие во всем: оплатила подготовительные курсы, приносила на тарелке яблоки, когда та сидела над книгами, гоняла ее по таблице Менделеева, учила определять, с какой одеждой какую обувь носить и как не пропускать нужную остановку.
На первый экзамен, по химии, поехали на троллейбусе. Румия повторяла про себя формулы, Мадина без умолку говорила, и впервые в жизни пришлось ее перебить:
– Можно потише?
Мадина удивленно посмотрела на нее, совсем по-абикиному поджав губы. Стало неловко, и Румию затошнило.
– Я повторяла формулы, – виновато сказала она.
– Ничего, это нервы, – Мадина сняла с ее блузки пушинку. – Ты все знаешь лучше других!
От этих слов скрутило желудок.
Приехали рано, но перед кабинетом, где шел экзамен, уже толпился народ.
– Кто в первую пятерку? – выкрикнул бойкий темноволосый парень. Он запомнился еще с курсов, потому что задавал много вопросов.
Четыре человека набралось сразу, потом все замолчали.
Мадина сжала Румие руку.
– Иди! Ни пуха!
– К черту! – пролепетала та и вызвалась пятой.
Через порог шагнула с правой ноги. В школе она сдала все экзамены легко, почти не волнуясь. Но тут медленно подошла к столу, еле переставляя ставшие вдруг тяжелыми ноги, осторожно взяла билет.
– На вас лица нет! – сказала женщина из комиссии, похожая на актрису из фильмов 60-х годов: с высокой прической и тонкой черной подводкой, протянувшейся за уголки глаз. – Все нормально?
Румия кивнула. Учителя в их школе никогда не называли учеников на «вы».
– Мне сегодня больше обмороков не нужно! Тяните!
Румия прочитала вопросы.
– Можно сразу ответить?
– Пожалуйста.
Через пять минут женщина прервала ее:
– Достаточно.
Она что-то написала на листке и протянула. У Румии подкосились ноги, захотелось присесть.
– Воду? – спросила женщина.
Румия кивнула, едва отпила из протянутого стакана и вышла в коридор.
– Ну что, строгие? Валят? Что получила? – раздалось со всех сторон.
Румия дрожащими руками развернула листок. Буквы прыгали, и она никак не могла понять, где оценка. Мадина забрала у нее бумагу, быстро пробежала глазами и просияла:
– «Отлично»! Умница!
По толпе прошел восхищенный вздох.
На биологии Румия волновалась меньше и сдала ее тоже на «пять». Третьим значился диктант по русскому – по нему она впервые в жизни получила «четыре», в сомнениях поставив запятую не там.
Мадина первой углядела в списках поступивших фамилию «Сеитова»:
– Румия, золотце! Абика будет гордиться! Всем расскажу, что моя племянница учится в университете. Наши гены!
Тем же вечером Румия написала письмо:
Привет из Оренбурга, моя милая Айка!
Можешь меня поздравить, я поступила!
Хотела приехать домой до учебы, но абика сказала не тратить деньги. Пока буду жить у тети Мадины. А ты как? На дискотеки ходишь? Кого видела из наших?
Пиши.
Твоя Румия
Глава 2
Ожог
1987, поселок П. под Актобе – АктобеНаконец-то абика, приготовив лапшу на ужин, ушла к себе. Пока мама придет, час точно есть.
Румия накидывает кофту, надевает на колготки синие трикотажные гамаши и колючие шерстяные носки, на голову – пуховый платок, концы его скрещивает под шеей. Поверх всего – папину фуфайку: свое пальто в сарай неохота, провоняет навозом. Валенки с галошами тоже папины, ей выше колен. Дверь распахивается настежь, едва не срываясь от сильного ветра; мама вечно ворчит, что папа не поставит другую, покрепче.
Острый снег колет глаза и щеки. Солнце еле светит тусклым пятном. Перед сараем Румия падает – галоши скользкие. Морщится – ушибла коленку. Поднимает проволочное кольцо над калиткой, заходит в карду[7], затем в большой сарай. Нечаянно наступает на свежий кругляш навоза и зажимает пальцами нос. Корова лежа жует жвачку. Румия почесывает ей теплую, с мягкими складками, шею.
В загончике – овцы. Румия входит, захлопывает за собой легкую дверцу и ловит ягненка. Тот блеет, прижимаясь к стене, подныривает под баранов. Они тоже орут. Румия садится на колени, запускает пальцы в плотные кучеряшки. И чего раскричались? Она находит теплое тугое вымя овцы, подносит к нему ягненка. Тот начинает сосать, отрывается, снова блеет.
Румия захватывает с собой ковш зерна из ларя, идет в маленький сарай. Оттуда, едва не сбивая ее с ног, вылетают голуби. Они собираются здесь погреться.
– Нате, нате, – сыплет она зерно на дощатый пол.
Голуби слетаются снова.
Когда их набирается штук двадцать, Румия захлопывает дверь.
А теперь ловить! Вот этот какой красивый, белый, с коричневыми пятнышками. Белые голуби самые аккуратные. Как будто знают, что отличаются от других. Она хватает его в верхнем углу сарая, под низким потолком. Голубь, пытаясь вырваться, машет крыльями. Румия бережно прижимает их к его тельцу.
– Ну-ну, какой же глупый, я тебя не обижу! На!
Сует под клюв зерно на ладони. Тот только вращает круглыми глазами. Почему в кино голуби умные, даже пьют изо рта у хозяина. А эти!..
Абика ругалась, когда увидела, что Румия хватала голубей:
– Они же дикие! Заразу всякую приносят, не трогай!
Теперь Румия ловит их, когда дома никого нет.
– Ладно, лети!
Голубь резко взлетает и бьется о потолок.
Румия скрипит по снегу обратно в дом. Скучно. Айка заболела, не приходит уже неделю. Родители придут уставшие: «Руми, отстань! Без тебя голова кругом!»
Она садится за стол, берет карандаши и новый альбом. Может, сегодня мама будет веселая? Почему-то в последнее время она все время злится. Румия слышала, как абика говорила ей: «Нам нельзя мальчиков!» Мама тогда на нее кричала. Странно, про каких это мальчиков?
На листе возникают овал с острым подбородком, тонкие брови, растянутые в широкой улыбке губы, длинная шея с бусами, открытые плечи и руки, поясок, воланы наискосок на узком платье. Хотя мама улыбается только кончиками губ и не носит такое, ей бы точно пошло. Над головой папы Румия рисует лампочку на проводе, чтобы было понятно, какой он высокий. Острые уголки воротника рубашки, ремень на брюках. Абику рисовать сложнее всего: лицо у нее в морщинках, и, если сделать полоски, получается некрасиво, зато у нее бешпет[8] с узорами. Лицо папы Румия обычно закрашивает морковным цветом, его кожа темнее всех. Себя она изображает в пышной юбке, как у принцессы. Все четверо – папа, мама, абика и Румия – веселые и держатся за руки. И не нужны им никакие мальчики.
– А-а-а, ма-ма!
Голос Румии прерывается, она уже не кричит, а воет, взвизгивает, стонет, хрипит.
Мама хватает ее и тащит к крану, сует красную ножку под холодную воду.
Румия ненадолго затихает и снова кричит:
– Больно!
– Вот зачем лезла? Все молоко разлилось!
– Я хотела помо-очь!
Румия рыдает, жгучая боль захватывает ее от мизинчика на ошпаренной ноге до самого сердца. Прижимается к маме.
– Терпи, доча! О Боже, ну что я сделаю?
Хочется искусать ее. Как тут терпеть? Мамин халат от слез Румии становится мокрым. Она зарывается в пахнущие молоком складки и хватает зубами ткань. Боль-но. Боль-но.
В больнице всё грязных цветов. Стены, выкрашенные до половины темно-зеленой краской, серый с бурыми пятнами потолок, облупленные тумбочки с остатками синей эмали. Даже небо в окне – мутное, как вода в ведре санитарки после мытья полов.
Румия и себя чувствует грязной. Платье на ней то же, в котором ее привезла в город скорая: байковое, домашнее. Чешутся немытая голова с растрепавшимися косичками и обожженная нога. Абика говорит, когда чешется – заживает. Как же она заживет, если каждый раз, когда меняют повязку, сдирают кожу. Бинт присыхает к ране, и медсестра отрывает его вместе с запекшейся корочкой.
В больнице Румия ненавидит утро. Оно начинается со света лампы, бьющего прямо в глаза, и громкого голоса:
– На процедуры!
Румие хочется дальше лежать под колючим одеялом, но она встает, сует ноги в шлепанцы и плетется в кабинет с белой раскрытой дверью, из которого горько пахнет.
Медсестра разрезает повязку ножницами: ших, ших. Сейчас начнет драть. Румия заранее сжимает зубы и морщится.
– Ай!
– Не дергайся! Ух, какая нетерпеливая. Ты же большая девочка! Сколько тебе?
– Семь.
Медсестра бросает в ведро повязку с коричневыми пятнами, мажет ожог ярко-оранжевой мазью, которая чуть успокаивает боль, и туго обматывает ногу белоснежным бинтом. С Милой, соседкой Румии по палате, медсестра разговаривает по-другому, ласково, и касается ее ран осторожно. Может, все дело в том, что косички Милы аккуратно заплетены и одежду она меняет каждый день?
Вернувшись в палату, Румия пытается расчесать колтуны, пропуская их промеж пальцев, но волосы запутываются еще сильнее, а расчески у нее нет.
После обеда к Миле приходит мама. От нее вкусно пахнет шоколадной помадой, у мамы Румии такая была. Когда губнушка почти закончилась и ее стало трудно достать, мама выковыривала остатки спичкой с намотанной ваткой и водила ею по тонким губам. Румия тоже иногда залезала в помаду пальцем.
Мама Милы со всеми приветлива. Относит надписанные банки в жужжащий кривой холодильник и спрашивает, что принести в следующий раз. Перехватив взгляд Румии, протягивает большое красное яблоко:
– На, девочка! Как тебя зовут? Забываю постоянно. Рания?
Румия молчит.
Мама Милы кладет яблоко ей на тумбочку. Входит медсестра:
