Блэкаут

– Обязательно, но все по порядку, – ответил я. – Сейчас просто скажи, где машина.

Он сказал, мы погрузили мои вещи в багажник и сели сами.

– Знакомьтесь, это Катя, наш директор. Катя, это Рамиль.

Директор сидела на заднем сидении. Кажется, я покраснел и пожал ей левую руку. Мы перекинулись парой вежливых фраз, и всю дорогу до гостиницы она больше не проронила ни слова. Славнов меня расспрашивал о моей группе, о ребятах, о стилях, о достижениях и планах, я отвечал.

Потом мы выгрузились из машины и пошли в гостиницу. Это была «Москва» в самом центре Сочи, как мне сказал Славнов. Несколько минут на стойке регистрации и манипуляциями с моим паспортом; Катя исчезла. Славнов проводил меня в номер и рассказал, что там и где, а я попутно объяснял ему, какая информация о помещениях мне нужна. Потом он ушел собираться, а я остался ждать дальнейших указаний. Концерт был уже вечером.

Нашел стакан, чтобы сделать из него пепельницу и покурить на балконе, и тут зашел Дэн. Как всегда веселый, болтливый Дэн, вокалист московской компашки. Его вторым вопросом после «как дела?» было «дунем?»

– Неа, – ответил я. – Ты дуй, а я – «Кент».

– Рад тебя видеть, чувак, – сказал он и затянулся.

– И я тебя, – ответил я и тоже затянулся. – А Катя с вами давно работает? Ее же не было в прошлом году.

– Вот как раз после Самары она к нам и пришла. Она так-то модель. Бывшая, конечно, но каблуки носить умеет. – Он хихикнул. – Она работала админом в модельном агентстве, где я немножко рожей торговал. Ну и как-то слово за слово, я познакомил их со Славновым, и она свалила из агентства и пришла к нам.

– Подожди, ты рожей торговал? Типа, модель?

– Ну да, снялся даже в двух рекламах: в соке и в «Билайне». Но я завязал. И она решила завязать. Там все не по-настоящему, в этом модельном бизнесе, – он клацнул языком. – Ее-то в нас и привлекло, что у нас все, по крайней мере, честно. Что думаем, то и поем.

Нашу беседу прервала оставшаяся троица Славнова. Со словами «Рамиль, ты выучил программу?» они шумно завалились в номер. Ударник Володя Долгий, басист Фил Романенко и сам Славнов. Объятия, рукопожатия, приятные слова. Они принесли какое-то бухло, стаканы, и мы выпили по паре стопариков, а потом пошли прогуляться по Сочи и пообедать.

Мне было непривычно в той обстановке: вокруг меня были люди знакомые, но все же очень поверхностно. Ну и как перед любым важным мероприятием, я не был особо раскован, я все-таки копил энергию для этого мероприятия и старался ею не расплескиваться. Я был как натянутая струна. Я так волновался перед концертом, что мало что запомнил из того, что было перед ним. А потом мы пришли в «Ривьеру» на площадку, где я поймал себя уже на привычном ощущении предвкушения сцены.

Катя летала по гримерке туда-сюда. Постоянно с кем-то разговаривала по телефону. Дэн травил анекдоты про наркоманов, пока мы с Филом настраивали гитары, а Долгий стучал барабанными палочками по ножке стула или чему-то подобному. У Дэна был ритуал: вести себя как можно хуже и шумнее перед выходом на сцену, а еще лучше – что-нибудь украсть или испортить. Он считал, что энергию нельзя копить, но необходимо тратить – так она воспроизводит сама себя, и чем хуже все будет за кулисами, тем лучше станет на сцене. Долгий о законе сохранения энергии был с ним согласен, но по устройству темперамента не мог даже быстро сесть и снова встать, не то что выплясывать электровеником. Рвется вторая струна, и Дэн вопит, что это чертовски хороший знак. Выступление начинается на полчаса позже.

Импровизировать пришлось много. Записанные Славновым треки, по которым я учил песни, мало походили на то, что мы играли на сцене. Семь лет я не выпускал гитару из рук именно для такого случая – чтобы даже в такой свистопляске оказаться на высоте. Славнов любил менять вступления и перекидывать сэмплы с места на место, поэтому Фил, устроившись ко мне поближе, вовремя все подсказывал и очень этим помогал. Пока я думал, как бы не скончаться от обезвоживания и доиграть все до конца без сильных лаж, бешеный Дэн вертелся и прыгал, приводя публику в экстаз, а Славнов колдовал с эффектами так, что народу было наплевать на то, какое я играю соло.

Трынн! Счастливый финал, зал визжит. Славнов уводит меня со сцены и хлопает по плечу. Такой же, как я, мокрый Дэн подлетает обниматься и орет в ухо, что все прошло супер. «Молодец», – сухо говорит Долгий и тоже хлопает по плечу. «Норм», – сдержанно резюмирует Фил.

Собрали инструменты, погрузили в машину. Катя все звонила. По пути в гостиницу обсуждали концерт, кто где облажался и как сочинская отпускная публика ничего не заметила. Я набрал Алинку и отчитался. Она собиралась на дискотеку с Олей и еще какими-то ребятами. Я пригрозил, что все расскажу ее Толику, а она ответила, что Толик – козел, потому что не захотел с ней ехать. Значит, она уже пригубила красного, и я мог быть спокоен, что она не скучает по моей вине.

Мы собрались в номере Славнова и Дэна. Дэн вручил мне стакан с виски, заставил со всеми чокнуться и что-то сказал про отлично отыгранную программу. Выпили, и, пока Славнов что-то шутил про армянский коньяк, вошла Катя. Ей сказали, что здесь выключают телефон при входе, но, проигнорировав это, она проплыла мимо, пробравшись вглубь комнаты, поближе к окошку. Пряно-грейпфрутовый шлейф ее духов, видимо, действовал не только на меня, потому что через секунду, словно пойманные на крючок, мы все потянулись к окошку поближе к Кате.

Бутылка разошлась со скоростью света. Вторую мы пили по пути в клуб, прямо на улице. В клубе пили текилу и чего еще только не пили. В общую болтовню, если тема была знакомой, я старался включаться, но в основном только слушал их треп про все на свете, дискретно скачущий с темы на тему без каких-либо, как мне казалось, логических мостиков. Время от времени Славнов объяснял мне на ухо, кто такой этот Синий, что за флешмоб был на Кутузовском или что «Джангл» – старое название их репбазы.

Не помню точно, в какой момент это произошло, но к концу вечера Катя перестала меня игнорировать. Она начала со мной разговаривать и даже вела по улице вместо Славнова. К тому времени название алкоголя, что мы в себя вливали, курсируя от одного заведения в другое, перестало иметь вообще какое-либо значение.

По пути нашли машину ООН и сфотографировались возле нее, Долгий сказал, что глобального потепления не будет, а Катя – что акклиматизацию ждать послезавтра. Домой тащились, обнявшись всей компанией и признаваясь друг другу в нечеловеческой любви, а синусоида траектории, которой мы шли, то и дело встречала на пути мусорки, фонари и ветки, которые могли бы и не мешаться так настойчиво.

Пока парни шумели в коридоре, шатались туда-сюда, хлопали дверьми, мы с Катей зашли в мой номер выкурить по сигарете перед сном. Она разбросала туфли, и мы уселись прямо на пол. Разговаривали пьяный разговор. Заплетающимся языком она сказала, что ей со мной интересно, а потом ушла спать, стукнувшись о дверной косяк.

Вдоль всего горизонта передо мной лежат голые сопки, еле прикрытые выжженной бурой травой. Гудит обжигающий ветер, перебирая под ногами песок. Над головой висит огромное горячее небо цвета индиго с ярко-оранжевыми перьями облаков. Ни души вокруг, одни только ящерицы снуют под камнями. На песке стоит одинокое сухое дерево, колючее, как наждак, обглоданное песчаными бурями. И над деревом из-за облаков вылезает маленькое ярко-красное солнце. Выпрыгнув из облака, его наливной круг спускается по небу все ниже и в конце концов застревает среди сухих веток этого дерева.

Солнце дергается несколько раз, как бабочка в паутине, пытаясь выбраться, но ветки скорее проткнут его, чем выпустят из своих корявых колючих лап. И я начинаю карабкаться по дереву, чтобы высвободить солнце из плена. Под ногой хрустит сухая ветка, я боюсь уколоться, но лезу вверх, не сводя глаз с алого шарика. Будто стоит мне отвернуться, и он исчезнет, стоит неосторожно качнуть ветки, и они его проткнут и из него выльется вся жизнь.

Я осторожно вынимаю солнце из веток и держу его в руках, а оно переливается в ладонях, как лужица горячей алой ртути, и во все стороны ярко светится. Я подбрасываю его, как божью коровку, и оно не спеша уплывает за горизонт. Тут ветка, на которой я стоял, с треском ломается, и я падаю вниз.

Все это длилось какое-то мгновение. Я открыл глаза и привстал. Было темно. Перед глазами все еще сиял красный солнечный шарик, я все еще ощущал в ладонях его тепло и его вес. Вдруг чья-то тяжелая рука упала на мое плечо. Я оглянулся, но никого не увидел. Грубый мужской голос сказал мне: «Сюда. Только не наступи, тут все спят», и я сразу услышал сап лежащих вповалку людей. Они все были укрыты одинаковыми защитными накидками, потому что мы были в какой-то казарме. Я знал, что среди них есть вся четверка S-14. Осторожно их перешагнул и оказался уже у самой двери, как кто-то снова положил мне руку на плечо и сказал: «Просыпайся».

Я продрал глаза, вспоминая, где должен находиться. Все верно, на казенной кровати гостиницы «Москва» в Сочи. Нашарил одежду, вышел на балкон, поковырял щетину, слушая город, покурил. Потом напился воды из-под крана, сходил в душ, побрился. Постучав в дверь, зашла Катя, и со словами, что завтрак мы проспали, принесла кофе в термокружке.

– У меня на море никогда не бывает похмелья, – сказала она. – А у тебя?

– Видимо, тоже, – ответил я, отхлебывая черный растворимый из ее термоса.

Я действительно чувствовал себя бодрым, как после никакой аналогичной пьянки в Самаре.

– Так что ты вчера говорила про Украину? – спросил я, сам удивляясь, откуда я помнил все то, что она пьяная говорила мне в ночи.

И она рассказала, что ее отец – понтийский грек, оттуда и фамилия – Харитиди. Что в Мариуполе живет ее родня по отцовской линии, и раньше она там проводила каждое лето.

Она достала сигареты, я протянул ей зажигалку, и мы вышли на балкон.

– Мама его прогнала, и он вернулся в Мариуполь, – сказала она. – Я была маленькая, ничего не понимала, а мама мне говорила, что он ублюдок, и заставляла взять ее фамилию. Сначала из-за школы, а потом из-за агентства, где я подписала контракт, фамилию менять было сложно, и слава богу, что не поменяла.

– Почему?

– Мы православные и должны носить фамилии отцов, какими бы они ни были.

– И за что твоя мать его так?

Катя отхлебнула кофе.

– Пил, изменял, – сказала она равнодушно. – Может, маму он и правда не любил, но точно помню, как любил меня.

Она сделала еще глоток кофе. Что-то вчера произошло, раз сегодня она так легко мне открывалась. А ведь вчера до позднего вечера она со мной вообще не разговаривала.

Она рассказала, что держала злость на мать и ушла моделить, чтобы заменить отца новыми людьми и новыми увлечениями. В силу детского возраста ей казалось невозможным навести мосты с отцом самой, и она только горевала, что и он не делал попыток с ней общаться.

– Сирота при живых родителях, – грустно хмыкнула она.

Тем не менее она продолжала жить с матерью, сохраняя с ней отношения невмешательства ни во что. Может, не съезжала, потому что копила на домик на море. А может, простила ее в глубине души и не хотела оставлять в полном одиночестве. Я заметил в ней это милосердие, православными ли молитвами переданное ей от своих греческих бабушек, или просто редкое человеческое милосердие, которое она проявляла не для кого-то, но для самой себя, потому что по-другому попросту не могла. Ведь и ко мне она пришла, жертвуя рабочим временем, для того, чтобы как-то занять мое безделье, которое зрячие проводят, глазея по сторонам или на людей в окно.

За это Катю надо было отблагодарить, поэтому, когда она спросила о моем детстве, я, глотнув побольше кофе, пустился в рассказ.

Ортодоксальные мусульмане, чей язык я немного понимал, остались в Янауле, откуда была родом моя мама. Она приехала учиться в Уфу, познакомилась с папой, дала двум детям татарские имена, но на том сохранение традиций закончилось. Если в Уфе или в гостях у бабушек мы с Алинкой еще вяло изъяснялись на башкирском, то после переезда в Самару, когда мне было десять, ни одного слова на языке предков в нашем доме произнесено не было. Деды корили нерадивых моих родителей, что те не поддерживают в нас башкирское, сетовали, что русские под Оренбургом больше знают нашу культуру, чем мы сами, и ставили в пример почему-то татар, от которых я тоже порядком наслушался, насколько мы, башкиры, «младшие их братья», растеряли свою национальную гордость и подло прогибаемся под русских.

Протест родителей вылился в то, что они решили считать себя атеистами. Может, начитались в институте Маркса, а может, полагали, что атеизм даст им большую материальную базу для постройки крепкой советской семьи. Меня даже не обрезали, а это показатель. И когда страна стала восстанавливать право граждан на религию, ислам не нашел места на семейных книжных полках.

Когда уже мне в универе читали историю религии, мне хотелось почувствовать от ислама какое-нибудь генетическое покалывание в сердце, но все было выбито дворовым атеистским детством и одним несчастным случаем, который заставил меня смотреть на Аллаха по-своему.

Несчастный случай произошел со мной именно тогда, когда хамливая субстанция без царя в голове должна была вскоре начать взрослую жизнь. Вместо того чтобы расти, я постоянно скатывался куда-то вниз, впутывался в передряги и, не успевая выбраться из одной, попадал в другую. Я бы погиб, наверное, в какой-нибудь «героической» драке или свалившись с какой-нибудь крыши, но высшие силы, которым я оказался для чего-то нужен, пробили мне голову и оставили без зрения, вложив в освободившееся место способность критически мыслить и анализировать. Жестокий метод применила судьба, но он сработал. Мне неудобно жить, но, возможно, это было лучшее, что судьба смогла придумать для моего воспитания. Кстати, когда я это понял, мне стало гораздо легче.

Катя сказала, что свой бог есть внутри у каждого, но снаружи он у всех один, и не важно, как мы его назовем. Это я слышал от православной гречанки, а греки, как нам рассказывали в универе на истории религии, до сих пор верят в Зевса.

Катя предположила, что парни будут еще долго отсыпаться, и позвала меня сходить куда-нибудь поесть. Я был рад такому предложению – мне нравилась ее компания.

Пока мы ехали с ней в такси до ее излюбленного hidden place, она спросила, есть ли у меня девушка. Я ответил, что нет, и задумался, и ей, наверное, показалось, что она перегнула палку. На самом деле я просто вспомнил единственную девушку, которую любил. С ней мы так и не были близки, хотя дружили, а потом и встречались с седьмого класса и до самой аварии.

Ее звали Маша, мне до плеча, ладная, сексуальная. Смуглая, с огромными голубыми глазами и гладкой бархатной кожей. С Машей никогда не было скучно. Она хотела быть всем и всегда, успеть все и везде, в ней искрила любовь к жизни и новым приключениям, вокруг, где была она, всегда было много света и тепла. Мы были хорошей парой. Когда гуляли, она клала руку мне на попу и говорила, что обожает мой нос.

Но она не смогла справиться с собой, со мной и свыкнуться с мыслью, что ее Рамиль никогда больше не будет тем Рамилем, которого она знала. Я вмиг стал для нее совершенно чужим. Да я и сам не хотел никого брать с собой в долгое и неизвестное путешествие, уготованное мне судьбой, не хотел чужих подвигов. Мне предстояло жить слепым, и надо было самому как-то справиться с этой мыслью.

Я столько раз вспоминал наш с Машкой последний разговор, что выучил его наизусть. Забытые реплики я заменил на близкие по смыслу и прокручивал ту беседу десятки раз, как проигрывают интересное место на кассете.

Она зашла ко мне домой тем летом, перед одиннадцатым классом. Мы сидели на кухне, и все было невыносимо неловко.

– Не хочешь прогуляться? – спросила она.

– Хочу. Но, кажется, собирается гроза, – ответил я.

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую. Воздух тяжелый, птицы низко летают.

– Да, ласточки поют о дожде. – Она помолчала. – Ну ладно.

Предложил ей чай, но она тут же сама набрала воды и включила чайник. Я чувствовал, что она не находила себе места. Мы еще помолчали. Я безумно хотел вспомнить, о чем мы болтали без умолку раньше, но ничего такого в голову не приходило.

– Нет, все-таки пойдем на улицу, – не выдержал я. – А то я здесь скоро сдохну.

– Но ведь дождь…

– А пофиг.

Ей, наверное, тоже было невыносимо подбирать слова. Наверное, она тоже лихорадочно придумывала, что бы у меня такое спросить или что бы такое рассказать, чтобы не задеть за живое. И не могла ничего придумать. Бедная Машка, попала она тогда в ситуевину.

Только мы вышли из подъезда, хлынуло как из ведра. Настоящий летний ливень. Мы прятались под козырьком подъезда. Она все молчала, и это было ужасно.

– Маш, ну мы оба понимаем, что к чему, – откуда у меня взялись тогда силы. – Зачем молчать? Если нечего сказать… Наверное, нам лучше здесь и сейчас…

– Это будет жестоко с моей стороны! – крикнула она. – Но я…

– Вот именно. Подумай о себе.

– А ты?

– Все будет хорошо. И не из таких передряг выбирались.

Она выскочила под дождь.

– Боже мой, Рамиль, я ничего не понимаю! Я вроде всегда была такая умная, такая молодец, а сейчас у меня нет для тебя подходящих слов. Прости.

Я ясно представил, как с ее загорелых, пухленьких рук стекают крупные капли дождя, и ее бровки домиком. И блеск для губ, светло-розовый, все еще тот, который она купила перед летом. Я сделал несколько шагов к ней навстречу, четыре или пять. Тогда каждый шаг считался у меня за большой подвиг.

– Не ищи слов. Все и так ясно.

Длинный и бессмысленный разговор об одном и том же. Вдобавок под проливным дождем, по законам жанра. Когда она уходила, ее шагов почти не было слышно из-за миллионов капель, бьющихся о землю. А я все стоял на месте. Потом, промокнув насквозь, я подумал, что выгляжу глупо, и пошел домой. И тот путь до квартиры занял у меня, наверно, целые полчаса. Как же мне было паршиво.

Потом у меня были случайные связи с девчонками, каждая из которых думала, что лишает меня невинности, но более серьезных отношений я не искал.

Кате я рассказал только «скелет» этой истории на пару предложений. Ни к чему ей было знать всю анатомию, да и грустная она, не по теме.

Тем временем мы уже приехали в кафе «Самолет», которое Катя очень любила. Во всяком случае, она так сказала. «Наверху, на горе, с верандой с потрясным видом на город. Сидишь, тебя обдувает ветерок и видно море вдали. Правда, мебель пластиковая, ну и ладно».

Уже не помню, что мы заказали, наверно шашлык или плов. Что мы еще могли там заказать. Сидели, ели, и Катя рассказывала мне о своем модельном прошлом.

Она подавала большие надежды агентству и хорошо зарабатывала с шестнадцати, потому что врожденный талант держаться перед камерой подкреплялся мудрыми глазами на точеном южном лице, а еще потому, что она никогда не стеснялась и никогда не говорила нет. Не фотографы, которые снимали ее голой, и не стилисты, которые ее одевали перед дефиле, хотели ее трахнуть (те были геями) – трахнуть хотели все остальные. Ей нравилось общаться с людьми и узнавать новое о мире по ту сторону кулис: где находится Париж, что было на Красной площади в Новый год, как будет по-испански «я тебя люблю», и она общалась с мужчинами, которые говорили с ней по-испански и рассказывали про Париж для того, чтобы затащить в постель. Они почти нравились ей на самом деле, эти мужчины, красивые и богатые, но скоро стало ясно, что про Париж они знают меньше ее, вместо испанского говорили с ней на итальянском, были женаты по два раза и страдают фобиями и припадками, а некоторые импотенцией, амнезией и облысением.

Катин красивый мир существовал как одномерная картинка, выполненная в макияже, одежде и аксессуарах. Она знала, что внутренняя красота не продается даже в самом дорогом магазине. Сексу без любви было сказано решительное «нет», и лучшими собеседниками стали книги. Фил считал, что она спит со Славновым, и из-за этого они много ссорились. Ни с кем из группы Катя, по ее словам, не спала и призналась, что уже даже не мечтает полюбить.

Я думал о том, что мир полон добрых людей, но нам вечно некогда замечать их вокруг себя. Время уходит на постройку замков из песка, проект которых предложило ТВ. Нас учат быть успешными и не учат просить о помощи. Мы придумываем себе несуществующую внешнюю оболочку и досадуем, что никто не может прочитать наши мысли, потому что мы их усердно прячем.

Передо мной сидела малознакомая женщина. Даже зная, что я ее не вижу, она не старалась казаться лучше. Она не рассказала ни об одном своем достижении, как это любят делать. Не дала ни одного совета, как это любят делать. Не попыталась намекнуть о своей сексуальности, «нечаянно» задев меня коленкой под столом (знавали и таких). Она смеялась там, где было смешно ей, а если не знала, что сказать, то так прямо и говорила.

Я встречал много фальши. Многие, с кем мне приходилось общаться, недооценивали силу слов и были уверены, что своими россказнями создают правильное о себе представление. Я не видел их причесок и их обуви и мог судить только по тому, что они говорили и как поступали. И я слышал искусственных людей. Не мог успешный человек не помнить своих провалов, настоящий друг не знал ценности дружбы, если не предавал сам, а у кого все было в порядке с сексом, тот об этом всегда молчал. Фальшь, фальшь, фальшь. Сильный человек не боялся своих слабостей. Женщина, сидящая передо мной, с которой я познакомился двадцать четыре часа назад, была сильной. Она была первой женщиной, говорившей со мной искренне.

– Воровского? – спросила Катя в трубку, когда зазвонил ее мобильник. – И что ты предлагаешь?

Она сказала, что парни повылезали из номеров и шатаются по городу, требуют нас для полного комплекта. Второй концерт завтра, так что сегодня – день похмельно-разгрузочный. Едем к ним? Едем.

Зажигалка. Дым. Такси. Куда ехать? На Воровского к памятнику.

– У розового дома? – спрашивает Катя в трубку, вертя головой по сторонам. – А мы у «Адидаса»! Дуйте сами сюда, я на каблуках.

Я думал о форме ее лодыжек. Пока мы ждали пацанов, она рассказывала все, что видит вокруг, а потом какую-то историю про подружку Ленку.

Славнов, Дэн и Фил пришли без Долгого, недовольные Катиными каблуками, из-за которых им только что пришлось нарезать кругаля по жаре.

– В зоомагазине застрял, пойдем, выловим его и выпьем уже что-нибудь, – буркнул Славнов.

Невообразимые экзотические деревья вокруг Фил называл «гребаными пальмами», Долгий восторгался их причудливой формой, как он это умел: так нудно, что на каждом слове его хотелось прервать. Обсуждали местную архитектуру, от которой Дэн был уныл. Слава молча шел впереди и искал хороший по его меркам бар. Катя все докладывала: «Тут есть кино, здесь хорошая спортивная одежда, а здесь мы как-то снимались для Cosmo». Баров должно было быть много, но Славнову ничего не нравилось. Мы все шли, шли и шли.

– На Кавказе мало йода, – говорил Дэн. – Поэтому у них дети тупые, а когда вырастают, покупают йод в аптеках, но все равно этого не хватает. – И ржал.

– Самые ужасные москвичи – приезжие, типа вас, – замечал Фил, и все смеялись. Он единственный из всей группы был москвичом. Долгий был откуда-то неподалеку, но это не считается: замкад – он и есть замкад.

Наконец мы приземлились в турецком кафе «Бибигон». По телевизору показывали матч наших баскетболисток, но заинтересоваться им ни у кого не получилось, хотя поначалу каждый выдал псевдоэкспертную фразу в духе «с нынешним составом китаянки нам по зубам, да». Пиво под болтовню шло хорошо, Катя сидела рядом и оттаскивала Долгого от моего уха.

– Вова, прояви понимание, – говорила ему она. – Не всем интересно, кем в прошлой жизни была соль.

Мне было интересно, не чем была соль, но почему Долгий вообще интересовался историей ее инкарнаций. И вообще было интересно, как он из родного Подмосковья добрался до буддизма. Но в тот день ответов я не нашел. Не нашел их, впрочем, и потом.

Долгий первым ушел из кафе, убедив всех, что у него есть сто рублей на такси. Когда остальные, расплатившись, вышли на крыльцо, Дэн засобирался покурить ганжубаса, и с ним исчезли Фил и Славнов. Мы с Катей остались вдвоем.

Шли под ручку, и я плел про гармонию духовного и физического, чтобы связать слова. Катя жаловалась на тяжелую женскую долю, и тогда я плел ей про нормальность разных путей развития личности, не веря ни в одно сказанное собой слово.

Мы долго прощались в коридоре гостиницы. Если бы она хотя бы отпустила мою руку! Но она держала ее, смеялась и прижималась невзначай (а может, ее просто шатало). В тот момент я начинал верить в себя и даже радоваться быть другим, потому что девушка, которая мне нравилась, не хотела идти спать, хотела стоять со мной в коридоре гостиницы и держаться за руки.