Русская Голгофа

Руководствуясь пунктом вторым статьи тринадцатой и статьей сто тридцать первой Устава о наказании, я, мировой судья Бубенцов Самуил Ермолаевич, постановил: признать артиста Лемешевскаго виновным в оскорблении словом лиц театра и подвергнуть денежному штрафу в пятнадцать рублей серебром.

Участники дела тогда все остались недовольными, поскольку поверенный театрика приносил апелляционную жалобу об усилении наказания для зарвавшегося московского артиста, а Лемешевскай подавал жалобы о признании дела ничтожным, поскольку против него был явный сговор из чувства зависти и сословной ненависти.

Дело в итоге передали в вышестоящий суд, а там бог весть, что с ними всеми сталось.

9

Стояло жаркое, слишком жаркое и засушливое лето. Деревенские кумушки переживали, как бы не испортилось тело, вторые сутки уж стоящее в церкви Спаса Преображения.

Громадный краснокаменный храм виднеется со всех концов деревни Мары, звон его исполинских кречетниковских колоколов разлетается печальным перебором на всю округу. Матушку Софию любили все, кто бы как ни относился к суровому Самуилу, а к нему и нельзя было относиться иначе.

Его раскосые, василькового цвета глаза пробирали насквозь, ничто было не утаить на исповеди – хоть ты, поди, облизала краешек крынки со свежей сметанкой на Страстной седмице, когда никто не видит, а Самуил все прознает.

Все в Марах привыкли видеть широкие круглые лица, курносый нос да водянистые, большие глаза, мужичков среднего росточку. А Самуила все звали чукчей, нездешним, хоть и выросшим в этих местах, в деревеньке посевернее Мар – в Мордвиновке. Здесь обосновался уже взрослым мужчиной, диаконом – с женой и младшей дочерью он приехал в Мары в 1930 году.

Из восемнадцати детей женского и мужеского пола выжили только двое – старшая Параскева и самая младшая Евдокия, каковая и оставалась с родителями до сего времени.

Параскева же, достигнув возраста старой девы, самовольно вышла замуж за Василия Заигрина – царского офицера в отставке. Отец устроил жуткий скандал и отказался давать свое благословение и признавать зятя. Сказал тихо, сверкая глазами: «Параскева, разочаровала ты меня, девк. Не думал я, что ослушаешься, в такие-то времена. Да что уж теперь, отрезанный ломоть. Детям, что народятся, помогать буду. А для тебя и Василия пальцем не пошевелю. Так и запомни».

София успела перед Преображением закатать крыжовенного и смородинового варенья, которое теперь пузатыми банками поблескивало в погребе. Да кому оно теперь? Кто станет на ржаной, чуть кляклый хлеб наливать деревянной ложкой эту кислую вязкую снедь? Разве что внукам в Рязань отправить в деревянных ящиках – Анна уже была взрослой девушкой, Катерина девочкой-подростком, Митя даже уже жил в семье дяди в Ухолове, помогая по хозяйству…

А теперь за неделю до Успения лежит вот София в простом деревянном гробу посреди холодного Преображенского предела – исхудавшее лицо умильно улыбается, вся утопает в белых, с оборванными желтыми тычинками, лилиях. Голова покрыта тоненьким хлопчатым платочком в мелкий розовый цветок – просила не хоронить в черном, хотела празднично.

Самуил, окончив службу, подходит к открытому гробу, размашисто крестится, кладет земные поклоны, а потом дрожащей ладонью гладит ледяной лоб в погребальном венчике:

– Ты уже дома, душа моя, а я еще в гостях…

Да, в Марах Самуила уважали и боялись, любили и ненавидели – за высокий рост, за сутулые костистые плечи, за беспощадные васильковые глаза и блаженную улыбку, за то, что был чукчей и их батяней.

Люди не расходились после утрени, а, напротив, собирались на панихиду, в грубых руках оплывали тоненькие желтые свечки, затапливая церковь ароматом воска и прополиса.

Бадью с известью под гробом убрали под черный покров, расшитый серебряной нитью местными мастерицами – кресты перемежались пухлощекими херувимами и оливковыми ветками. Крышка – как и положено – стояла на высокой паперти, чтобы всякий проходящий мимо знал, мог зайти и проститься.

Глухой Петька продолжал свой печальный перебор, рыдая как будто сильнее всех, уж очень он был привязан к матушке Софии. По любому ее знаку готов был исполнить поручение: наносить воды из колодца, промесить тесто для воскресных просворок, читать Псалтирь над усопшим, не зная устали и толком не слыша, как оглушительно и надсадно звучат его слова: «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене. Яко стрелы Твоя унзоша во мне, и утвердил еси на мне руку Твою. Несть исцеления в плоти моей от лица гнева Твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих».

Самуил, вытерев рукавом подрясника глаза, послал одного из вертлявых мальчишек на колокольню, чтобы закончить перебор и позвать вниз Петьку, на панихиду. Из соседних сел приехали протодиакон и два стареньких иерея, чтобы помочь с похоронами, как полагается отпеть певчую, рабу Божию Софию.

Отцы Варнофий из Ухолова, и Паисий, и протодиакон Виталий из Бурминки готовились к отпеванию, давали указания певчим, из Рязани для этих нужд выписали оперного баса Калясина, уж больно хорошо он в Никольской церкви на Пасху выводил «Волною морскою». Самуил рассеянно ходил из алтаря к гробу и обратно, все не решаясь начать, как будто с отпеванием закончится и вовсе его жизнь. На жесткой лавке в головах гроба безутешно рыдала Евдокия, всхлипывая: «Маманя, маманя…»

Варнофий, уже в летах, с полностью седой бородой, которую он поминутно расчесывал маленькой костяной гребенкой, все ворчал, что как будто бы и ему таких «архиерейских» похорон не сделают, да и оперного баса не выпишут из самой Рязани, несмотря на времена. Паисий просто вздыхал, вспоминая пышные праздничные трапезы на двунадесятые и престольные праздники, на именины и крестины…

Самуил, наконец, совладал с собой и начал:

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится…

А дальше панихида покатила, волнами набрасываясь на людей, отдаваясь болью в сердце. А уж когда Калясин затянул: «Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея…», зарыдала вся церковь, священники и остальные певчие, хоть и не положено, но остановиться уже никто не мог.

На неверной «Вечной памяти» Петька, с грохотом свернув лавку, на которой так и сидела безутешная Евдокия, бросился на свою колокольню, чтобы не пропустить «Святый Боже…», чтобы Софию выносили из храма на погост под самый громкий, самый торжественный перебор, какой только мог отзвонить Петька. Да и чтобы не смотреть, как будут заколачивать гроб и потом опускать в иссушенную, тощую землю.

10

– Ну, что нынче принес, Володенька? – Самуил хмурился, разглядывая непрошеного гостя в поздний час.

Деревенский староста неуверенно топтался у стола, не решаясь ни пройти дальше, ни сесть рядом со священником.

– Да как водится, Самуил Ермолаевич. Спустили распоряжение, что обедню надо служить в воскресенье после двух дня, чтобы работники могли выспаться и своими делами заняться, прежде чем идти в места отправления ку…

Всегда спокойный и уравновешенный, Самуил страшно выпучил глаза и замахнулся первым, что попало ему под руку, – тяжелой миской из-под кутьи:

– Ну, я тебе! Культу, говоришь? Культу?

И с размаху шваркнул миску об пол. Глиняная посудина разлетелась на множество коричневых шероховатых осколков. Самуил, не замечая этого, подступил к старосте, схватил его за грудки и сказал:

– Знаешь, Володенька, долго я терпел твои выкрутасы. Теперь иначе поговорим. Садись.

Самуил всплеснул руками и вернулся за стол.

– Молчи, скажешь после. Ты, понятное дело, хочешь сытно есть и мирно жить, у тебя детки, хозяйство. Но что ж ты, Иуда, творишь? Неужто не знаешь, что нельзя обедню служить после двух? Неужто плохо я тебя воспитывал?

Самуил помолчал, поглаживая сивую, неухоженную бороду, затем продолжил:

– Вот что, Володенька. Мне дела нет до усталости работников колхоза. Не я тот колхоз заставляю работать. Служить литургию я буду как положено – в семь утра. Если никто не придет, то так тому и быть. Бог – не Ванька Прасловский, чтобы торговаться. Скажешь что?

– Да как знаешь, батянь, как знаешь. Только потом не спрашивай с меня. – Нахлобучил кривую шляпку и вышел.

В комнату тихо вошла Дуняша и стала собирать руками глиняные осколки, стараясь не глядеть на отца. Ей было страшно и за него, и за себя. Тяжелая утрата бередила сердце, а тут еще такие новости от старосты. Она знала, что Володька старался, по своему разумению, заботиться о марцах, но всегда это у него выходило криво, всегда что-то да вылезало боком.

Часть вторая

1

Жили в Рязанской губернии, как и везде в России – хоть при царях, хоть при большевиках, а в последнее время то неурожай, то засуха, то морозы – оттого то голод, то болезни. То проклятая контрреволюция, которой отродясь никто не слыхал, а тут на тебе – молодых парней и девчонок хватают, увозят куда-то. Но народ шепчется, много чего говорит.

На толкучке беззубый Макар трясет кулаком и рассказывает заезжему мужичку откуда-то из Липецка:

– Прошлой зимой что удумали – приехал поп, из молодых да ранних, окормлять тутошнюю паству, значить, привез с собой поганую книжонку, запирался с прихожанами, поздними вечерами на Святки читал, пальцами грозил. Тьфу, бывает же! Хорошо, у нас Самуил Ермолаевич, тридцать лет прослужил Кесарю, то бишь судьей, а потом решил, что баста – пора Богу Божье отдавать.

Разогнал проклятущего попа из Москвы, книжку прочел, топал ногами, ругался, а потом и вовсе сжег после всенощной, чтобы всем неповадно было.

– Господи, помилуй нас грешных… – крестился мужичок.

Отец Иоанн был действительно молодым выкормышем Троице-Сергиевой лавры, мальчишкой он вырос в ее стенах, задержавшись юношей в трудовых артелях. Когда живешь в атмосфере полной воли, среди розовых кустов, сдобных церквей пышной обители, не знаешь особых бед и горестей, как будто и должны вырастать такие добротные, прогрессивные священники. Да сатана-то не дремлет – подзуживает, соблазняет.

Приехал Иоанн, только потом выяснилось, что как тайный активист безбожного сообщества. Ему предписывалось разведывать настроения общества, особенно верующего, вникать во взгляды местного клира, а вовсе не окормлять и не опекать паству.

Но разве не ясно самому захудалому прихожанину, что такие вот пасквили не могут исходить от доброго христьянина: «Наше государство, шествуя путем мирного завоевания, имеет право заменить ужасы войны менее заметными и более целесообразными казнями, которыми надобно поддерживать террор, располагающий к слепому послушанию»? Разве не понимает самый отсталый колхозник, что священник не может даже в руки взять подобную дрянь без содрогания?

А не понимали, конечно.

Да и разве мог кто подумать, что грузин-семинарист с библейским именем Иосиф приведет богоспасаемую страну к этому ужасу? А бог его знает, конечно. Наверное, народу, как и всегда в нашей истории, было не до того.

2

На проповеди в воскресенье Самуил с амвона гремел в полупустой церкви:

– «Так знайте же, что мытари и блудницы впереди вас стоят по пути в Царство Небесное; многие из них даже войдут в него, а вы будете отвергнуты», – говорил Господь. Неужели колхоз для вас важнее литургии? Неужели бессмертная душа жаждет виноградника из очередного колхоза имени Ленина, прости, Господи, мою душу грешную? А не божественной лозы?

Старухи в сизых платочках кивали понурыми головами и мелко крестились. Они остались не у дел: для колхоза были слишком старыми, а для пенсии не было ни малейшего повода, потому они оставались при церкви, кормились со своих огородиков и молились о том, чтобы поскорее помереть.

Скоро годовщина Софии, и как хорошо, что она не дожила до этакой свистопляски, когда люди откололись от Христа, ушли в мир за свободой и танцами после смены. Лишь старухи, которым уже нечего терять, кроме своих мест на погосте, по-прежнему приходят в Спасский храм, несут в кружку свои грошики да суют любимому батяне плошки с яйцами только что из-под курочки и марли с домашним белым козьим сыром.

Некогда горящие золотом подсвечники потускнели и заплыли свечным воском и жиром, прошло уж несколько недель с Троицы, а вялая трава продолжала преть тут и там вместе с уже засохшими веточками березок.

Самуил все думал, кому это все нужно? Что это? Для чего опустел этот некогда огромный гулкий краснокаменный храм? «Весь, весь, весь осквернен»…

Самуил махнул рукой, прочел положенные заамвонные молитвы, взял в руки метлу и принялся за уборку. Молча, не поднимая головы, выметал он с каменного пола жухлую траву, а сверху на него безмятежно смотрел голубыми глазами Спаситель, раскинув руки в благословении, а сонмы ангелов кружились по всему громадному куполу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Вода (чукот.).

2

Тетка (чукот.).

3

Сирота (чукот.).