скачать книгу бесплатно
– Зверь? – Молодая лекарка ухватилась за запястье бедолажной, даже не взглянув ей в лицо. Пульс слабый, неровный. Рваный словно бы. Плохо дело. – Несите ее сюда.
Свят, подобравшись к остальным с другого конца леса, поднял женщину на руки и прошел в дом вслед за Ярой.
– Анку нашли в лесу, – Литомир, не дождавшись приглашения, сам вошел в сени. – Кругом – кровь. А следов-то почти и нет. Весь снег перемешали возней!
Староста хотел было сплюнуть от негодования, но вовремя вспомнил, что он в избе. Нахмурился. Глянул на сына:
– Где был? Не сыскать тебя!
И Святу бы не избежать трепки, но Яра повернулась к ним, смахивая белую скатерть со стола:
– Сюда, Свят! Скорее!
Тот быстро уложил раненную на стол и взглянул на Яру, ожидая дальнейших указаний.
– Надо раздеть, смыть кровь…
– Свят – мужик. Не станет раздевать баб! Сами с Крайей справляйтесь! – Литомир гневался. Он давно боялся за сына, все чаще замечая того рядом с лекаркой молодой. А теперь еще и это. Не хватало, чтоб и сына знахарем сделала. – Пошел вон!
Свят упрямо вздел подбородок и решительно взглянул на Яру, ожидая распоряжений. Не послушает отца, поняла знахарка. Гордый.
– Уходите, – согласилась Яра, – у меня много работы.
И она развернулась к старухе:
– Ты сиди, я сама. Тут раны, тебе все равно ничего не разглядеть, – и уже совсем тихо, для себя: – горячая вода, брага и игла…
Знахарка не проследила за тем, как вышли мужики из дому. И не видела, как исчезла куда-то Крайя. Она скоро трудилась. Сняла с Анки кожух. Распорола порванное платье. И задохнулась.
Зверь?
Рваные края ран тянулись от горла к животу, лишь изредка прерываясь куском здоровой плоти. Сгустки крови сворачивались мгновенно, и, сползая с покатого живота, тут же нарастали снова.
…жива, жива, жива!
Словно молот, слова старой Крайи звучали в голове Яры: обмыть, зашить, оставить примочки.
И знахарка решилась. Бросилась к печи, доставая из нее чугун горячей воды. Обмакнула чистую тряпицу да стерла кровавый сгусток с груди. Прикрывавший края раны, он открыл страшное: из-под кожи торчали не мышцы – ребра. Ярославе впервые довелось видать такую рану. Если то был зверь, почему не съел добычу? А коль человек – почему не убил? Что сталось с девкой? Недоброе предчувствие зашевелилось в утробе, только медлить знахарка не могла.
Теряясь в догадках, она торопилась: минуты были на счету. А она должна Анке и ее матери. Должна за себя и свою мать, за ночь звездную, когда бабы не побоялись гнева толпы.
Яра мгновенно обмыла раны, и, обтерев края брагой, начала шить. Игла так далеко уходила в мускул, что знахарке приходилось колоть палец, чтоб нащупать ее. Стежки выходили ровными, но руки все равно дрожали.
Анка стала приходить в себя, а работа еще и наполовину не закончена.
Бедная, она едва приоткрывала глаза и все время стонала. Знахарка влила ей в рот немного браги, чтоб притупить боль, и принялась за работу с еще большим упорством.
Кафтан взмок и измазался густой липкой кровью, а она все спешила.
Последний укол. Спасение. Только Анке хуже.
Лицо серое, осунувшееся. На лбу – крупные капли холодного липкого пота. Слабый голос сорвался на крик.
И Яра не выдержала. Схватила бабу за руку, прокричав Крайе:
– Бабушка, макового молока! Скорее!
Яра понимала, что это – крайний выход. Но по-другому нельзя. Иначе та помрет от боли.
Старуха поднесла небольшую склянку с беловатой жидкостью, и Яра влила несколько капель в рот несчастной. Та болезненно скривилась, но ту же проглотила снадобье. Смолкла.
– Ты сделала все, что могла, – сухая ладонь опустилась на плечо Яры, а голос прозвучал еще нежнее: – Не каждая знахарка справится с такими ранами. Ты сдюжила.
И Крайя погладила внучку по голове, пытаясь успокоить:
– Иди, приляг. Тебе тоже нужен отдых. Я попрошу Свята переложить ее на лавку.
Яра не слушала. Она просто выполняла волю Крайи, как всегда. Просто знала – та любит ее.
Старая знахарка уложила на раны примочки, а затем укрыла раненную тонким полотном. Скоро у Анки начнется жар, и незачем ей гореть под пуховым покрывалом.
Старуха вышла во двор и оглядела застывших селян.
– Яра помогла девке. Теперь та в руках одиного. – Крайя оглядела толпу, и, не заметив в ней храмовника, даже не спросила – сказала: – Богослав знает об Анке? Скажите, что нареченная его жива. Пусть песнопения за здравие звучат в храме его. – Она указала рукой на Свята и махнула головой в сторону избы: – Помоги.
И ушла.
Свят тут же бросился за ней, пропустив уговоры батьки мимо ушей.
– Переложи девку на лавку, – попросила старуха, когда он вошел. – Бережно!
Она скатала небольшой валик из льняной ткани, уложив его под голову Анки.
– Яра оставила лукошко, я вот принес… – Свят указал рукой на плетеную корзинку, оставленную им в углу. – Сердится…
Крайя внимательно поглядела на Свята и тихо проговорила:
– Дай ей часу, дитя. Она поймет.
И открыла дверь, провожая того внимательным взглядом.
***
Гай обернулся по сторонам.
Руки бегали привычно, сноровисто. И что с того, что забирали не только принадлежащее хлопцу?
Знать, барины при хоромах княжеских и так не голодают. А ему семью кормить. Мамку, обессиленную за долгие зимы болезни, что свела остатки разума не просто во тьму – в безумие. И двух сестер, что уже сейчас маялись теми же головными болями, как и у самой родительницы.
Если так пойдет и дальше, сестры станут безумными скоро. Спустя зиму или две. Три от силы.
А тогда не только добыча еды – вся работа по дому на него тяжелой сумой ляжет.
И ведь у отца хватило совести оставить не только супружницу, потерявшую разум, но и детей своих. И на кого оставил? На Гая, которому всего-то за десять зим минуло?
Помнится, раньше он, рыжий олух, храбрился, лет себе добавляя. Все хотелось поскорее старше стать. Не хлопцем голодраным – мужиком статным себя ощутить.
Оттого и бородку огненно-рыжую, жиденькую пока, растил, напоказ выставляя. Это теперь он ее сбривал начисто, потому как все чаще промышлял воровством что в палатах княжеских, куда посыльным доставлял еду, что средь выставы. А тут дело такое: как поймают за мелочь такую, как воровство хлеба, изобьют. За ту самую бородку жиденькую и оттягают, пока палками спину отхаживать станут.
И это еще ничего. В былые времена, говорят, за такое казнить могли. Да тавром клеймить. А нынче спокойно…
И руки Гая снова поползли к корзине, воруя хлеб да оставляя его за пазухой льняной рубашки. А ведь сукно ее не первой свежести. С пятнами жирными, оставленными что хлебом свежеиспеченным, что редким кусманом мяса копченого, при палатах балыком прозванного. С парой заплаток, которые Гай старался укрыть ладонями, прося кухонных о работе. Кухонные при княжьем дворе не любили голодранцев.
Голодранцев вообще никто не любил. А оттого и выходило: раз родился в семье простой, сельской, то и помирать там придется. И хорошо бы, чтоб с хозяйством сладить…
Гай вспомнил покошенную избенку, оставленную на обочине Камнеграда, и тягостно вздохнул: нет, с хозяйством ему не сладить. Это ж где его раздобыть?
На скотном дворе не в один десяток алтынов такое добро станет. А алтыны в карманах Гая появлялись редко: еще реже, чем еда. И не задерживались надолго.
Значит, и думать об том нельзя. Что с дум-то? Верно, ничего.
И тогда рукам мыслями мешать не стоит. Глядишь, и наберет в запас съестного, чтоб мамка с сестрами с голоду не отошли на старое капище. А там будет новый день. И новые помыслы.
Гай снова обернулся.
Он ведь оставался незамеченным не только благодаря везению. Та болезнь, что лишила мамку остатков разума и уже принялась за сестриц, у него самого развернулась иначе. Дивно.
Как заметил?
Так еще в детстве, когда папка с ними жил. Бывало, зим этак в пять заберется на колени к тятьке да таскает петушков сахарных из-за пазухи. Смеется, нити силы выпуская да окутывая ими родительский взор. И ведь отец потом все дивился: куда петушки делись? Вот те были, а так-то – и нет.
А малец все усмехался, шалил.
И как рос – шалости все больше становились. А с ними и нити силы сырой росли, прочнели.
К десяти зимам Гай мог не только взор отводить.
Бывало, у матки голова разболится. Кричит и плачет она. А Гай не выносил родительских слез, потому и забирал боль ееную. Сначала себе, потом научился в землю жирную отдавать, к капищу привязывая. На капище землица старая, святая. Она на многое способна – Гай это знал наверняка.
С зимами и других умений прибавилось.
А вот с мамкой не сладил. Да и с сестрами – едва ли получится. Еще удержать пару лет на грани – быть может, только дальше и его мощи не хватит.
Отчего-то проклятие баб в их семье не поддавалось дару Гая. Не оттого ли, что оба они – одинаковы?
Гай не разумел. Не было у кого спросить подмоги. Да и к кому с таким сунешься? Мало ли жизнь научила его держать язык за зубами? Уж и в храм не пустят, как прознают о таком. И он бы не расстроился, да только девки егоные реветь станут. А с ними и мамка, не разбирая рева. Эта-то ревела часто…
Гай снова выпустил нити силы, закрывая от кухонного люда что себя, что лиходейство свое. А сам продолжил.
Еды в этот раз набралось много, и распертая рубашка выдаст его. Вот если бы удалось личину сменить. Хоть ненадолго. Поправить черты, исказить фигуру. Расширить в талии, чтоб холстина не из-за хлеба топорщилась, а словно бы из-за живота…
Гай улыбнулся. Такой живот был бы для него благостью. Это ж где видано, чтоб человек мог не просто поесть, а раздаться в поясе? Невиданная блажь. И подвластна она лишь баринам. Те вот все как один – румяные да широколицые…
Личина меняться не хотела. Плыла – это Гай чувствовал, а вот так, чтоб по-настоящему – с трудом. Хлопец вспомнил знакомого барина. А что, может, и получится?
Усы дорисовались легко. Завились широкими кольцами, в бороду вплетаясь. И сама борода та не жидкой рыженькой стала, но густой да русой. И волос отрос.
Пальцы на руках раздулись, словно бы колбаски, что подают в высокие покои. Живот…
Гай так увлекся, что не сразу заметил: за ним наблюдают. Пристально, внимательно. С одобрением. Дурак! Ведь если бы заметил, остановился: кто на кухонном дворе при хоромах княжеских мог наблюдать за ним с одобрением?
Ворье тут же схватили бы, а этот…
Гай встретился с ним взглядом лишь тогда, когда закончил. Удивился. И ответил улыбкой на улыбку, зубы показавши.
Оскалился, значит. Предупредил.
Пусть барин знает, что Гай ему так просто не отойдет. И коль шкуру придумает с него снять, то шкура та дорого обойдется.
А барин подошел. И рука его правая, в кожаную высокую перчатку облаченная, привлекла внимание хлопца:
– Не бойся, дурень. Уж коль хотел бы я с тебя шкуру содрать, не ждал бы завершения твоих метаморфозов. Что умеешь?
Он подхватил рыжего хлопца под руку и вывел во двор. Ладонь в кожаной перчатке была крепкой и отчего-то… холодной?
От удивления Гай растерялся, ввиду чего сила его ненадолго выбилась из-под власти, и принятый облик поплыл.
Проходящая мимо кухарка взглянула на него с неодобрением, неладно. На что он оскалился в ответ.
– Ты, Лада, иди по своим делам, – отговорил бабу барин, что вел Гая под руку, – видишь, юродивый? И стражу звать не след. Сам справлюсь, не буйный он.
Барин вывел Гая за ворота палатные. А там – в переулок к Площади Головной, с которого, впрочем, быстро убрался. Видно, не хотел, чтоб видели его с таким оборванцем. А Гаю что? Ему почести ни к чему. Палками по спине за воровство не отходили – и то ладно. А что барин задумал неладное, это он и сам понимал. Уж не стал бы знатный человек с таким оборванцем дело иметь…
И Гай выпустил на пальцы силовые потоки. Так, для всякого случая.
– Ты не дури, – тут же откликнулся барин. – Твоей силы мне на поиграть хватит, пока не пробудили. Хотя затаенной мощи в тебе немеряно, Госпожа будет довольна.
И он потянул Гая дальше, уводя все глубже и глубже в зловонные проулки, среди которых обитались такие вот отребья, как и сам Гай. А тот расслаблялся – дома и стены, как говориться, помогают.
К слову, стены, к которым вывел барин Гая, были на редкость обшарпанными, проредившимися. Такие даже в его собственной избенке выглядели бы гадко. А барин-то не чурается ни стен, ни проулков. Тоже из таких, как он?
Дивность ситуации уже не завораживала – заставляла чутье рыжего хлопца собраться, держать силу наготове. А барин лишь усмехнулся:
– Не поможет. Да ты не бойся. Глядишь, и оценишь то, что будет предложено.
Как же, оценит. Гай не сомневался. Дармовый хлеб бывает только…
– Хлеба дармового ты уже набрал, – словно бы читал мысли провожатый. – Я предложу тебе нечто иное…
