Между А и Б. Внутренняя одиссея

– Ладно, голос, который всё знает. Давай покажи себя.

Она полезла внутрь, сунув фантик в карман. Не потому, что верила в магию обёрток – просто рука сама туда положила. Как будто память тела решила: ну мало ли, пригодится, ты ж любишь потом пересматривать старое и страдать.

Справа открылась дверь. Просто так – без театра, без зловещего скрипа. Настежь. Как будто город устал ждать. За дверью оказался еще коридор. Узкий, но бесконечно длинный, как очередь в поликлинике 90-х. Обои – в мелкий цветочек, чуть облупленные, пахнущие терпким, как бабушкин одеколон, временем. Где-то капала вода. Где-то играл саксофон. Или, может, это был холодильник на последнем издыхании.

И шёл голос издалека, но точно про неё:

– Ну конечно, пошла. Не разобравшись. Без плана. С ключом от номера, которого не существует. Классика.

Героиня вздохнула.

– А ты не мог раньше начать вещать? До того, как я разговорилась с автоматом?

– Я начинал. Но ты меня игнорировала. Как и все остальные внутренние сигналы.

– Очаровательно. У меня, значит, интерактивный внутренний критик. В стерео.

– Я не критик. Я голос, который всё знает. Просто ты слушаешь только тогда, когда тебе уже деваться некуда. Типичная ты.

Она шла по коридору, а стены, кажется, слегка сдвигались. Или подмигивали. Или у неё начался визуальный психо-артхаус. На одной стене висела фотография – девочка в плюшевом комбинезоне ест снег. Подпись:

Ты думала, тогда было хуже. Но нет – ты просто ещё не умела понимать.

Дальше – окно. За ним – не улица, а комната. Её собственная, лет в 14. Там она лежала на кровати и смотрела в потолок. Без телефона. Без наушников. Только потолок и гром внутри. Надпись на стекле:

И что ты сделала с этой тишиной? Задушила. Ну ладно, бывает.

– Мне точно надо это всё видеть?

– А ты как хотела? Рост – это не глянцевый календарь. Это стенгазета со всеми твоими провалами. Придётся смотреть.

Коридор свернул – буквально. Он взял и согнулся под углом, не спрашивая. Как жизнь, которая никогда не идёт прямой дорогой, даже если ты на это рассчитываешь.

В углу стоял торшер. Прямо на полу была нарисована стрелка:

Нажми кнопку и прими всё. Кнопки не было.

– Очень смешно.

– Спасибо. Я стараюсь, – ответил голос уже тише, без ухмылки.

Вдруг свет выключился. Совсем. В темноте вспыхнул один экран. На нём – она. В настоящем. Стоит в этом же коридоре, смотрит в экран. На экране надпись:

Ты здесь. Всё остальное – догонит.

– Ну вот и молодец, – отозвался Голос. – Дальше не страшно. Только честно.

Свет включился внезапно – как у лампочки, которую дернули за шнурок в подъезде. Коридор расступился, и перед ней распахнулась дверь с табличкой:

ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ ТЕХ, КТО ВСЕ-ТАКИ РЕШИЛСЯ.

– Ну вот, – буркнула она. – Сейчас начнётся то, от чего обычно отворачиваются.

Она вошла. Комната оказалась круглой. Потолок – стеклянный, над ним плыли облака, а может, это были мысли. По стенам – экраны.

На одном – она, семь лет: стоит в школьной форме, держа в руках дневник и смотрит, как будто хочет провалиться сквозь пол.

– Первая яма, – сказал Голос. – Ты решила, что проще молчать, чем падать.

На другом – семнадцать лет: куртка с чужого плеча, тетрадь с каракулями и подпись: если никто не видит – существует ли это вообще?

На третьем – её комната месяц назад: гора посуды, свеча на подоконнике, и та самая нота в воздухе: ещё чуть-чуть – и я сорвусь.

– Когда рушится свой мир, чужой не удержишь, – его голос зазвучал мягче.

Экран за экраном словно складывались в панораму: разные годы, но одна и та же поза – то исчезнуть, то спрятаться, то сказать, что «норм».

И вдруг в центре комнаты пол дрогнул, как будто под ним затаилось дыхание. Из этого дрожания медленно вырос стул. На нём – человек. Или не совсем человек. Голос обрёл очертания. На вид – смесь стендапера, философа и вашего самого раздражающего друга из студенчества, который всё время цитировал Кастанеду, но жил у мамы.

– О, пришла. Я уж думал, ты свернёшь в коридор «Отрицание».

– Там ремонт, – ответила она.

– Знал, сработает.

Он встал. Был он одет… странно. Пиджак в клетку, шорты, носки с лимонами и ботинки цвета мокрого двора после ливня. На голове – наушники. Но не для звука. Для заглушения.

– Кто ты?

– Голос. Который всё знает. Но не всегда вовремя говорит. Потому что ты – глуховата на инсайты.

– Приятно. А это что, театр сознания?

– Почти. Только у нас нет суфлёров. Тут ты – и весь твой архив. Всё, что ты слышала, но не поняла. Сказала – и не заметила. Почувствовала – и убежала.

Он подошёл к пульту.

– Это была витрина, – сказал он. – Теперь посмотрим, что ты сама пыталась спрятать.

Он щёлкнул тумблер. Экраны потухли, а стены слегка зашипели и зажили своим светом. Пахнуло пылью и озоном. Кадры замелькали один за другим, будто не фотографии, а фильм:

– Она в двадцать пять, говорит: «Мне норм. Я справляюсь»– и сжимает кулак под столом.

– Она в тридцать два, пьёт вино и говорит: «Да всё уже прошло»– и трет кольцо на пальце, которого больше нет.

– Она вчера, смотрит в зеркало и шепчет: «А если я не справлюсь?».

– Вот и догнали, – сказал Голос. – Архив всегда заканчивается сегодня.

– Стоп, – сказала она. – Я пришла не за этим.

– Ты пришла, потому что больше не можешь не слышать себя. Просто ты забыла, как выглядит правда, когда она без макияжа.

Он нажал кнопку. Потолок исчез. Вместо него – небо. Детское. То самое, где она когда-то лежала на траве и думала, что станет актрисой, художницей, кем угодно – лишь бы никто не плакал.

– Вот с этого всё и началось, – сказал голос.

– Что?

– Ты хотела всех спасти. Кроме себя.

Она закрыла глаза. И вдруг перед ней всплыло: кухня… Мама, сидящая на табуретке, с мокрым лицом. Тарелка с недоеденным супом, ложка в ней дрожит от руки, которая больше не держит силу. Рядом – папа, молчит и курит, уходит в дым, будто его тут никогда и не было.

И маленькая она – босиком, сжимает пальцы ног о холодный пол, будто это удержит дом от распада. Смотрит на взрослых и не думает словами – только чувствует кожей: «Если я заставлю маму улыбнуться – станет легче. Если папа не нахмурится – можно будет дышать. Если я стану тихой, удобной, весёлой – может, они перестанут плакать».

Это решение не звучало словами. Оно просто осело внутри, как кость в горле:

«Я должна их спасти. Я обязана.»

Только о себе она тогда не подумала. Потому что себя спасать было некому.

Она опустилась на пол. Тело стало тяжёлым, как после долгой болезни, и в груди зияла пустота – будто вырвали что-то главное, оставив гул. Секунду ей показалось, что даже воздух стал плотнее, и каждый вдох рвёт изнутри.

Голос сел рядом. Некоторое время они молчали – и тишина уже не казалась пустотой, скорее признанием.

– Видишь? – сказал он тихо. – Все эти кадры были не случайны. Семь, семнадцать, двадцать пять, тридцать два… и вчера. Они – одно и то же решение, только в разных костюмах. Ты исчезала сама, чтобы держать чужой мир.

Она нервно усмехнулась:

– Слушай, а у тебя нет инструкции или хотя бы карты? – спросила она, сама понимая, как нелепо это звучит.

Голос усмехнулся едва заметно:

– Есть. Только она в следующей главе. Но писать её всё равно тебе.

Он подмигнул. Вытянул из-за спины огромный фантик и протянул ей.

На нём было написано:

Не бойся идти – даже если ты не знаешь куда. Главное – не забудь вернуться. К себе.

Она всё ещё держала фантик в руке, когда услышала, как позади щёлкнул замок.

– Только не говори, что теперь квест с привидениями, – пробормотала она, поворачиваясь.

За её спиной открылась арка. Узкий проход, освещённый мягким фосфорным светом, как будто кто-то высыпал светлячков в банку и дал им задание – не пугать, а поддерживать. Над аркой – неоновые буквы, выцветшие, как старая вывеска над фотосалоном в девяностых:

ПАМЯТЬ. ДО СТЕРЕОТИПОВ.

Голос снова появился – но уже не в строгом пиджаке, будто сошёл с кафедры. На нём был свитшот, чуть растянутый на рукавах, с надписью: Инсайт не приходит по расписанию.

Она фыркнула – слишком нелепо выглядел этот лозунг после только что пережитого крушения.

– Серьёзно? – спросила она. – После всего этого ты пришёл в кофте с шуткой?

– А ты что хотела? Таблицу в Excel? – он улыбнулся краем губ.

И вдруг напряжение спало. В этой абсурдной смене одежды было что-то освобождающее: как будто сама жизнь намекала – хватит держать себя в железном корсете.

Голос чуть наклонился к ней, мягко, без нажима.

– Там будет не страшно. Только честно.

Она вскинула взгляд, в котором смешались тревога и любопытство.

– Что это за место?

– Архив. Ты складывала туда всё, что было «потом разберусь». Поздравляю. Пришло «потом».

Они вошли. Проход сузился, пол стал слегка пружинить под ногами, как в спортзале школы, где пахнет сосной, потом и попытками выжить на физре. По обеим сторонам – стеллажи, коробки, папки:

На одной было написано: зима 88-го. Папа сказал: «Я вернусь» – и не вернулся.

На другой: когда усталость стала стратегией.

Героиня задержала взгляд на коробке, где значилось: всё, когда ты притворялась, что не чувствовала.

– Можем не открывать? – спросила она почти шёпотом.

– Можем. Но тогда ты всё равно туда попадёшь. Только позже. И без меня.

– Убедительно.

Она подняла крышку – и будто приоткрыла старую, зажившую наполовину рану.

Внутри лежала плёнка: тёмная, с матовым блеском, как пересохшая река, где под трещинами всё ещё блестит вода. От неё пахнуло пылью, железом и чем-то сладковато-прогорклым – запахом давно забытых чердаков.

Пальцы вцепились в край крышки, будто хотели отпустить и захлопнуть обратно, но она заставила их удержать. В груди сжалось, дыхание стало коротким, прерывистым, как у того, кто стоит на краю холодной воды и ещё не решается прыгнуть.

Рядом дремал проектор – тяжёлый, с облупившейся краской, с линзой, похожей на замутнённый глаз старика. Она провела пальцами по его корпусу: холодный металл отозвался дрожью в кончиках рук, и эта дрожь пошла вверх по коже, к шее.

Казалось, стоит только включить – и он выплюнет не свет, а целую жизнь.

Голос уже раскручивал катушки. Они зашуршали, как сухие листья под ногами во дворе девяностых, и в этом звуке было что-то до боли родное. Ей захотелось одновременно закрыть уши и прижаться ближе – потому что именно так звучит возвращение туда, откуда ты когда-то убежал.

Катушка дёрнулась, плёнка зашуршала. Голос, словно ведущий странного внутреннего киносеанса, сказал мягко, почти с улыбкой:

– Сегодня в программе – «Забытая девочка и большая тишина».В ролях: мамино уставшее лицо и тень отцовских слов, которые так и не дошли до звука.

Экран ожил. Сначала – белый свет, резкий, будто удар в глаза. Потом из зернистого мерцания проступила картинка: комната, чужая и своя одновременно.

И она – маленькая. В красном вельветовом сарафане, босиком на холодном полу. Стоит неподвижно, как застывшая кукла. Глаза девочки упёрлись в дверь. Смотрит. Не мигает. Словно от того, появится ли за ней кто-то, зависит дыхание дома.

Каждое её «смотрит» – не взгляд, а крик без голоса.

– Я знала, что он уже не придёт.

– Но ты всё равно ждала.

– Я помню… живот будто скручивало узлом.

– Это не живот, – мягко поправил Голос. – Это пустота, которую невозможно было заполнить. Тогда ты и начала строить крепость – из себя самой.

Героиня смотрела на экран. В груди стало тесно, будто кто-то сунул туда коробку со старыми письмами, и они вдруг начали шевелиться, дышать, распирать изнутри.

– А можно… не смотреть всё до конца?

– Можно, – Голос кивнул. – Как и в жизни. Можно отвернуться. Только плёнка всё равно будет крутиться.

Она отвернулась. Слёзы не капали – они шли внутрь, как вода в землю.

Экран дёрнулся, мигнул, и кадры распались в белый свет. На мгновение осталась лишь надпись:

Прощай не всегда звучит вслух.

Она подошла к проектору. Щёлк – и лента остановилась. Тишина повисла густая, как пыль после света.

Героиня долго стояла, будто собирая дыхание. Потом наклонилась к коробке. Между катушек и старых клочков бумаги лежала открытка – детская, неровная, с фломастеровым солнцем в углу.

Кривые буквы дрожали, будто написанные прямо сейчас:

Папа, я тебя очень люблю.

Она не заплакала. Но внутри словно ослабла тугая верёвка, которую годами тянула на себе.

Голос смотрел внимательно, не спеша нарушать паузу.

– Готова к следующей?

– К чему?

– К комнате, где живёт твоя настоящая история. Та, которой ты не делилась даже с собой. Не потому, что прятала – просто не знала слов.

Она не сразу заметила, что экран её телефона вспыхнул.

«Ты где?»

Потом – второе:

«Я не хочу лезть. Просто… скучаю. Иногда мне кажется, ты исчезаешь. Даже когда рядом».

Она всмотрелась в эти слова – как в старую фотографию, где лица почти стёрлись, но чувство всё ещё жгло. Внутри свело – не резкая боль, а тихая тоска по тому, кто всё ещё стучится в её дверь, не зная, как далеко она ушла от себя.

Её подбородок дрогнул, но она всё-таки кивнула. Медленно. Словно проверяла, выдержит ли тело этот согласный жест.

Голос не торопил. Лишь легко обозначил рукой путь. Там, в полумраке, висела табличка. На дереве царапинами было выведено:

КОМНАТА 5. КОМНАТА, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО

Цифра зацепила взгляд. Пятая. Будто что-то пропущено до неё – четыре двери, четыре шага, четыре попытки. Она их не помнила. Или не хотела помнить. Но внутри кольнуло: пять – это всегда середина, как перекрёсток. Там, где уже нельзя вернуться в начало, но и конца ещё не видно.

И снова – фантик на полу. Мятый, чуть влажный, словно его только что выронили. На нём кривыми буквами:

Иногда, чтобы найти себя, нужно сначала понять, кого ты прятала.

Она подняла взгляд – и пошла. Впереди тянулся переулок, куда Голос будто звал её. Узкий, как загнанная мысль, он пах сыростью, почтовыми ящиками и чем-то неуловимым, что можно назвать только так: «вчерашняя жизнь».

Асфальт был усыпан сухими листьями. Но это были не листья. Фантики. Сотни. Разного цвета, шуршащие под ногами, как чьи-то забытые обещания.

На стене – стрелка. Ярко-красная, нарисованная губной помадой. Под ней – надпись, будто оставленная наспех:

Туда, где ты свернула не туда.

Она фыркнула, выдохнув сквозь улыбку:

– Ну вот, начинается…

И шагнула за угол. Мир дрогнул и сменился. Как будто её вытолкнули из одного сна в другой.

Комната, в которую она вошла, была… странно пустой. Но не в смысле «нет мебели». А в смысле – «никогда здесь никого не было».

Воздух стоял – густой, неподвижный, как если бы им давно не дышали. Солнце не грело – оно просто висело, обозначая факт своего существования. Окно – одно. И не открывается. На подоконнике – ничего. И в этом «ничего» чувствовалось что-то важное, почти невыносимое.

– Помни, – негромко отозвался Голос, будто из динамика под потолком, – пустые комнаты самые честные: в них не спрячешься за предметы.

Это была Комната, которой не было; то место, которое не выбирают, потому что оно слишком хрупкое, слишком тихое, слишком… слабое.

На стене висела фотография. Она – но будто чужая. Волосы длиннее, плечи ниже, взгляд – не защищающий, а мягкий, почти прозрачный.

Дверь за спиной закрылась сама, без скрипа и предупреждения, будто знала, что так и должно быть.

– Добро пожаловать туда, кого не ждут, – пробормотала она.

Свет менялся – не резко, а как в замедленном фильме, переходя от тёплого медового к сиренево-холодному. В этом свете она увидела другую себя – ту, которую не выбрала, которой не позволила остаться.

У окна сидела женщина. Спиной. Волосы собраны в косу, руки лежали на коленях. На ней было белое платье – то самое, из капли стекла: тонкое, словно оно могло треснуть от одного взгляда. Платье, созданное не для того, чтобы носить, а чтобы быть замеченным. И забытым.

– Я не думала, что ты осталась, – сказала героиня.

Та, у окна, не обернулась. Только слегка качнулась, будто услышала музыку издалека.

– Я не осталась. Меня оставили.

Молчание упало между ними, как плотное покрывало. Тяжёлое, стыдливое.

– Я боялась быть мягкой.

– Ты путала мягкость со слабостью.

– Потому что думать безопаснее.

– И холоднее, – ответила та.

Пауза, длиннее дыхания.

– Я скучала по тебе, – выдохнула героиня.

– А я – по тебе, когда ты была ещё мной.

Тишина снова сжала комнату. Ни упрёка, ни обиды. Только то, что бывает между собой и собой.

И вдруг – звук за дверью. Тихий. Будто шаг того, кого не слышала много лет. Или – того, кого сама не хотела услышать.

Дверь дрогнула. И вошёл он.

Воздух качнулся, словно стены заранее знали – он придёт. Не тот, что причинял боль. И не тот, что манил. Другой. Из сцены, которую давно вычеркнула из памяти, но тело помнило её наизусть.

Он появился без скрипа, без шага – просто был. И посмотрел прямо. Без защиты. Без «ну привет» и «давно не виделись». Просто – как будто и не удивлён, что она здесь.

– Ты думала, меня не существует, – сказал он голосом, от которого поднималась дрожь под рёбрами.

– Ты исчез.

– Нет. Это ты меня вычеркнула. За то, что видел тебя мягкой. А ты решила: мягкая – значит слабая.

Слова застряли в горле. От его взгляда было страшно дышать, но и жить хотелось сильнее, чем когда-либо.

– Я не знаю, что с этим делать, – прошептала она.

– Не делай. Просто останься. Хотя бы на минуту.

Он подошёл. Не нарушая границы, но и не оставляя выхода.

Та, в стеклянном платье, впервые обернулась. И кивнула.

– Попробуй. Посмотри, каково это – не быть сильной.

– Минуты достаточно, чтобы перестроить маршрут, – сказал Голос. – Дальше понесёт.

И комната исчезла. Не взорвалась. Не рассыпалась. Просто стёрлась – как будто её никогда и не было.

Осталась пустота. И слабое эхо:

Попробуй. Посмотри…

А последним в ухо легло:

– Я рядом, пока ты смотришь, – шепнул Голос.

Когда она пришла в себя, под ногами оказался бетон перрона. Воздух пах дождём, подвалами и сладковатым лимонадом из детства.

На табло мигало:

СТАНЦИЯ ОТКАТОВ.

ОТПРАВЛЕНИЕ: КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА БОИШЬСЯ ВПЕРЁД.

Громкоговоритель включился сипло, с интонацией дежурного по вокзалу – и она уловила знакомую насмешливую мягкость:

– Уважаемые пассажиры, просьба занимать свои старые места, – сказал Голос уже как объявление. – Помните: чем привычнее боль, тем выше шанс вернуться. Переход на линии «потом разберусь» и «я в порядке» – справа по ходу состава.

На скамейке сидел старик. Не древний и не седой – скорее временной. Как будто из тех, кто хранит чужие остановки. Куртка его пахла пылью – такой же, как в школьной раздевалке, когда забытые ботинки стоят до весны. В руках – картонная коробка с надписью:

То, что не случилось. 1993 – …

– Извините, это мой поезд? – спросила она почти вежливо.

– Если ты вернулась, значит, твой, – ответил он, не поднимая глаз.

– Я… Я не знаю, хочу ли садиться.

Он только кивнул.

– Все так говорят. А потом заходят. Потому что маршрут выучен телом.

На асфальте темнели следы – маленькие, детские, как будто только что прошли босиком. И запах нахлынул: липкая жвачка с наклейками, лепёшки из песка под подъездом и чей-то легкий запах сигарет «Космос». В голове – как чужие, но до боли знакомые аудиозаписи:

«Хочешь – делай. Только не ной потом»,

«Молчи, не позорься»,

«Никто никому ничего не должен».

Старик достал пластиковый волчок с обломанным краем.

– Знаешь, почему он не крутится?

– Потому что треснул?

– Нет. Потому что его крутили слишком долго.

Он поднял глаза – взглядом, прожившим не одно детство, и словно хотел спросить её по-своему. Но раньше, чем она ответила, между стуком сцепок раздалось другое: Голос, теперь шёпотом в самое ухо, без иронии:

– Вопрос на сегодня простой: если ты можешь не садиться – что тогда? Не в поезде, а здесь. На перроне.

Она повернулась к окнам. Там сидела девочка – её младшая копия. Ноги на сиденье, книжка в руках, прямой взгляд. И девочка спросила без укора:

– А ты снова выберешь – не меня?

Звук дверей прошёл волной по составу. Металлический вздох, знакомый всем, кто садится. Она уже шагнула – и вдруг замерла. Рука легла на холодный поручень, но пальцы не сжали металл. Тело дрогнуло – словно внутри проснулся кто-то, кто давно не решался сказать «нет».

Старик всё так же сидел на скамейке. Смотрел не укоризненно – а так, как смотрят те, кто слишком много раз провожал.

– Знаешь, – сказал он тихо, – в поезда садятся, когда боятся остаться с собой.

Она отвела руку. Не шагнула вперёд и не назад. Просто осталась в этом мгновении, впервые почувствовав: её ноги стоят на перроне не по инерции, а по её воле.

Громкоговоритель щёлкнул в последний раз.

– Маршрут подтверждён, – сказал Голос. – Следующая остановка: СТАНЦИЯ ОТКАТОВ. Дальше решаешь ты.

Глава 5. Станция Откатов

Гр