Между А и Б. Внутренняя одиссея

– Ты опять опоздала, – сказала она, не поворачиваясь.

Героиня будто споткнулась внутри себя. Колени подогнулись – не от боли, а от узнавания.Она подошла. Опустилась медленно, сев на пол, как садятся к могиле – не потому, что надо, а потому что сердце сжалось в комок.

Не говоря ни слова. Они просто сидели. Долго. Без времени. Без необходимости объяснять.

– Ты уйдёшь снова? – спросила девочка.

– Нет. Я просто ещё не всё вспомнила.

– А он?

– Он что?

– Он ведь тебя знает.

Она кивнула.

– Да. И это пугает больше всего.

Позади раздался щелчок. Она обернулась. Он стоял у выхода. Молча. Смотрел.

В его руке – её старый школьный портфель. Кожзаменитель тёплого коричневого цвета, с лёгкими заломами на крышке, будто он всё это время ждал в темноте, сохраняя её следы.

И в его глазах не было ни желания, ни жалости. Только правда.

Она не сразу подошла. В груди всё тянуло вниз, к животу, дыхание стало рваным. Что-то в его руке… было слишком личным. Как будто он держал не портфель, а то, что она когда-то прятала под подушку – и молилась, чтобы никто не нашёл.

– Это не твоё, – сказала она. Голос прозвучал сипло.

Он пожал плечами.

– Но ты забыла. Значит, пока ничьё.

– Ты не имеешь права.

Он подошёл ближе. Сунул рюкзак ей в руки. Плечи сразу поехали вниз – вес ударил в суставы. Тяжесть была не только в предмете: будто вместе с ним ей вернули все недоплаканные ночи.

– Что там?

Он посмотрел на неё спокойно:

– Тебе решать. Но если не откроешь – так и будешь носить. Всю жизнь.

Она открыла. Сверху – школьная фотография. Та самая, где она смотрит в сторону. На других – улыбки, на ней – вопрос.

Дальше – записка, изорванная, с пятнами. Она не помнила, что писала её. Но сразу знала, чья рука:

Если я исчезну – пожалуйста, скажи, что это не потому, что я плохая. Просто не выдержала.

Пальцы дрожали так, что лист чуть не выпал. Горло сдавило, в ушах зашумело.

Потом – кассета без наклейки. Чернильный отпечаток пальца. Кожа ладоней похолодела, дыхание сорвалось. Она вздрогнула и резко захлопнула рюкзак, будто он обжёг.

– Почему ты принёс это?

– Потому что ты хотела правду.

– Я хотела понять, кто я.

– А ты правда думаешь, что это – разные вещи?

Он сел рядом. Не близко. Но напротив. Так, как садятся те, кто не уйдёт, если начнётся слёзы. Не подбодрит. Просто – останется.

– У тебя есть выбор, – сказал он. – Ты можешь уйти отсюда. Найти простую дверь. Там будут свет, еда, чувства без обострения.

– А если нет?

– Тогда пойдём туда, где будет вспоминать больно, но жить – возможно.

Она молчала.

– Ты боишься?

– Сдохнуть от воспоминаний – не то же самое, что умереть. Я это уже знаю.

Он кивнул.

– Тогда вставай.

Она встала. Ноги предательски дрожали, будто от холода.

И вдруг – резкий звон. Сначала тонкий, потом – будто разорвалось стекло в воздухе. Все зеркала в Зоне Отражений лопнули. Один за другим. Звук шёл в тело: грудная клетка содрогнулась, зубы звенели.

Он поднялся тоже. Без страха.

– Что это? – спросила она.

Он посмотрел на неё. В этот раз – иначе.

– Город понял, что ты начала. А значит, теперь он будет играть по-настоящему.

– Он?

– Он – это ты. Та, кто его построила, когда всё остальное рухнуло.

Она выдохнула. Воздух вышел рывком, грудь будто разжали.

– Как зовут тебя?

Он молчал. Потом сказал:

– Когда ты сможешь называть себя, не стыдясь – тогда и я скажу своё имя.

Он развернулся. И пошёл в сторону, где не было дороги. Просто пустота. Она последовала.

На последнем стекле, которое ещё не лопнуло, осталась надпись:

Ты всё ещё думаешь, что хочешь любви. Но на самом деле – ты хочешь доказать, что её недостойна.

…И вдруг – мелькание: реальность. Тот самый утренний момент: она стоит в лифте, сжимает в кармане ключ от квартиры – и не помнит, зачем вышла. На экране телефона вспыхивает сообщение от начальника:

«Уточни, ты с нами или опять в прострации?»

Плечи сжались. Пальцы на ключе оставили белые следы. Ответ был прост:

Я больше не с вами. Даже если ещё не ушла.

Глава 3. Зона невозврата

Сначала ей снился двор. Тот самый, где асфальт был в выбоинах, а летом клали доску через лужу – и все играли, будто это мост над пропастью. Где запах черёмухи смешивался с горелым сахаром от соседки с третьего, а из окон кричали: «Домой! Ужин стынет!»– но никто не уходил, пока не темнело совсем.

Она сидела на ступеньках, играя с камешком. Он был серый, с белой прожилкой – как трещина в стекле, только красивая. Рядом валялся мяч. Простой, пластиковый. И голос отца:

– Долго гуляешь, Степашка.

Она обернулась. Он стоял в проходе между подъездами, в старой куртке, от которой пахло сигаретами «Космос» и чем-то тёплым – как хлеб прямо из печи.

– Ты злишься? – спросила она.

Он усмехнулся:

– Я голоден как волк, но я не страшный. Идем есть. Мама ждет.

И подмигнул. По-детски.

Она подбежала и уткнулась носом в него носом. Он поднял её на руки, так легко, как будто вес её был меньше воздуха. Он любил её подбрасывать вверх, как будто проверял, точно ли она умеет летать.

– Ещё давай! – смеялась она, запрокидывая голову, а воздух звенел её голосом.

Иногда казалось – еще чуть выше, и она дотронется до неба. До тех самых облаков, которые, как он говорил, сделаны из сахарной ваты.

– Главное – не бойся, – шептал он, ловя ее обратно. – Я всегда поймаю.

Она тогда верила. И в сахарные облака, и в то, что, если падаешь – тебя подхватят.

– Не теряйся и не забывай путь.

– А если забуду?

– Тогда путь сам найдёт тебя. А ты держись за камешек. Или за себя.

Он растворился в свете окна. А она вдруг увидела себя со стороны: маленькая девочка в растянутых колготках и с лохматой чёлкой. Рядом – игрушка: зайчик, облезлый, с бантом набок.

Степашка. Когда-то она не засыпала без него. А потом – оставила. Забыла. В комнате. В себе. В прошлом.

Сейчас у неё не было ни игрушек, ни веры в то, что кто-то подхватит. Только сон, который оказался ближе к правде, чем любое утро. И чувство: если не проснуться по-настоящему сейчас – что-то будет утеряно навсегда.

Она проснулась в движении.

Свет мелькал за окнами – электрический, рваный, будто город мигает: то показывает лицо, то прячет. Но это был не поезд. Стены были слишком мягкие – обиты бархатистой тканью цвета топлёного молока. Воздух пах розмарином, мокрым камнем, озоном после грозы. И ещё чем-то. Словно здесь когда-то плакали, а слёзы впитались в стены.

Она сидела в кресле, застёгнутая, как ребёнок в автолюльке. Только ремня не было – лента, мягкая, но невозможная к снятию. Уютная и окончательная.

Сбоку мерцала панель со странными символами. Они переливались, как калейдоскоп, забытый в шкафу после нового года девяносто первого. Символы ничего не значили. Или значили всё.

– Где я? – прошептала она, сама не уверенная, жива ли. Голос был сухой, губы слиплись.

Сначала пришла тишина. Но это не было молчание – это было присутствие. Ждущее. Как отец в коридоре, когда ты задержалась во дворе и не знала: накажет или обнимет.

Экран дрогнул. На нём проступили слова:

ЗОНА НЕВОЗВРАТА. ПРОДОЛЖИТЬ?

Сердце ударило. Не страх – узнавание. Это слово, невозврат, было рядом всегда: в детских письмах, так и не отправленных. В утренниках, на которые не пришли. В чувствах, от которых вовремя уходили другие.

Она попыталась пошевелиться – тело слушалось, но нехотя, как будто устало от сомнений.

– Вернуться нельзя? – спросила она у экрана.

Ответа не последовало.

Ответ был не текстом. Он был вибрацией, как будто капсула тихо рассмеялась. И потом, откуда-то сверху, – голос. Мягкий. Не человеческий не потому, что чужой. А потому что слишком добрый для людей.

– Возврат – иллюзия. Есть только путь вперёд.

Голова стучала не болью, а вопросами. Всплыли обрывки: девочка с фантиками, голос в динамике, зеркало с трещиной. Но всё это казалось не её. Или уже не её.

Кресло дрогнуло снова. Как лифт, что теряет опору – и ты на секунду не знаешь, жив ты или уже вспоминаешь. Пространство потекло: боковая стена исчезла, и мир развернулся за стеклом. Капсула двигалась сквозь город – или город сквозь неё.

Она попыталась закрыть глаза, но не смогла – веки слушались, но что-то внутри отказывалось погружаться в темноту. Снаружи – не улицы. Фрагменты. Как слайды чужой жизни. Или её?

Сначала – обрывки:

Мама моет пол, не глядя в глаза.

Девочка сидит на лестнице. Держит дневник, не решаясь открыть.

Подросток рвёт письмо. Или почти рвёт. Потом прячет.

Затем – другое. Не воспоминания. Возможности.

Женщина улыбается сыну, без усталости. Девочка поёт – не пряча глаз. Подросток берёт билет и едет. Не рвёт. Не ждёт. Не боится.

Это были тропы. Не прошлое и не грёзы. А то, что могло стать настоящим. Если бы когда-то она выбрала не «выжить», ажить.

Дыхание било в стекло, и ей казалось: стоит дотронуться ладонью – и можно туда. Внутрь картинок. Но тогда исчезнет всё остальное. Всё, что есть сейчас. Даже если это боль.

И в этот миг исчез город.

Осталась только она. И движение вперёд.

Капсула замедлилась. Остановилась мягко – словно не закончила путь, а сделала паузу. Передышку.

Она открыла глаза. Вокруг – пространство без времени и формы. Стены, потолок, пол отливали перламутром, как раковины, в которых жили заброшенные мысли. Всё было округлым, без углов – как в утробе. Или во сне без пробуждения.

В центре – стеклянный стол. Под ним – вода. В ней – предметы, как в тихом сне:

Детский рисунок, где солнце смеётся.

Ключ от двери, которую не открыли.

Чашка с трещиной – та самая, из дома, которого уже нет.

Фраза, вырезанная из газеты: «…СПАСАТЬ УЖЕ БЫЛО НЕКОГО».

И записка: «я знала». Почерк – её. Но не из этой жизни.

Возле стола стояла женщина в белом. Точнее – в платье, сотканном из тонкого стекла. Оно не отражало свет – оно собирало его внутри, как будто запоминало. Платье казалось невесомым, но хрупким до боли. Смотрела – и было ощущение, что треснет не ткань, а она сама.

Это платье было создано не для того, чтобы носить. Оно существовало лишь затем, чтобы его заметили. И тут же забыли.

Женщина была невысокой. Лицо – знакомое. Не зеркальное, а будто со старого фото: выцветшее, но родное. В её глазах не годы – недожитая жизнь.

– Ты пришла, – сказала женщина. – Поздно. Многое уже размыто. Но ты пришла. И значит – не всё потеряно.

Героиня дрогнула, кожа на руках покрылась мурашками.

– Кто ты?

– Ты. Но не из зеркала. Я – из того выбора, который ты не сделала. Там, где молчание оказалось проще, чем шаг. Где знакомая боль – безопаснее, чем неизвестная свобода.

– А где была любовь? – спросила героиня неожиданно даже для себя.

Женщина улыбнулась. Грустно, но мягко:

– Там, где ты не искала. В каждом взгляде, который ты не выдержала. В каждом прикосновении, от которого отпрянула. И в каждом своём «нет»,сказанном себе, а не другим.

– Мне это снится?

– Пока – да. Но сны здесь не только твои.

Она замерла. В нос ударил резкий запах нафталина – тот самый, из бабушкиного шкафа, где висели зимние пальто. И вместе с ним пришло слово, чужое, но произнесенное так близко, будто внутри нее: «держись».

Она никогда так не говорила. Слишком взрослое, слишком уставшее. Но слово оказалось в ней – как память другой жизни, в которой она была не одна.

Женщина кивнула на стол.

Из воды поднялся образ: девочка с зайчонком. Потом – та же девочка, постарше, в ванной, с пустыми глазами. Лента красная – на бортике. Записка: «я не справилась».

– Это могло быть, – сказала женщина. – Но не случилось.

– Но я думала об этом, – прошептала героиня.

– И этого достаточно, чтобы след остался.

Она помолчала.

– Это не приговор и не наказание. Это – освобождение. Ты не должна становиться всем, кем могла бы. Тебе достаточно быть собой. Но – по-настоящему. И это возможно только тогда, когда решаешься смотреть прямо в лицо. Даже себе.

Тишина сгустилась. Стены дрогнули, будто вздохнули. Воздух стал плотнее, влажнее, и внутри – что-то провернулось, словно щёлкнул невидимый замок.

Женщина в стеклянном платье взглянула с сожалением:

– Он идёт. Я не могу оставаться. Он будет выглядеть как ты хотела. Но он не будет тем, кого ты ждала.

Её голос дрогнул не от страха – от ясности, древней, как усталость.

– Моё место – только до порога. Я – напоминание. Пока ты смотришь внутрь, я рядом. Но если войдёшь в иллюзию – зеркало перестанет держать отражение.

Она опустила взгляд. Платье засветилось изнутри мягким треском, как если бы свет ломался о стекло.

– Чтобы ты не путала меня с ним, я должна исчезнуть.

И она исчезла. Не ушла – стала светом.

Сначала пришёл запах. Табак. Недопитый кофе. Шероховатость старого свитера и горечь ноябрьского воздуха. Всё это заполнило пространство так плотно, будто стены распахнулись.

Слова не были нужны. Она уже знала, кто здесь.

Очертания появились зыбко, как в дымке. Потом – шаг. Потом – взгляд. И вот он стоял перед ней: тот же и не тот. Тот, кем она когда-то его придумала. Слишком красивый. Слишком отчуждённый. И абсолютно невидимый для всех, кроме неё

– Ты молчала, – его голос прозвучал как не упрёк, а приговор.

Она сглотнула, и вдох застрял между ключицей и горлом.

– Я боялась.

Он кивнул едва заметно, и улыбка тронула его губы – почти ласковая, почти нежная.

– Я знаю.

– Ты меня сломал, – сказала она. Голос дрогнул, но не сорвался.

– Нет, – он шагнул ближе, и воздух между ними стал вязким, как густой мед. – Ты выбрала меня. Я – форма твоей боли. Та, которую ты знала лучше всего.

Её взгляд метнулся к его глазам – и там вдруг мелькнули кадры: не он, а все её «предательства себя». Когда ради тишины. Ради любви. Ради того, чтобы не быть «слишком».

– Потому что я не умела иначе, – прошептала она.

Он усмехнулся мягко, будто жалея её детскую наивность:

– Но выбрала всё равно.

Воздух сжался, будто его втянули внутрь комнаты. Потолок едва заметно скрипнул, как старый лёд, готовый треснуть. Свет лампы дрогнул – не погас, но стал колючим, словно каждая крупинка пыли превратилась в крошечный осколок стекла.

Она ощутила, как ладони стали влажными. Не от страха даже, а от чего-то первобытного – как перед прыжком в холодную воду. Плечи свело дрожью, дыхание вырвалось рывком.

Он был слишком близко. Но не касался.

– Ты держишь меня? – её голос был тише шёпота, но стены отозвались эхом.

– А ты как думаешь?

Она застыла, глядя прямо в его глаза. Там не было ни тепла, ни жалости – только зеркало.

– Ты не уйдёшь?

Он молчал. Смотрел. Глубоко, медленно, как будто прощался по-настоящему.

Она закрыла глаза. В висках загудело. Тело вспомнило свою смертность.

– Спасибо, – сказала она. – Но теперь… хватит.

Когда открыла глаза – его не было. Просто исчез. Без тени. Без звука. Лишь запах дождя на асфальте и лёгкость – как после чемодана, который больше не нужно тащить.

Перед ней стояла дверь. Обычная. Деревянная, с латунной ручкой. Вся исцарапанная. Кто-то пытался вырезать слово, и сохранилась только одна буква: Я.

От двери пахло старой бумагой, лимонной цедрой и мокрой школьной формой. Плечи напряглись, словно кто-то удерживал их. Не страх – память.

А если там не я?

Внутри что-то кивнуло. Не мозг. Не сердце. Глубже.

Она протянула руку. Что-то внутри будто напряглось – не страх, а… узнавание. Как если бы она уже держалась за эту ручку. В другой жизни. Или в той, где всё пошло не так.

Ладонь зависла в сантиметре от ручки. И в этот момент за спиной что-то щёлкнуло.

На стене проступила ещё одна дверь. Та, которую не выбирают. Она выглядела так, будто была всегда. Без ручки. Только выжженное клеймо:

ДЛЯ ТЕХ, КТО ТАК И НЕ ВОШЁЛ.

И в этот миг ей стало не по себе. Потому что внутри отозвалось не одно «я». Несколько. И одно из них шептало:

«Ты ведь могла пойти туда. Остаться. Там тепло. Там боль знакомая. Там зеркало гладкое».

Она закрыла глаза.

И услышала внутри:

Назад нельзя. Но можно – снова. Через себя.

Она сделала шаг. Медленный. Плечи сжались, но не от страха – от внутреннего треска. Будто в теле лопалась паутина: тонкая, почти незаметная. Та, что годами держала её от движения. Каждый шаг отзывался воспоминанием.

Как она молчала, чтобы не мешать.

Как улыбалась, когда хотелось кричать.

Как держала, пока руки не начинали дрожать от усталости притворства.

И дверь открылась – без усилия. Просто… приняла. Как будто ждала. Всю жизнь.

Внутри – снова тишина. Но не пустая. А плотная, вязкая. Наполненная чем-то древним, как запах старой школьной библиотеки: пыль на корешках, пожелтевшие страницы, утренний свет, скользящий по паркету с трещинами.

Комната была другой – не белый купол и не бархат капсулы. Здесь всё казалось… домашним, но в искривлённом, навязчиво-подозрительном смысле. Как будто она вернулась в квартиру, где когда-то жила – и которую потом вычеркнула.

Воздух был густым, как после несказанных слов. Казалось, стены слышали слишком много.

На стенах – фото. Настоящие. И фальшивые. Её – и не её.

Она подошла ближе. На первом фото – она в белом халате и с микроскопом. Как будто школьная олимпиада. Только она никогда не увлекалась биологией. И не помнила этого лица – слишком уверенное. Слишком чужое.

На другом – девочка на коленях у мужчины. Лицо – размыто. Вроде как папа. Но нет. Слишком высокий. Руки – чужие. А запах…Она вдохнула —и почти закашлялась. Запах неуловимый, но липкий. Смесь табака, лосьона после бритья и тревоги, которая прилипает к коже и остаётся на одежде.

Фантазия? Или то, что вытеснено?– пронеслось.

Сердце отбивало ритм, как будто сигнализируя: это важно. Это опасно. Это было.

Фото начали «дышать» – едва заметно. Как будто память под кожей оживала. И в ней – дрожь. Лёгкая, тянущаяся из детства.

Рядом – кадр: она за столом. Но лицо её чужое. Как будто кто-то примерял её тело, пока она отсутствовала.

Она ощутила, как пальцы подрагивают. Левая рука сжалась в кулак – автоматически. Правая – прижалась к груди, будто хотела закрыть то место, где всё дрожит.

– Это ведь не я… или я?

Голос был её, но почти не звучал. Он шёл из горла, пересохшего от узнавания.

Из глубины комнаты донёсся скрип. Как если бы старая память встала с кресла, в которое её насильно усадили.

На письменном столе – старый дневник. Открыт на странице, где вместо слов – рисунки. Дом с высокой крышей. Девочка в окне. И подпись внизу:

Я не ушла. Я прячусь.

Слёзы подступили неожиданно. Не трагедией, а воспоминанием о том, чего не было. И вдруг – голос. На этот раз – детский. Её.

– Не забудь меня, ладно? Если ты забудешь, я останусь здесь навсегда.

Она обернулась. В углу стояла девочка – лет шести. В руках – зайка. Потёртый. Один глаз пуговичный, другой – пришит заново.

– Ты та… – начала героиня.

Девочка кивнула.

– Та, кого ты не забрала.

Девочка стояла босиком. На полу – разбросанные фантики, выцветшие рисунки, порванные листы. Комната – как будто была когда-то её. Но забыта. Закрыта. Законсервирована в ожидании.

– Ты пришла? – спросила девочка. Голос звучал не жалобно, а спокойно. Как будто знала: придёт. Но не раньше.

Героиня кивнула. Губы дрогнули, но не произнесли ничего. В горле – ком, в груди – треск, как будто кто-то отлеплял боль от ребра.

– Почему ты не взяла меня тогда? – тихо спросила девочка.

– Я… Я боялась.

– Меня?

– Себя, – прошептала героиня.

Она опустилась на корточки. Они оказались на одном уровне. Девочка смотрела внимательно. Без осуждения. Как будто не ждала извинений – только правды.

– Я не знала, что ты осталась, – сказала героиня.

– Знала. Просто сделала вид, что это не важно.

– Но ты ведь всё ещё здесь?

– Да. Потому что ты не забрала то, что чувствовала тогда. Оставила. И пошла.

Вдруг комната дрогнула. На стенах замерцали старые кадры:

– отец, в шерстяной кофте, пахнущей сигаретами «Космос», подмигивает;

– утро в 90-х: шершавый хлеб с маслом, ковер, по которому больно падать;

– пельмени в эмалированной кастрюле, где вода сбегала, и никто не ругал – потому что все были заняты тем, чтобы просто дожить до вечера.

– Ты ведь тогда решила: я тебе мешаю, – вдруг сказала девочка.

– Я подумала: мне нужно быть сильной.

– А я мешаю быть сильной?

– Нет. Ты просто… живая.

Они молчали. Между ними – детский зайка. Героиня протянула руку.

– Можно?

Девочка крепко прижала его к себе. А потом – медленно, осторожно – протянула.

– Если пообещаешь, что не потеряешь.

– Я не буду сильной всё время, – сказала героиня. – И я не оставлю тебя снова.

Они обнялись.

Не быстро, не по-киношному. А как обнимают того, кого долго не было. Обнялись – и в груди, наконец, что-то разжалось. Не радость. Не облегчение. А место. Освободилось место. И впервые за долгое время – ей захотелось, чтобы кто-то держал её за руку. Не чтобы спасти. А чтобы быть рядом.

Но пока – она держала себя. Так, как хотела бы, чтобы держали тогда.

Когда героиня открыла глаза, комната исчезла. Она снова была в капсуле. Тот же бархат. Те же мягкие стены. Но что-то было иначе. На коленях лежал зайка. И – ключ. Деревянный. Потёртый. На нём – гравировка:

Вернуться – значит взять с собой. Всю.

Впереди показалась новая станция. Медленно приближалась.

На стекле всплыла надпись:

СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА: ОН. НО ТЕПЕРЬ – НА ТВОИХ УСЛОВИЯХ.

Героиня улыбнулась впервые. Не потому, что стало легче. А потому что стало честно.

Она сжала зайку в руке. Закрыла глаза. И прошептала:

– Поехали.

Капсула дрогнула. Свет вокруг стал меняться – от медового до стального, будто город вновь решил сменить облик.

На стекле проступила новая надпись:

ВНИМАНИЕ. АКТИВИРУЕТСЯ ГОЛОС. ОН ЗНАЕТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ТЫ ХОТЕЛА БЫ ВСПОМНИТЬ.

Героиня нахмурилась.

– Какой ещё голос?

Тишина – как всегда – ответила первой. А потом, почти шепотом, в её голове прозвучало:

Ты ведь не обо всём рассказала. Даже себе.

Капсула начала замедляться. Станция впереди мерцала мягким светом, и над ней светилась табличка:

ТОЧКА: ОСОЗНАНИЕ. ГОЛОС УЖЕ РЯДОМ.

Героиня выдохнула. Она ещё не знала, что за голос её ждёт. Но чувствовала: его слова невозможно будет забыть. И, возможно, именно с этого начнётся её настоящая память.

Глава 4. Голос, который всё знает

Она открыла дверь.

Ожидала что угодно: тьму, голос, пафосный свет, как в плохом сериале про второе пришествие. Но за дверью… был коридор. Самый обычный, как в старых советских домах: линолеум, скрипучие панели, ностальгия по запаху тушёной капусты и случайной тревоге.

На стене висела табличка:

ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ. ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕХ, КТО УЖЕ НАЧАЛ.

Под ней – ничего. Лист был сорван. Края – неровные, как будто кто-то с жадностью выдрал ответы.

По левую руку стоял автомат. Не с водой. С фразами. Почти музейный экспонат: ржавые углы, потёртое стекло, и под ним – кнопки, где вместо газировки предлагали готовые ответы. При её шаге внутри что-то дребезжало – тот самый пустотелый звон железа, знакомый тем, кто хотя бы раз бросал монетку в советский автомат с газировкой.

Под стеклом – кнопки с подписями:

– СДЕЛАЙ ВДОХ (ЕЩЁ ОДИН, ДАВАЙ, ВДРУГ СРАБОТАЕТ)

– НЕ ДРАМАТИЗИРУЙ (А ХОТЯ НЕТ, ДРАМАТИЗИРУЙ, ТЕБЕ ИДЁТ)

–ТЫ СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ ДУМАЕШЬ (НО, ЕСЛИ ЧЕСТНО, СТАТИСТИКА СПОРНАЯ)

– НАЖМИ, ЕСЛИ БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕШЬ (НУ И ЧТО ТЫ ПОСТОЯННО СЮДА ЖМЁШЬ?).

Она ткнула в последнюю.

Автомат глухо вздохнул – как человек, которого разбудили в его единственный выходной, – и со скрипом выдал фантик.

Он упал в металлический лоток с коротким «дзынь» – таким знакомым, что внутри сразу кольнуло воспоминание: лето, железо, монетка и липкий стакан газировки.

На фантике, корявым почерком, было написано:

А если можешь – что тогда? Неудобно вышло, да?

Она фыркнула. Хотелось и смеяться, и плакать. И ещё кофе. Но тут в стене открылся люк.

– Не иначе как в „Алисе“, – сказала она. – Только без кота. И без чашки чая. А зря.

Из люка потянуло тёплым воздухом, пахло мёдом и древесной пылью. Где-то в глубине мигал тусклый зелёный огонёк, как у старых телевизоров, когда они уже выключены, но ещё что-то помнят.