скачать книгу бесплатно
– Ваша светлость, – говорил Кошон, стараясь не обращать внимания на сурово сведенные брови Филиппа. – Из этих бумаг становится ясно, что вашего батюшку убили не по каким-то личным соображениям, а из тонкого политического расчета. Просто в свои дела его светлость благоразумно никого не посвящал, понимая, как это может быть опасно. Однако он что-то искал… Связь между Иоландой Анжуйской и Карлом Лотарингским, их общие дела – во множестве документов, которые пометил ваш отец, видны отчетливо. И дела эти явно направлены не только на брак между сыном герцогини и дочерью герцога. Скорее, этот брак стал необходимым условием для успешного выполнения их плана… Ознакомьтесь с документами, ваша светлость. А если что-то будет непонятно, сразу посылайте за мной – ведь кое-что из этих бумаг добыл для герцога Жана именно я.
После такого вступления Филипп, естественно, не мог отмахнуться от докучливого прелата. А когда внимательно изучил полученные бумаги, был вынужден послать за Кошоном и провел с ним взаперти почти целый день.
Масштаб планов мадам Иоланды, расписанный рукой герцога Жана по пунктам, поразил их и размахом, и остроумием самого замысла. Лотарингская Дева, о которой толковали уже не одно столетие, пришлась бы сейчас очень ко двору в Пуатье и стала бы для дофина Шарля настоящим спасением. Но, как ни прикидывали Филипп с Кошоном, все равно выходило, что не герцог Бургундский, а сам дофин расстроил все эти грандиозные планы, запятнав себя поступком, несовместимым с королевским достоинством. И теперь, явись такая Дева перед лицом Европы – и там, и в самой Франции мало нашлось бы желающих поверить, что Господь посылает свое благословение убийце.
– Что-то тут не вяжется, – бормотал Филипп, окончательно забывший за этот день о своей неприязни к Кошону. – Выходит, что смерть моего отца им только навредила, но отца тем не менее убили…
– Может, у всего этого есть «двойное дно»? – предположил Кошон. – Если вашей светлости будет угодно, я мог бы продолжить собирать сведения.
– Я подумаю…
Герцог вдруг обнаружил, что, помогая разбираться в бумагах, преподобный явил не только недюжинный ум, но и особого рода сообразительность, толкуя некоторые события, изложенные в донесениях, с таких позиций, до которых сам Филипп с высоты своего положения никогда бы не снизошел. В конце концов, отдавая должное неоценимым качествам прелата, он был вынужден признать, что людьми, подобными Кошону, никогда пренебрегать не следует, и что отец его поступал достаточно мудро, благодетельствуя людям низкого сословия, из которых потом получались слуги, преданные как псы, которых со щенячьего возраста кормила одна и та же рука.
– Я подумаю, – повторил герцог более мягко. – И обязательно дам вам знать о любом своем решении.
С большой неохотой, озаботившись еще и скрытой угрозой со стороны планов мадам Иоланды, Филипп стал собираться в дорогу, прикидывая, что лезть открыто в это дело, пожалуй, не стоит, иначе можно и секирой по голове получить. Но обезопаситься крепкими союзниками стоило. Поэтому, припрятав пока бумаги Жана Бургундского в надежное место и не затягивая надолго сборы, герцог с Кошоном прибыли в Труа 22 марта. А потом почти месяц дожидались приезда английского короля, регулярно встречаясь и обдумывая дальнейшие действия.
– Полагаю, нам следует на время затаиться, – тихо проговорил Филипп, когда после подписания договора Кошон протолкался к нему сквозь толпу придворных. – Посмотрим, что будет дальше, а там сориентируемся и решим. Скорей всего, в Пуатье не задержатся и поднимут голос, чтобы заявить какой-нибудь протест, и нам нужно очень весомо и так, чтобы не забывалось, напоминать им об убийстве моего отца, упирая на то, что этот поступок несовместим с королевским достоинством. Пусть помнят… Помнят не только они, но и вся Европа! И пусть даже не пробуют призвать свою Деву! Я стану первым, кто бросит в неё камень.
– Это легко устроить, ваша светлость, – убедительно кивнул Кошон. – Может быть, вам следует уже теперь обратиться к королю с прошением об удовлетворении за убийство герцога Жана. А я берусь устроить, чтобы прошение огласили в королевской судебной палате и повторно осудили дофина уже королевским судом…
– Нет, пока рано, – ответил Филипп. – Но предложение дельное…
Он осмотрел зал, где разряженные в пух и прах дворяне все еще подобострастно толпились возле Монмута и, подавив в себе вполне понятное нежелание признавать ошибки, все-таки выговорил то, что Кошон так страстно желал от него услышать:
– Не скрою, ваше преподобие, вы действительно были очень полезны моему отцу, и были бы полезны так же и мне, не обременяй вас многочисленные должности. Но, если при случае, когда-нибудь…
– Ни слова больше, ваша светлость! – оборвал его Кошон, скрывая радость под смирением и скорбью. – Моя преданность вашему дому останется неизменной. И, если судьбе будет угодно вознести меня еще выше… если, скажем, когда-нибудь, я получу епископский сан… интересы вашего семейства всегда будут для меня приоритетными и обязательными к исполнению.
В ответ Филипп только легко усмехнулся.
– Аминь… Это тоже не трудно устроить.
* * *
Молодой герцог сдержал обещание, убив сразу двух зайцев.
Чтобы не сидеть сложа руки, он укреплял свое влияние, где только мог, и пробивал должности для своих людей там, где желал. А желал он, в частности, крупнейший диоцез на севере Франции, который простирался от Бове до Компьеня, и где место епископа пустовало уже почти год. Таким образом, в августе 21-го числа двадцатого года, на освободившуюся после смерти канцлера Франции должность епископа города Бове был назначен Пьер Кошон.
Городской клир выразил было недовольство, но как-то быстро притих, хотя основания для недовольства были существенные. Человек, фактически без роду и племени, получал назначение, которое давало ему звание пэра Франции от духовного сословия и вменяло в обязанность присутствовать на коронационных торжествах! Подобные привилегии были приличны канцлеру, а не какому-то Кошону! Но назначение тем не менее состоялось, и в декабре новоиспеченный епископ Бовесский, обросший целой свитой, положенной ему по должности, уже сопровождал короля Шарля и короля Генри во время их торжественного въезда в Париж.
Смотрел епископ на всех гордо и непреклонно.
Через три дня ему предстояло выполнить своё обещание и огласить в королевской судебной палате прошение герцога Филиппа о «предоставлении ему удовлетворения за убийство отца». Но для епископа Кошона сделать это было теперь не столько хлопотно, сколько приятно.
Даже от Жана Бургундского – светлой памяти благодетеля – не получал он таких почестей, которые сыпались ныне с благодарных рук дальновидного Филиппа. Всего неделю назад – неслыханная честь! – герцог принял приглашение Кошона на обед и был очень доволен тем, что подавали его любимую рыбу под соусом, сладкое вино с корицей и фрукты, орошенные вином. Там же, на обеде, во всеуслышание Филипп заявил, что намерен прямо за этим столом держать свой герцогский совет, потому что «все, кто нужен, присутствуют». И поручил красному от удовольствия Кошону составить тот документ, который как раз и следовало огласить в судебной палате через три дня.
А еще через месяц герцог Бургундский пообещал возглавить процессию торжественного въезда самого Кошона в Бове, что значительно поднимет престиж нового епископа в глазах местных клириков!
Так что теперь, поднимая благословляющие руки над толпой, сбежавшейся приветствовать сразу двух королей, преподобный Пьер думал, что такого мира и покоя, которые ныне воцарились в его душе, не бывает, наверное, даже у святых. Сбылась вожделенная мечта! И тут же появилась новая, до которой тоже рукой подать, потому что летом, если верить де Ринелю, когда Монмут с молодой супругой отправится в Лондон, чтобы начать подготовку крестового похода на Святую землю, возможно… ох, как возможно он возьмет с собой и Пьера Кошона в качестве советника!
И душа епископа Бовесского ликовала, возносясь выше ангельских голосов певчих из часовни Сен-Шапель.
ПУАТЬЕ
(1420-1421 годы)
После убийства Жана Бургундского первым бессознательным порывом мадам Иоланды было уехать обратно в Анжу и «отвратить свой лик от дома дофинова» и ото всей, сплотившейся вокруг него, коалиции. Но потрясение от рухнувшего плана – такого продуманного, выношенного, подготовленного с ювелирным расчетом – оказалось настолько велико, что буквально «обездвижило» герцогиню на несколько дней. Она только и могла, что молча выслушивать сбивчивые оправдания Шарля, которые сводились в основном к одному: «Он угрожал ВАМ, матушка»; потом высокопарные объяснения де Жиака: «Нанесенное оскорбление метило не в меня, мадам, а в наследника престола. Вы бы видели, как нагло Бургундец повел себя при встрече…»; и, наконец, покаянные извинения Дю Шастеля, которого «даже не взяли на встречу, не то, чтобы поставить в известность о заговоре». И только один раз, видимо, совсем забывшись от боли неожиданного удара, она обернулась к Рене и с горечью спросила:
– Ты куда смотрел?
Но осеклась, увидев в глазах сына сожаление и невысказанный упрек. Кто-кто, а он не имел к произошедшему никакого отношения, потому что приехал ненамного раньше матери.
«Надо было ввести его в парламент, – запоздало подумала мадам Иоланда. – Уж Рене не дал бы этим интриганам разгуляться». А теперь – что ж… Проводить дознания и выяснять – кто что делал, почему и зачем было уже поздно. Дело сделано. И сделано топорно во всех смыслах.
Срочно вернувшийся в Пуатье герцог де Бар предлагал какие-то слабые меры, призванные хоть как-то загладить ситуацию, и даже советовал обратиться к папе, упирая на то, что вопрос о тираноубийстве был не так давно решен им положительно. Но мадам Иоланда безнадежно качала головой. О каком папе могла идти речь, если своей тиарой Мартин Пятый был целиком обязан герцогу Бургундскому?!
– Мы только разозлим его напоминанием о тяжбе по поводу тираноубийства, и заставим принять сторону английского короля в вопросе престолонаследования. Вы сами знаете, дядя, каким благочестивым считают Монмута в Европе, и папа только выиграет поддерживая его против дофина-убийцы.
Целую неделю герцогиня находилась в бездействии, медленно, как после смерти мужа, возвращаясь к активной жизни и прикидывая, что в создавшейся ситуации можно сделать. И хотя очевидно было, что сделать ничего уже нельзя, мадам Иоланда нашла-таки выход – начать всё сначала. Начать, хотя бы исходя из имеющихся реалий и стараясь подготовиться к любому – даже самому плохому – обороту дела. Предупрежден – значит вооружен! А предугадать следующие шаги противников было не так уж и сложно, и надо было лишь определиться, насколько далеко они готовы зайти?
Поэтому, оставив в стороне поиск правых и виноватых, герцогиня первым делом приструнила парламент, послушно присевший перед ней на задние лапки, потом вызвала из Анжу своего третьего сына – шестилетнего Шарля – которого немедленно определила на службу к дофину. «Моя семья приняла когда-то на себя заботу о принце Франции, и теперь, что бы ни случилось, мы ответственны за его жизнь и достоинство, все – от мала до велика! – холодно оповестила она парламент. – В эти тяжелые дни, когда от дофина бегут те, кто лишь притворялся искренне преданным, я призываю под его знамена даже своего малолетнего сына. И всякий, кто не только на словах считает наше дело правым, пусть следует моему примеру!»
Другим её шагом была попытка возобновить переговоры хотя бы с королевой. Но Изабо ответить не пожелала. А в декабре шпионы герцогини доставили ей сведения о том, что английский король встретился в Аррасе с Филиппом Бургундским и, по слухам, уже готовится тройственный договор, в котором примет участие и королева.
– Идиотка! – только и смогла выговорить побледневшая мадам Иоланда, прекрасно понимая, что сборище этой троицы договориться могло лишь о том, чтобы лишить Шарля престола.
Дофин, предоставленный на это время сам себе, затаился в покоях. С одной стороны, он испытывал острое чувство вины перед «матушкой» за свое самоуправство, но с другой – никак не желал забыть то возвышенное чувство собственной значимости, которое никогда и нигде не проявлялось так весомо и полно, как это было там, на мосту в Монтеро!
Недавние советники с появлением мадам Иоланды разбежались кто куда. Де Жиак ходил с таким видом, словно говорил всем и каждому: «Извольте, я готов принять вину за случившееся на себя, но, говоря по правде, при чем тут я, господа? Разве позволено людям моего положения совершать подобные вещи без приказа?». А преданный Ла Тремуй вообще исчез, прислав только письмо, в котором нижайше просил позволения вернуться в своё поместье в Сюлли потому что «драгоценная жена Жанна очень больна».
В первый момент Шарля такое отступничество обескуражило, но, подавив в себе желание броситься на грудь к Дю Шастелю и выплакать ему – как раньше – хотя бы часть своих обид, он решил не обращать ни на что внимания.
«Я будущий король, – думал он, высматривая из окна тонкую борозду реки на горизонте, видимую сквозь широкую просеку, что вела к замку. – Я уже король, потому что имею парламент и армию. И если я казнил пса, посягавшего на мою власть, то поступил тоже как король, который наказывает своего вассала. Поэтому краснеть мне не из-за чего, и, что бы дальше ни случилось, я должен открыто смотреть в лицо любому и не жаждать поддержки тех, кто стоит ниже меня».
Шарль даже попытался при случае высказать всё это мадам Иоланде. Но герцогиня терпеливо выслушала, глядя куда-то в сторону, а потом, сдерживая тон, чтобы не выглядело, как нравоучение, ответила:
– Недостойными средствами достоинство явить нельзя. Тем более защитить. До сих пор на этом политическом турнире вы выступали как рыцарь, честно соблюдающий правила. Но этот последний поединок рыцарской славы не принесет.
– Я не сражался с Бургундцем! – Шарль сделал последнюю попытку «гордо выпрямиться». – Я покарал его, как строптивого вассала!
– У вас еще нет таких прав, мой дорогой.
Мадам Иоланда вслух вообще не упрекала Шарля. Но ему порой казалось, что легче было бы услышать тысячи упреков, чем ловить на себе этот её новый взгляд, в котором нетрудно было рассмотреть откровенную печаль. И, поскольку причина печали была Шарлю абсолютно ясна, он испытывал очень неприятное неудобство при мысли, что герцогиня могла в нем разочароваться. «Она думает, будто я слишком быстро поддался на уговоры случайных советников, – говорил себе Шарль. – Но, разве не она же всегда повторяла, что поступать я должен по собственному разумению?! А мне было гораздо легче убить Бургундца, чем договариваться с ним!»
Однако не прошло и полгода, как известие о подписанном в Труа договоре заставило дофина, отвергнутого королевским домом, схватиться за голову.
В который уже раз подтвержденная самой жизнью правота мадам Иоланды показала ему, что собственное разумение еще недостаточно широко и объемно, чтобы предвидеть все последствия. И что временная легкость души не стоит того, чтобы из-за неё терять корону и целую жизнь.
– Матушка, простите меня! Простите! – снова рыдал Шарль, уткнувшись в колени герцогини. – Я всё испортил и себе, и вам! Больше никогда, никогда… Буду слушать только вас! И первенца, который будет у нас с Мари, назову Луи в честь вашего супруга, упокой Господь его светлую душу, потому что собственный отец от меня отказался! Давайте прогоним де Жиака, чтобы все тут поняли – только вы… только ваше слово…
– Мы не будем никого прогонять, – успокаивающе погладила его по голове мадам Иоланда. – Де Жиак предан вам уже хотя бы потому, что никто больше не захочет оказать ему покровительство. К тому же, он очень богат… Не разбрасывайтесь людьми, Шарль. Нам сейчас дорог каждый, способный предоставить в ваше распоряжение хотя бы сотню воинов, и хотя бы сотню салю на их содержание…
Но тут за первым ударом последовал второй.
Горькое известие, что сразу после подписания тройственного договора в Труа, Генри Монмут вступил в Париж бок о бок с королем Шарлем и приветствовался горожанами так же, как он, повисло над Пуатье черной тучей.
Теперь уже не следовало пренебрегать никакими средствами, и мадам Иоланда, в отчаянии махнув рукой, позволила герцогу де Бар оправить письма нескольким расположенным к нему кардиналам, состоящим на службе у правящих монархов Европы, а сама села писать герцогу Бретонскому.
«Ничего другого мне не остается, – думала мадам Иоланда. – Еще немного, и Монмут потребует вернуть английской короне Прованс и Анжу! Мой Анжу, который я отдам только со своей жизнью! Но если заручиться поддержкой Бретони, если не отступится Карл Лотарингский, если удастся призвать под свои знамена уже обиженных англичанами Алансона или сказочно богатого де Ре… Нет, мы еще не загнаны в угол настолько, чтобы перестать бороться! Пусть лучше Монмут сам десять раз подумает, прежде чем требовать от меня чего-то!».
Она не рассыпалась в любезностях, прибегая к обычным в делах уговоров уловкам. С предельной откровенностью мадам Иоланда сообщила Жану Бретонскому, что нуждается в его поддержке и предлагала внести недостающую часть выкупа за его брата – Артюра де Ришемон – все еще томившегося в плену у герцога Бэдфордского.
Однако полученный ответ едва не лишил её всякой надежды. Герцог благодарил за предложенную помощь и выражал уверенность, что обрадует её светлость сообщением о готовящемся освобождении мессира де Ришемон. «Дело в отношении брата уже улажено – писал Бретонец, – он будет отпущен под честное слово. А по возвращении намерен заключить брачный союз с Маргаритой, сестрой убитого герцога Бургундского. Как Вы понимаете, это акт милосердия и дань преданной дружбе, потому что мадам Маргарита – если Вы, конечно, помните – приходится вдовой безвременно умершего дофина Луи, с которым мой брат был очень дружен…».
– Спасибо, что не написал «законного дофина Луи», – с досадой пробормотала мадам Иоланда, отбрасывая письмо.
Ей не надо было дочитывать до конца, чтобы узнать о признании герцогом Бретонским договора в Труа. Слухи оказались проворнее герцогских посыльных, и того, что мадам Иоланда прочитала, было достаточно для их полного подтверждения.
Стараясь не поддаваться отчаянию, она только презрительно усмехнулась, когда узнала от дядюшки де Бара, что кардиналы, которым он писал, ответили весьма туманными формулировками, но, если читать между строк, общий смысл настроений при королевских дворах Европы был таков: «Не вмешиваться, пока все не станет определеннее».
– Другого я от них и не ждала, – сказала герцогиня даже без досады.
И тут Судьба подарила первый лучик надежды, осветивший в сгущающемся мраке хоть какую-то перспективу. Пришло, наконец, известие от Карла Лотарингского!
* * *
Весь последний год герцог Карл пребывал в подавленном состоянии. Должность коннетабля, которой его все равно что наказали, не принесла ожидаемого удовлетворения. Как человек, занимающий высокую государственную должность, он чувствовал себя совершенно бесполезным.
Прибрав к рукам Нормандию, так и не получившую от Франции никакой военной помощи, Монмут продвигался всё дальше и дальше, захватывая уже французские города практически без боя, потому что при королевском дворе ко всему этому относились только с легкой долей испуга. Дескать, страшненько, конечно, но как-нибудь устроится. И вы, ваша светлость, господин коннетабль, тоже не сильно переживайте. Не этот король, так другой… Вам-то с вашей Лотарингией какая печаль?
Да и соглядатаи герцога Бургундского исправно несли службу, что тоже не прибавляло оптимизма, потому что лишало Карла возможности связаться с Бурже или с Пуатье и узнать, что за настроения витают там. О делах в лагере дофина приходилось узнавать через вторые руки или только официальные сводки, составленные секретарями герцога Бургундского. Все же нюансы переговоров, закулисные ходы и беседы, происходившие с глазу на глаз, были для герцога Карла недоступны. Зато он постоянно чувствовал почтительно-шпионскую заботу своего окружения. И протягивая донесения или письма очередному гонцу, нисколько не сомневался в том, что каждый его адресат – будь то хоть сам герцог или король – тщательно фиксируется и, наверняка, заносится в какой-нибудь список, который потом тому же герцогу на стол и ложится.
Не понимая, что ему делать, а, точнее, занимаясь совсем не тем, чего требовала от него должность коннетабля, Карл страшно злился! И в первую очередь на Жана Бургундского. Но после убийства в Монтеро, когда прискакавший в Париж гонец сообщил эту новость буквально задыхаясь от гнева, герцог Лотарингский вздрогнул и побледнел вполне искренно.
Как рыцарь, как человек, в чьих жилах тоже текла неприкосновенная королевская кровь, и как бывший… Хотя нет… Семь лет – в детстве большая разница, поэтому закадычными друзьями они никогда не были. Но перед самым разладом, еще до турецкой кампании, случился и у них пусть короткий, но памятный период, когда юность словно сократила разницу в возрасте. И были общие мечты, интересы, надежды… Были такие понятные друг другу амбиции людей, наделенных властью. И была, кажется, дружба, которая потом сломалась под тяжестью тех же амбиций…
Смерть герцога заставила Карла просидеть целый вечер и ночь без сна в своих покоях в Лувре. Разум подсказывал, что надо бы перейти в часовню Сен-Шапель и помолиться, но тело оставалось неподвижным.
Почему дофин решился на это убийство?! Почему мадам Иоланда это позволила? Может быть, герцог Жан и ей пригрозил сжечь Домреми со всеми жителями? Или, не дай Господи, сделал это и был убит не из политического расчета, а просто потому, что больше не существовало цели, к которой мадам Иоланда стремилась столько лет?!
Все эти соображения, перемешанные с давними добрыми воспоминаниями и с воспоминаниями недавними – совсем недобрыми – привели к тому, что утро после бессонной ночи герцог Лотарингский встретил с настороженностью человека ни в чем не уверенного. И единственное, что ему оставалось – это принимать решения, соотносясь с чувствами и собственной интуицией.
Связываться с герцогиней Анжуйской он пока не решался. Кто знает, насколько далеко продвинулся Бургундец в своих расследованиях и не поставил ли в известность королеву? Возможно, слежка за герцогом всё ещё продолжалась, а новые обстоятельства могли сложиться так, что сомнения в его лояльности перед правящим двором были бы нежелательны.
Но интуиция подсказывала – помощь мадам Иоланде надо было оказать. Поэтому, воспользовавшись общей суматохой, герцог окольными путями добился освобождения из плена молодого Жана – Орлеанского бастарда, который, не задерживаясь ни на мгновение, прямиком отправился в лагерь дофина. А после этого, с помощью намеков и всякого рода иносказаний, дал понять герцогине Алансонской, что помощь и покровительство для себя и своего сына она верней всего найдет не здесь, при королевском дворе, а тоже у дофина. Или, вернее сказать, у герцогини Анжуйской.
Мадам Алансон, которая по матери приходилась кузиной герцогам Бретонским, все намеки поняла прекрасно и осталась очень благодарна. Её одиннадцатилетнего сына Жана тоже фактически лишили наследства после смерти отца, погибшего под Азенкуром. Брат Монмута, герцог Бэдфордский, изгнал вдову со всех её земель, полученных им от английского короля в качестве военного трофея. И теперь несчастная герцогиня больше всего боялась, что её сын потребует возвращения собственности, а не добившись своего, проявит строптивость и добьется, в лучшем случае, отлучения от двора, которое означало для них голодную смерть, а в худшем… Ох, об этом герцогиня Алансонская даже думать боялась!
Будучи женщиной совсем не глупой, она не могла не понимать, что скоро весь Париж, а затем, возможно, и Франция разделят участь её поместий, но ехать к дофину вот так, не имея возможности предложить ни средства, ни военную помощь, не позволяла родовая гордость.
– Я не знаю, на что надеется наш дофин, – сказал как-то в её присутствии Карл Лотарингский. – Возможно, он думает, что герцоги Бретонские окажут ему помощь после того, как мессир Артюр испытал все лишения английского плена. Но, боюсь, желающих выступить посредниками в такого рода переговорах не найдется. А напрямую положительный ответ в Пуатье вряд ли получат.
С признательностью взглянув на Карла, мадам Алансон прекрасно поняла, чем может отплатить за покровительство, и через день вместе с сыном тихо покинула Париж. В кармане, подшитом к подкладке камзола юного Жана, они увозили письмо Карла Лотарингского к Иоланде Анжуйской.
Письмо на всякий случай самое невинное, больше похожее на рекомендательное, в котором коннетабль Франции просил оказать покровительство и помощь вдове рыцаря, погибшего под Азенкуром. Но под витиевато закрученными фразами, слишком холодными и слишком, пожалуй, витиеватыми, мадам Иоланда прочла всё, что ей было нужно – Карл Лотарингский не отступился и не предал. А, значит, свадьба Рене состоится, и дофин получит помощь более внушительную, чем та, на которую он мог рассчитывать без Лотарингии…
– Благородная кровь всегда найдет сердце, к которому надо стремиться, – сказала герцогиня, раскрывая объятья и Жану Алансонскому, и Орлеанскому бастарду. – Наши враги не думали, что так просчитаются, нанося оплеуху законному наследнику престола. Дети лучших дворян Франции, истребленных Монмутом под Азенкуром, никогда не согласятся видеть его своим королем.
И она была права. Слабый луч надежды постепенно ширился. Новая волна дворян, не желавших признавать договор в Труа, прибывала и прибывала в Пуатье.
– Наш дофин убил Бургундца, прекрасно понимая, на какое поношение себя обрекает, – говорили они. – Но действовал он с открытым забралом и отстаивал свои права! Такому королю не грех и послужить…
Воодушевление нарастало и делалось тем сильнее, чем больше воинов становилось под знамена дофина. Особую радость вызвало появление констебля шотландских войск во Франции Джона Стюарта, герцога Дарнли, который привел шеститысячную армию. Покинувший двор бывший камергер Шарля Безумного Жильбер де Ла Файет армию привести конечно не мог, зато сложил к ногам дофина весь свой воинский опыт и искусство военачальника, что, по словам мадам Иоланды, армии стоило…
– Нет-нет, – говорила она Шарлю, глядя из окна самой высокой башни замка на раскинувшиеся по окрестностям шатры и бивуаки, – ты только оступился, мой дорогой, но еще не упал. Во Франции есть руки, способные тебя поддержать. И у меня еще есть надежда!
По сведениям, которые она получала, недовольных в стране было много. За пять лет раны, нанесенные под Азенкуром, не затянулись. А тут еще прошел слух, что в начале лета английский король, получив всё, чего хотел, величаво отбыл в Лондон, чтобы полностью отдаться подготовке крестового похода. Вместо себя в Париже с безумным королём и безразличной ко всему королевой он оставил брата – герцога Бэдфордского, который фактически стал новым правителем страны и к началу осени уже успел показать хозяйские зубы всем, кто имел несчастье потерять близких под Азенкуром или выражал сочувствие дофину.
– Я так поступаю у себя на конюшне! – говорил приехавший в Пуатье по осеннему бездорожью барон де Ре. – Сначала секу конюха, а потом оставляю кого-нибудь следить, чтобы он не отлеживался на соломе… Но Франция – не конюшня, черт подери!
Воспитанного дедом-еретиком барона буквально распирало от негодования и нетерпеливого азарта!
Любитель авантюр, драк и запретных плодов, он самым скандальным образом выкрал из отчего дома свою кузину Катрин де Туара, чтобы жениться на ней вот так – романтично и дико, без традиционного благословения родни. Однако медовый месяц долгим не был, потому что в самый его разгар в замок Тиффож, где молодые наслаждались уединением, прибыл тот самый дед-еретик – достопочтенный мессир де Краон, который жаждал отчитать внука не столько за бестолковость женитьбы, сколько за её несвоевременность.
– Стыдно, сударь мой, – выговаривал он. – Сам я стар, чтобы воевать, но готов хоть сейчас схватиться за оружие! И вам греть бока на перинах не позволю! Как не позволю, чтобы славный трон французских королей запятнала задница, покрытая бесчестьем Азенкурской бойни!
Двадцать лет назад, на испанской границе, господин де Краон был в числе тех, кто приветствовал приехавшую вступать в брак молодую Виоланту Арагонскую. И хорошо запомнил возникшее тогда ощущение, что «эта девица за прялкой долго не усидит».
– Вот увидите, наш герцог Анжуйский станет не столько королём Сицилийским, сколько «угодником Арагонским», – похохатывал де Краон, изрядно набравшись горячительного во время застолья, устроенного Виолантой. – Но я таких дамочек люблю… когда они мне не жены…
Теперь же, возмущенный сверх меры договором в Труа, старый безбожник созвал всех подчинявшихся ему дворян и, вытащив внука из теплой постели, велел ему ехать к дофину, «под крыло Иоланды Анжуйской».
– Эта дама знает, что делает. И если ей не удастся вернуть трон нашему принцу, это не удастся уже никому!
Жиль де Ре подчинился охотно. Оставил юную жену на попечение мессира де Краон, а сам весело и азартно пополнил ряды сторонников дофина, приведя помимо своих и дедовых вассалов еще и перекупленный им отряд итальянских наемников.
– Сицилийской королеве сицилийскую подмогу! – крикнул он, салютуя мадам Иоланде поднятым мечом.
Затем спрыгнул с коня и, хищно оглядевшись, заявил:
– Обожаю подраться, господа. Скоро ли начнем?
Барону не составило труда найти себе товарищей в Пуатье. Первым делом он свел дружбу с Орлеанским бастардом, которого Шарль произвёл в камергеры своего двора, и без конца подбивал его совершить какую-нибудь вылазку против англичан.
– Не спешите, юноши, – урезонивала их мадам Иоланда. – Первый удар, который мы нанесем, должен быть сокрушительным! Чтобы никто не осмелился больше говорить, будто наш дофин способен только на подлые убийства. Военная победа сразу заткнет рты тем, кто кричит о запятнанной королевской чести… А в Европе победителей давно никто не судит.
Однако удерживать на привязи молодых людей, рвущихся воевать, было и сложно, и неразумно. Любой азарт тухнет от бездействия. Но растрачивать людей на мелкие стычки, когда каждый воин был на счету, удовольствие слишком дорогое и тоже, пожалуй, неразумное…
