Родственные связи

– Печальная история, я вам очень сочувствую, но какое отношение все это имеет ко мне? То есть, в последнее время я действительно периодически замечала немолодую женщину-водителя на пожилой машине. Но все равно не понятно, при чем здесь я? А если вы подозреваете, что дело нечисто, тогда надо подумать, кому была выгодна смерть вашей сестры? У вас были наследники? Вообще было, что наследовать?

– Наследник у Ары – это я, конечно. А после меня наследницей будете вы, Рая. Если, конечно поменяете имя.

Точно, чокнутые бабки. Одна за мной на «божьей коровке» гонялась, другая пешком пришла. Определенно, мне нужен еще один стакан обжигающе горячего напитка. И, припадая на ошпаренную ногу, я похромала к плите.

– Это долгая история, мне так много надо вам рассказать. Да и от вас я хочу что-то услышать, – вздохнула Адель и начала свой рассказ. – У вашей прабабушка Аглаи было две дочери.

– Прабабушка Аглая? – сразу прервала я. – Никогда не слышала. По маме или по папе?

– По маме. Она родила вашу бабушку Анну и нашу прабабушку Алевтину. То есть, сначала она родила Алевтину, а потом Анну. Анна и Алевтина были родными сестрами, но с очень большой разницей в возрасте. Алевтину Аглая родила, когда ей было семнадцать лет, а Анну почти в сорок. Так получилось, что ваша бабушка оказалась практически ровесницей своей племяннице Анфисе, нашей бабушке, дочери Алевтины. Вы меня понимаете?

– Пока понимаю, но уже с трудом и боюсь запутаться. Алевтиной звали мою маму.

– Ничего удивительного, в то время это было довольно популярное имя. Продолжаю, сосредоточьтесь. Таким образом, ее дочь, наша мать Анна, племянница вашей матери…

– Ваша мать? Анна – это моя бабушка! Получается, если ваша мать – это наша бабушка, то вы – моя тетка!

– Нет, извините, я недостаточно четко сформулировала. У Анфисы родилась дочь Анна. Ее назвали, как и вашу бабушку. Но вашу бабушку родила Аглая. И она оказалась двоюродной бабушкой Анне, которая наша мать. Ваша Анна была всего на двадцать лет старше нашей. А ваша мама оказалась теткой нашей, хотя и была на двадцать лет ее младше. И, значит, вы приходитесь теткой мне и моей сестре. Когда вы родились, мы с сестрой уже разменяли четвертый десяток. По вашей линии женщины не торопились оставить потомство. А по нашей – напротив. При этом, у всех рождались девочки. Такая вот закономерность.

– Теперь я еще больше запуталась. Кстати, когда я родилась, маме было всего двадцать три. А мой первенец – мальчик. Не сходится!

– Закономерность сломалась. У нас сестрой вообще детей нет. Да, и еще одно осложнение. Всем новорожденным девочкам давали имена на букву «А». Кроме вас. Рая, вы должны сменить имя!

– Зачем это? Мне мое имя нравится. И я привыкла к нему. Да что за глупости! Кстати, откуда вы столько знаете о своей родне? Я вот по маминой линии только бабушку Аню знаю.

– Ничего удивительного. Аня рассорилась с матерью и связи с родственниками не поддерживала.

– А мужскую половину родственников вы так же хорошо по именам знаете?

– Мужские имена в нашем случае вообще никакого значения не имеют! – безапелляционно заявила моя племяшка.

Еще не легче!

– Дело в наследстве, – продолжала Адель. – Прабабушка Аглая оставила наследство. Кстати, нас с Аркой она застала. Аглая прожила долгую жизнь, пережила и дочь, и внучку. Наследство она завещала своим детям, то есть Анне и Алевтине. Ну, или их потомкам. При одном условии, что это будут девочки, имена которых начинаются с буквы «А». Какой-то у нее пунктик на этом был. И действительно, в семье рождались только девочки. У нас ведь ни дядьев, ни братьев нет. И всех называли именами на букву «А». На нас нормальные имена закончились. Мы с сестрой – Ариадна и Адель. Сокращенно Арка и Адка.

– Могло быть хуже, Акулина и Авиета, например. Или Афина и Арабелла.

– Куда уж хуже, – отмахнулась Адель. – у меня в школе было прозвище «Анафема», вроде как соответствует имени «Ада». А Ару пытались обзывать Анфиладой. Но она этих обзывальщиков быстро на место ставила. Ара и за словом в карман не лезла, и кулаки могла в ход пустить. Я не такая. Ара за меня всегда заступалась.

– Хорошо иметь старшую сестру, – вздохнула я. – Всегда мечтала, чтобы было за кем по жизни идти.

– Да, возможно. В этом мне повезло. И вот мы с сестрой принялись разыскивать потомков Анны. А это было нелегко. Ваша бабка отличалась исключительно взбалмошным характером, не терпела покушений на свою свободу. Может, поэтому и замуж долго не выходила. А уж когда решила родить, очень ее избранник семье не понравился. Женатый, что ли, был. Или судимый. Или женатый и судимый. Нам с Аркой всего не рассказывали, да мы особенно и не интересовались. Мы же детьми были. Что нам до жениха взрослой родственницы? А потом мамы и бабушки не стало, не у кого стало подробности узнать. Сильно тогда Аглая с младшей дочерью поругалась. А та уже сорокалетняя, самостоятельная женщина, во что бы то ни стало, решила ребенка от любимого родить. С семьей все связи порвала. Да так порвала, что мы несколько десятилетий концов найти не могли. В архивы обращались, знакомых расспрашивали. Все бесполезно. Да и как найдешь следы Анны Сергеевой. Таких по стране – не сосчитать. Никто даже не знал, куда Анна подалась после разрыва с семьей. Неизвестно, поменяла ли фамилию. Да и кого она родила, мальчика или девочку, никто не знал. Даже отчества Анны мы не знали. Аглая родила своих девочек от разных мужчин.

– Как же вы меня нашли?

– Случайно. Нельзя сказать, что мы с Аркой только и делали, что занимались поисками. Мы направили запросы в архивы, при случае расспрашивали пожилых знакомых и друзей семьи. Каким образом еще поискать, мы не знали.

– В полицию обращались?

– В милицию, тогда это называлось милицией, мы сразу попытались обратиться. Но заявления у нас не приняли. Анна ведь не пропала. Все знали, что была ссора. Она решила уйти из семьи и ушла. Ее право. Не было оснований для начала розыскного дела.

– А в телепередачу какую-нибудь, вроде «Жди меня»?

– Писали, но без ответа. И тут вдруг, Ара выходит у поликлиники из машины и слышит: «Сергеева Анна!». Ее как громом поразило! Мы давно отчаялись родственников найти. И тут! Стала взглядом искать, кому это кричат, и увидела вас. А вы – вылитая Анна. Вот посмотрите, – Адель достала фотографию.

– Да, тут вам повезло. У нас в семье женщины традиционно фамилию не меняют, – согласилась я, разглядывая снимок.

На черно-белой, порядком потертой фотографии были запечатлены четыре женщины. Две совсем молоденькие, скорее подростки, две постарше. Все четверо были похожи между собой. Видно, что родственницы. Если одеться и причесаться по той моде, тогда возможно и я сошла бы за родню.

– Наконец, мы сможем вступить в права на наследство. А то содержать Аврору становится слишком накладно. Мы ведь уже пенсионерки. То есть, я теперь одна, – тихонько вздохнула Ада.

– Аврора?

Час от часу не легче. Еще одна родственница на букву «А»? Парализованная она, что ли, раз ее все сложнее содержать?

– Так вы бы вступили в свои доли наследства. А доля Анны пускай дожидается своего часа, – я все никак не могла осознать проблему.

– К сожалению, это невозможно, – вздохнула Ада. – Аврору нельзя разделить. Ее можно получить только целиком. Как можно разделить Аврору? Нет! Она такая красавица! Безупречный корпус, совершенство линий, форма! Но такое совершенство требует ухода и особых условий для сохранения долголетия.

– Аврора? – опять удивилась я. – Да кто же она?

Перед глазами упорно маячила лежачая женщина с фигурой античной статуи, которая при должном уходе может стать долгожителем. Или ее уже мумифицировали? Время от времени в печати появляются жуткие истории о безумных родственниках, которые не предают земле умершего члена семьи, потому что не в силах расстаться с ним или с его пенсией. Неужели и нас это коснулось?

– Она шхуна, – обреченно вздохнула Ада. – У нее деревянный корпус. Поэтому ее приходится хранить в эллинге. Иначе она может сгнить. А за эллинг надо платить. Ну и время от времени приходится устраивать ей профилактические осмотры. Кое-что подлатать, зачистить, подкрасить, полачить. Мы с Аркой много чего научились делать. Но иногда приходится обращаться к специалистам, а это тоже деньги. В общем, много лет ждем-не дождемся, когда сможем владеть этой посудиной полностью на законных основаниях. Тогда ее можно будет, наконец, продать и забыть. Хотя с другой стороны, мы уже как-то привыкли, сроднились с ней за столько лет. У вас муж есть, сын растет. Мы размечтались, что они возьмутся за Аврору, спустят ее на воду, и она наконец заживет полноценной яхтенной жизнью.

Теперь монолог Аделины доносился до меня, как будто через ватное одеяло. Оглушила меня эта новость, ничего не скажешь. Какая еще шхуна? И где она могла незаметно простоять столько лет? В моем представлении шхуна – это большущий деревянный корабль с несколькими мачтами и командой крепких матросов, чтобы управляться с парусами. Может, наследники еще и команду должны содержать? И как попала сюда эта шхуна? У нас и моря-то поблизости нет. Река, правда, есть, довольно большая. Но, думаю, такому кораблю будет тесновато. Что ему вообще здесь делать? Известны варианты переоборудования таких колоритных судов под гостиницы и рестораны на воде. Но у нас в городе нет ни одного подобного заведения! Я представила большой деревянный корабль, который поскрипывая обшивкой и снастями переваливается с одной океанской волны на другую. Бред какой-то. В то время, когда шхуны бороздили моря и океаны, река еще не была перегорожена плотинами, русло было намного уже и мельче. И лодочных моторов тогда не было. Как бы она поднялась вверх по течению от моря до лодочной станции в нашем городе?

– Шхуна? Это же что-то огромное? – единственное, что я смогла выдавить из себя.

– Нет-нет, не пугайтесь. Для шхуны она совсем маленькая. Всего девять метров в длину. Максимальная ширина – не больше трех метров. Шхуна – это просто такой тип судна с двумя мачтами. Они, конечно, бывают огромными. Но наша Аврора совсем не такая. Это самоделка. Один умелец построил, но не успел попользоваться, скончался. У нее отдельные помещения на носу и корме. Можно оборудовать очень удобные каюты. Ваша прабабушка купила ее в то смутное время, когда страну лихорадила инфляция, если помните. Она тогда не нашла лучшего варианта, чтобы вложить деньги. На недвижимость ей все равно не хватало, достойных автомобилей в свободной продаже не было, а сбережения таяли на глазах.

Я молча переваривала информацию.

– А имя, Раиса, вам надо поменять. Так вы будете соответствовать условиям завещания, – Адель никак не могла успокоиться.

– Поменять? С какой стати? Я уже говорила вам. Это мое имя. Оно мне нравится. Не нужна мне эта бригантина. А пускай Анька наследует! Я откажусь в ее пользу! Так можно?

– Надо уточнить, – задумалась Адель. – А вы пока поищите свидетельства о рождении вашей матери и бабушки, чтобы подтвердить родственные связи.

– Ого! Я не уверена, что свое-то смогу найти. Разве его не отбирают, когда выдают паспорт?

– Нет, свидетельство о рождении остается на руках.

– Ладно, документы я поищу. Квартира бабушкина, может, что и завалялось в старых бумагах. А вот с именем категорически не согласна!

Немного успокоившаяся Адель заторопилась домой. Сказала, что после того, как лично познакомилась и пообщалась с родственницей, то есть со мной, ей стало намного легче. Теперь она не одинока.

Я подбросила ее до центра. От какой-либо помощи Адель отказалась. Сказала, что за заботами немного забывается. Сидеть в квартире, где все напоминает о сестре, и бездельничать было невыносимо.

Глава 5

Дома меня ждало воткнутое в дверь приглашение на открытие вернисажа Марины Садко. Марина Садко, раньше она звалась Маша Садикова, сходила с ума по импрессионизму и писала в основном пейзажи, в большей степени отражавшие не окружающие объекты, а внутренний мир художницы. Мы вместе учились в институте, жили по соседству, приятельствовали. Вот она и занесла мне приглашение на открытие своей персональной выставки. Я посмотрела на часы. Конечно, опаздываю! Ну, Машка! Никогда ничего вовремя не сделает. На редкость несобранная была особа в студенческие годы. Такой и осталась. Я быстренько привела себя в порядок и понеслась в галерею. Вернисаж проходил не где-нибудь в небольшой частной галерее, каких изрядно пооткрывалось у нас в последнее время, а в выставочном зале художественного музея. С этим Машку стоило поздравить, заслужила.

Я появилась, когда торжественные речи уже отзвучали, а фуршет еще не закончился. Вовремя, можно сказать, появилась. Подошла с бокалом шампанского к Машке, поздравила, мы немного поболтали. Отдала должное тарталеткам, положила себе на тарелку малюсенькие эклеры и направилась осматривать полотна. Манера письма у Марины Садко своеобразная, запоминающаяся, с другими не спутаешь. Полотна, на которые она изливала поток своего сознания, были сгруппированы сериями. В одном зале – то, что художница обозначила, как городской пейзаж, в другом – сельские виды, в третьем – водные просторы, река, море и пляжи. Ага, вот узнаваемое изображение железнодорожного вокзала, а вот набережная. Тут что-то вроде салюта на день города. Теперь более-менее понятен интерес властей к выставке. Конечно, наша Маша очень талантлива, и настроение на своих полотнах передает, дай бог каждому. Но руководство обычно предпочитает реализм. И вдруг… что это? На фоне причала с моторками и парусными судами две фигурки. Одна в розовом и с облачком розовых волос, другая в голубом, в голубой кепочке на голове, из-под которой видны голубые же кудряшки. Конечно, изображение было не особенно реалистично, но образы – вполне узнаваемы. Это бы еще ничего, мало ли, кто там попал в кадр, удачно оживил пейзаж и был перенесен на полотно.

– Машка! Маша! Марусечка! – позабыв про эклеры, я ринулась разыскивать автора.

Вот незадача, автора окружили представители городских властей. Они с серьезным видом вели какой-то разговор. Машка глубокомысленно улыбалась и согласно кивала. Серьезный разговор с Машкой! Ну-ну, удачи! Более рассеянное и несерьезное существо сложно себе представить. Стихотворение про человека рассеянного с улицы Бассейной – это прям про нее. Если не знать, что Машка родилась примерно через пятьдесят лет после того, как стихотворение напечатали, ее можно было бы считать прототипом. Пару раз она приходила в институт на занятия без юбки. Просто забывала надеть. Непарная обувка была делом обычным. Как-то вместо шарфа по рассеянности воспользовалась колготками младшей сестры. Однажды села не на тот междугородный автобус и уехала вместо Красного Холма в Кесову Гору. По мне, так разница не велика. Но родственники-то ждали ее в Красном Холме! Будущему мужу пришлось несколько раз с ней знакомиться. Машка никак не могла его запомнить. А на свидания приходила потому, что, зная о своей проблеме, записывала, куда и когда должна явиться. И являлась, да только не могла припомнить, зачем. Впрочем, ее это не напрягало. Машка прекрасно чувствовала себя в собственном мире и щедро этим миром делилась, перенося его на полотна. Остальное ее мало заботило.

Я вернулась к картине. Кроме розовой и голубой фигурок, обративших на себя мое внимание, в левом нижнем углу был изображен контур определенно мужчины с длинными забранными в хвост волосами, в тельняшке и с какой-то палкой в руке. Особенно впечатляло выражение его лица. Насколько можно изобразить несколькими мазками, здесь была точно передана глубокая ненависть, затаенная злоба. Значит, у моих пожилых племянниц не было врагов? Они или не знали, или что-то скрывали. Мария вообще-то не портретист, она больше по природным мотивам. Тем более интересно. Представители властей, наконец, удалились. Зато теперь Машку атаковали журналисты. Сверкали вспышки, телевизионщики толклись со своей аппаратурой. Да что ж мне так не везет-то! Послонявшись еще немного, я сфотографировала заинтриговавшую картину и побрела к выходу.

– Я людей не изображаю, ты же знаешь, – открестилась Машка по телефону, когда на следующий день удалось до нее дозвониться. – Но ту картину, конечно, помню. Тогда день был очень теплый. Не по температуре, конечно, а по цвету, ты понимаешь. И эти две женщины так необыкновенно вписывались. Их костюмы и волосы были того же оттенка, что и небо. Это просто чудо какое-то. Я сфотографировала их в нескольких ракурсах. Мишка потом изобразил. Классно получилось! А что, разве на табличке не было указано двойное авторство?

– Вторая фамилия была, но я не поняла, к чему это.

Мишка – это Машкин муж, тот самый, с которым она несколько раз знакомилась. Упорный был парнишка, добился-таки своего. И талантливый.

Конечно, само по себе художественное произведение доказательством служить не может. Мало ли, что там художнику навеяло. Мне нужны были подробности. И я вцепилась в Мишку. Мне было без разницы, кто там и что изображал. Мне надо было получить те фотографии. Картина была написана до трагических событий. На картине изображен ясный весенний день. Возможно, дело происходило этой весной, а может и раньше. В любом случае это зло, воплощенное на картине – давняя, возможно многолетняя история. Может Мишка не такой рассеянный, как жена. Будем надеяться, сумеет еще что-нибудь припомнить. На некоторые вещи у художников очень цепкая память. Мы встретились у выставочного зала. И Мишка припомнил.

– Да, это и не забыть, – говорил он. – Ты, правда, так все и почувствовала? Это же здорово! Я так горд! Именно это я и хотел передать! Машка-то сразу поняла. Но с ней мы на одной волне. А вот, то, что ты тоже! Великолепно! Понимаешь, я же там был. Пришел Машку на обед забрать. День случился необыкновенный! Голубое небо, голубая вода, в ней отражаются бело-розовые облака. Две миниатюрные фигурки, одна – нежно-розовая, другая – небесно-голубая. И темная тень позади них. Вот именно – тень. От того мужика не веяло человеческим. В нем чувствовалось зло. То есть абсолютное зло, больше ничего не было. Меня тогда, как громом поразило. И когда Машка попросила по фотографии людей добавить, я добавил. И это было не по фотографии, а практически с натуры, то есть, по памяти. А что? Что-то не так? Модели выразили недовольство? Так это не портреты, имеем право!

– В том-то и дело, что недовольство некому выражать. Той, в голубом, уже нет. Официальная версия – самоубийство. Но я подозреваю, что никакое это не самоубийство, а самое настоящее убийство. И совершил его тот тип в тельняшке. А теперь есть угроза для розовой, а может и для меня. А при худшем раскладе – для моей дочери. Так что, умоляю, найди фото! А если еще что-нибудь вспомнишь – сразу звони!

Мишка снял очки, потер переносицу. Потом надолго задумался.

– Фотографии нет, – наконец отмер он. – Я, как работу закончил, фото удалил, чтобы на компьютере память не засорять. А зачем мне ее хранить? Я закончил, результат нас с Машкой удовлетворил. Кто же знал, что это зарисовка с места преступления?

– Если бы с места преступления! Хуже, это зарисовка о намерении совершить преступление. Не припоминаешь, тот тип в углу картины, он что делал? Говорил что-нибудь?

– Честно говоря, я его вообще не запомнил, это Мария фотографировала тех розово-голубых, а он случайно в кадр влез. Там много народу шаталось. Я его запомнил, потому что он так глянул, когда я пришел, мне не по себе стало, буквально испепелил взглядом. Мы его и не думали на полотне помещать. Но потом я понял, что он создает интригу, нагнетает обстановку в этой розовато-голубоватой идиллии. И в картине появляется совсем другой смысл. В общем, мы с Марией решили его оставить. По-моему, удачно получилось. Ты согласна?

– Еще бы! Ты даже не представляешь, насколько удачно. Единственная улика на сегодня. Но постарайся припомнить подробности.

– А в чем угроза? Поясни!

– Да я и сама пока не пойму. Сначала думала, меня преследуют. Потом оказалось, что не преследуют. То есть, не так. Меня преследовали, но с положительной целью. А жертвой вдруг стала моя преследовательница. Но мы не можем это доказать, потому что все выглядит, как самоубийство. И то, что на картине кто-то злобно смотрит в ее сторону, конечно, не доказательство. Но лично для меня подтверждает подозрения, подтверждает, что я думаю в правильном направлении. Так что спасибо вам, ребята. Если что-то припомните, сразу сообщите.

Надежда на Мишку была очень слабой. Мишка, что? Пришел, посмотрел, ушел. А Машка писала с натуры и поэтому должна была торчать на причале какое-то время. Некоторые импрессионисты работают очень резво. Но холст шестьдесят на шестьдесят быстро не закрасишь. Зная Машкину рассеянность, надеяться на то, что она припомнит что-нибудь стоящее, не приходилось. Я решила использовать еще один источник информации.

На следующий день пригласила Адель посетить выставку Марии Садко.

– Раечка, я же в трауре, это неудобно, – мое приглашение поразило Адель.

Только по доброте душевной она сразу и с возмущением не захлопнула дверь перед моим носом.

– Мы не на дискотеку идем, а пытаемся восстановить картину преступления. Собирайся, галерея открывается в одиннадцать.

В самом деле, мне хотелось поскорее получить хоть какую-то информацию. Адель обескуражена, но с этим разберемся по дороге. Она покорно сменила розовый халатик и тапочки на розовый спортивный костюм и кроссовки, и мы выдвинулись в направлении выставочного зала.

– Симпатично, надо же, как на нашу лодочную станцию похоже, – Адель вежливо обошла всю выставку, нигде подолгу не задерживаясь. – Спасибо, Раечка, я немного развеялась, – вопросительно хлопая глазками, моя предполагаемая родственница пятилась к выходу.

Пришлось вернуть ее к так заинтересовавшему меня полотну.

– Ох, это точно наша лодочная станция! – остановившись перед картиной, Адель всплеснула ручками.

– Присмотритесь, Адель, эти две девочки вам никого не напоминают?

Адель присмотрелась, задумалась.

– Это мы с Арочкой? – наконец неуверенно прошептала она.

Наконец-то!

– Конечно, вы! Художник рисовал с натуры!

– Да-да, припоминаю, – Адель продолжала вглядываться в полотно. – Мы с Арочкой пошли прогуляться, заодно проведать Аврору. День такой был чудесный, весна, знаете ли. Воздух такой, легкие облачка, как ватные комочки по небу… И там были художники. Они это небо с облаками рисовали и воду. Я тогда еще пожалела, что рисовать не умею. Так хотелось сохранить этот день. Бывают такие дни, когда все хорошо. Ну, вот, как в рекламе: «Когда мир еще в порядке». Я даже не заметила, что нас с Арочкой запечатлели. Это так трогательно, – Адель захлюпала носом.

Я усадила ее на диванчик в центре зала, как раз напротив нашей картины, и пошла искать воду. Когда я вернулась с бутылочкой «Чистого источника» и стаканчиком, Адель уже немного пришла в себя и озиралась вокруг. Глазки у нее здорово покраснели.

– Как думаете, Раечка, можно эту картину приобрести? Наверное, надо обратиться к администратору?

Адель повернулась к старушке в униформе, дремавшей в дальнем углу. Пришлось развернуть ее обратно к полотну.

– Приобрести, конечно, можно. Сейчас забронируете, а по окончании выставки выкупите. У меня другой вопрос. Присмотритесь, пожалуйста, – я ткнула пальцем в угол со злодеем. – Вот этого человека вы узнаете?

– Это человек? – Адель уставилась на картину. – Извините, я думала, это тень какая-то от птицы или паутина.

Адель поднялась с места, отошла метра на два, потом подошла вплотную к изображению, надела очки, потом сняла их, снова надела. Узнавание на лице не проступало. Н-да, манера письма у Машки своеобразная, что с нее взять. Но Мишка, он-то в классической манере творит! Перестарался парень со стилизацией.

– Посмотрите внимательнее, Ада, – я сделала еще попытку. – Вот волосы, лицо в полупрофиль, тельняшка.

Адель вежливо кивала, но видно было – не узнает. И страшно от этого расстраивается. Да, подвела меня родственница, нечего сказать.

– Ада, а вы в тот день не фотографировали? – уцепилась я за последнюю ниточку.

Тщетно. Сестры посещали лодочную станцию регулярно. И необходимости в том, чтобы запечатлеть тот свой визит, один из многих, не видели. Я проводила домой престарелую родственницу. Та всю дорогу пыталась извиняться, не понимая за что. В самом деле, как она могла извиняться за то, что чего-то не видела, если даже не понимала, чего. Возможно, она и вовсе не верила в то, что там вообще можно что-то разглядеть. Что бы немного утешить бедолагу, я разыскала в сумке визитку Марины Садко.

– Вот телефон художницы, можно позвонить, договориться о приобретении картины.

– Люсь, как ты думаешь, бывает художественный кретинизм? – я плюхнулась на стул рядом с подругой и заказала себе кофе.

У Люськи как раз начался обеденный перерыв. Я нашла ее в кафе возле конторы за поеданием бизнес-ланча.