Портал портрета

Портал портрета

Маргарита Станиславовна Cосницкая

© Маргарита Станиславовна Cосницкая, 2025

ISBN 978-5-0067-1093-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

Солнце ночиГобелен из воздухаПортал портретаПир на грани

Солнце ночи

                    Даль сквозь даль яснеет, и притин                   Успокоился от перемен                  И шелками белых паутин                  Мирный прах полей благословен.                 Это Вечной Матери покров                 Перламутром осенил поля:                 Перед бурями иных миров                  Отдохни, прекрасная Земля!                                (Даниилъ Андреевъ)

С. de Almeida

1

В девятнадцатый лунный день буйно цветущей весны некая дама не от мира сего шла по осевому проспекту французского Турграда. Сюда ее забросил ветер странствий, она уже побывала в замке Шенонсо, пpoжив в миниатюре другую, великолепную жизнь, которая вскоре покажется сновидением и выветрится из памяти. Град Тур – бриллиант в окружении редчайших жемчужин – замков долины Луары, Эндр и Шер (Loire, Indre, Cher), стоит на слиянии этих двух небольших, но великих рек. Великих своим духом и прошлым.

Шла она по направлению к центру и видела, как Тур из глухого провинциального захолустья превращался в знающий себе цену имперский город. Дама уловила, каков дым сего отечества ранее, чем увидела архитектурные мегалиты его тайно-роскошных дворцов. Уловила и лицо ее засияло, уголки рта вышли на старт улыбки. На даме был бежевый до колен плащ, черные туфли на каблучке, в тон им атласные перчатки, желтый шелковый платок с разбросанными по его полю черными цветами. Она помахивала тростью, будто сам Шерлок Холмс, а на согнутом локте её покачивалась сумочку из перламутровых ракушек. Глаза ее скрывало забрало солнечных очков, а губы помада вишневого цвета. Сама хрестоматийная элегантность второй половины прошлого века во плоти.

Серые здания вдоль проспекта помпезно преображались в особняки, их действительно можно было бы принять за призраки других эпох, не будь они изваяны из мощного камня, отороченного чугунными кружевными балюстрадами балконов. А призраками витали над ними их эпохи.

Вдоль тротуара цвели шеренги желтых тюльпанов, пронизываемые золотыми лучами, превращающих их в маленькие шаровые не молнии, а солнца. Обескураживали встречавшиеся чуть ли не на каждом шагу булочные-кондитерские (буланжери-патиссери) и вводили в искушение выбора шедевров сдобно-кондитерских скульптур. Дама замедляла шаг у тортоподобных витрин, но не приставляла ногу. Кофейни состязались между собой в комфортности и манили уютностью.

Между двумя кофейнями у стены прямо на тротуаре сидел месье в сюртуке, галстуке и курил сигару, перед ним лежала черная шляпа. Дама прошла мимо, ноздри ее напряглись от тяжелого дыма сигары, вне сомненья, гаванской, дама замедлила шаг: бродяга? сидит на тротуаре? собирает милостыню? курит гаванскую сигару?!!! Это же роскошь в Европе!

Она развернулась и пошла обратно; присев, будто в реверансе, бросила в шляпу нищего миллионера монету.

С улыбкой, любовно-мучительной, горько-признательной, робко-благодарной, удрученно-извиняющейся – с гремучим коктейлем улыбки на чистом непорочном лице месье поднял глаза:

– Vous me donnez de la menue monnaie, madame??1

Зелено-серые, бледно-болотные, изумрудно-карие – радужного коктейля цвета большие лучистые глаза.

Дама была облучена их взглядом:

– Je vous en prie Monsieur!2 – она выпрямилась. – О ревуар! – произнесла изумрудным голосом и пошла, куда шла, согласно плану осмотра города, про который еще вчера ничего не знала. Дойти до башни Карла Великого, а затем выйти на берег Луары – таков был ее план.

Центр Тура был его столицей.

Здание мэрии с надписью «Palace de Ville» на площади представляло собой сочетание дворца и замка мегалитно-титанического размаха. Да и город ведь называется Тours, а турсами в Старшей Эдде-Веде именуются Титаны изначальные и бессмертные великаны, первый из них звался Имиром, он породил род великанов Гримтурсенов. Словечко гримуар сейчас проникло в русскую Речь таинственной ночной бабочкой.

Фасад этого колоссального со-здания (дворец+замок) под черной крышей из замковой черепицы был, как белый парадный адмиральский мундир: все в нем четко, строго, идеально и великолепно. Аксельбанты, знаки отличия и ордена служат картой героической биографии. А белизна архитектурного мундира припорошена пылью лет. Изначально, вероятно, она сияла белоснежностью. И только делом титанического замысла могли быть такие мега-громадные здания, соединившие в себе два в одном, дворец и замок, что породило третье – урбанистическую мегалитику, которой нет определения в словарях и которую в мега-шоковом трансе лицезрела потрясенная дама, чувствуя себя Гулливером, попавшим в страну великанов. Что ж, месье Виктор Лалу (Victor Laloux), архитектор городской мэрии, славно усвоил замковый мега-стиль, называемый академическим, который ввел в иллюзию глаз-алмаз путешественницы, прибывавшей во власти жажды видеть мифы, находить внеисторическое во всем, даже во вполне новодельном строении первых лет ХХ столетия, принадлежащих Прекрасной эпохе.

Tours – eдинственный город, наименованный, как pуна: Thurs. Руна – торительница всякого дела, плана, прокладчица пути; путь и тур в какой-то точке значения сходятся. В точке нейроконтента, смыслонакопления, смыслоёмкости. А значит, и в жизни. Сама дама разве сейчас не в шкуре лягушки-путешественницы?

Тours, tower – есть башня, торящая путь в небе и в небо. Тур – это и бык, тоже путь проложит, тореадор его враг. Так же в латиноалфавитных наречиях называют туру, шахматную ладью, стоящую сторожевой башней по углам и крепости, и замка со своими законами – шахматной доски. Рунолог Кеннет Медоуз (руновед Медовых уз, уст?) сообщает, что руна Thurs предвещает новое начало, предостерегает от скоропалительных опасных выводов.

Впрочем, на карте мира найдутся родственнички Тура: Турин в Италии, Туран в Туве, Тура, да не одна, по другим регионам России, от Краснодара до Урала. Урал… река Урал – Луара река.

Хохотали, играли, жонглировали сверкающими на солнце каплями вечные двигатели воды – фонтаны. В оправе радужных цветов клумбы они превращали столицу Тура с площадью перед необъятным со-зданием в родину красоты. Но самым прекрасным открытием для дамы на этой счастливой родине были глаза тот тайно богатый месье, что сидел на тротуаре, как…

…как лорд, как фараон,

Себе не ведающий равных, —

вспомнился даме Гимн пиону. И что же она никогда больше не увидит этих глаз?! Этого небесного взгляда?!! Куда она сейчас идет? Зачем? Кто ее ждет? Башня Карла Великого? Река? Или столетия? А месье встанет и уйдет. У него, небось, ни телефона, ни интернета нет! Как, впрочем, и начальства. И зачем они ему?

Дама развернулась и ринулась обратно, играя тростью, будто это дирижерский жезл времён Клода Люлли. Только бы месье не ушел!

«Ты с ума сошла?! – кричала внутри нее ошарашенная идиотка. – Кто он такой? Неизвестно! А твои сверхзадачи? Ноги устали. Вернись и иди, куда шла. На реке рай, сама знаешь». Голос идиотки устал. «Приглашу его в кофейню», – сказал рассудок.

Сначала дама не увидела курильщика сигары, испугалась и побежала. Ах, вот! Он стоял, уже не сидел, чуть поодаль. Она затормозила, не доходя до него, у витрины, из которой смотрело ее отражение, поправила платок, подкрасила губы, набрала полные легкие воздуха, и будто бросилась в люк самолета, расправив крылья.

Месье с опаской взглянул на нее, небрежно стискивая в зубах сигару.

– Я прошлась… прекрасный город, невиданный… и памятники. Я здесь впервые, решила мир посмотреть под занавес… Но самый удивительный памятник здесь – это вы, месье, – (по его лицу скользнула тень улыбки) – приглашаю вас на чашечку кофе.

– No, merci, madame.

Такого ответа дама не ожидала:

– Почему?

– Non, – повторил мсье, просияв чистым взглядом.

Дама оперлась на трость.

– Вы писатель, поэт, художник? – спросила она потерянно, не слыша своего голоса.

– Lecteur, – ответил он, – je suis un lecteur.

– Читатель? – опешила дама. – Только читатель?

– Oui.

– И что вы любите читать?

Месье пафосно-скомкано продекламировал громкие имена, но дама их не разобрала:

– Ах, интересно… весьма. Как вас зовут, мосье?

Он стал переминаться с ноги на ногу.

– Ваше имя? – повторила дама.

Месье молчал.

– Вы точно ничего не хотите, чаю, кофию, чего угодно? Или коньяку?

– No, merci, – он опустил глаза, поставил точку.

Дама раскланялась и ретировалась на круги своего променадного тура.

Где она? Ах, да в Туре. Идет. Куда? Ах, разумеется, к Карлу, Великому коротышке… к его башне. Без башни-то как она и жила всю жизнь?

Тяжело опираясь на трость, она проходила вдоль пестрой ленты витрин, не замечая ни изящно-простых платьев (истинно изящный фасон всегда прост), ни украшений, блистающих неиссякаемой изобретательностью мастеров, ни даже деликатесов, выставленных на обозрение. Задержалась лишь у лавки с вывеской «Astre et desastre» в раме, сплетенной из космических знаков, где среди разнокалиберных телескопов на серебряном треножнике стоял хрустальный шар величиной в маленький арбуз. В глубине шара медленно двигались туманности, проплывали астероиды, антарктиды и атлантиды, из их глубин на нее взглянули глаза месье с точкой зрачка в центре.

Неожиданно она почти уткнулась в мегалитическую стену, еще одно свидетельство дела рук великанов или неведомых мега-сил. Она запрокинула голову: стена мощно уходила ввысь. Руна Исса, представляющая мир турсов. Мемориальная доска оповещала: «Башня Карла Великого (Шарлеманя). XI век». Нет слов.

Луара была венцом прогулки дамы, войдя в ее коллекцию увиденных рек. От Урала до Луары… У порогов перед мостом вода в ней бурлила и пенилась; вода цвета глаз месье. Месье, не назвавшего имени.

Возвращаясь с набережной, дама задержалась у памятника Рене Декарта, изрекшего «Je pense donc existe» (Мыслю, значит, живу), что более известно на латыни: Cogito ergo sum. Устала и холод вечера заставили мечтать лишь об одном: упасть в тепле по горизонтали и сбросить груз вертикали. Однако в голову не приходило вызвать такси или сесть на трамвай – город пересекала трамвайная колея, как в Евпатории. Чтобы прикоснуться к городу, попробовать его на зуб, надо измерить его шагами. Отправься она на транспорте, не встретила бы человека в шляпе с сигарой.

Перед глазами вырос собор. От него повеяло охотой на ведьм. Это здание обладало визуальной подвижностью всей каменной структуры, как некий магический камень или шар, стены и подпоры их с перемычками сдвигались и раздвигались, закручивались по траектории винтовой лестницы в зависимости от точки созерцания, ракурса взгляда. Делать снимки – напрасный труд: ведь не поймать эту динамику в плоскую ловушку фотоснимка. Да и видеозапись не схватит подвижного архитектурного дыхания. АрхитекТУРного? Tура. «О тайнах великих богов и турсов поведал я правду», – будто выдохнул собор строки из Старшей Эдды.

Пока дама трижды обходила вокруг этой махины из серии мегалитики, пытаясь пересчитать все девять миров (или восемь, а он сам девятый?), составляющих мироздание… миро со-здание, восхищаясь им до предела и даже за пределами чувств, усталость исчезла. Разве можно поверить, что это чудо – детище рук лилипутов?! Именно лилипутом или дюймовочкой чувствует себя человек рядом с ним, который два раза свой автограф одинаково не напишет, а здесь во всем мегалитическая симметрия. Ей привиделось перо, которым она подписывает бумагу… Из лопаток, преодолевая их косность, звучно прорезались крылья, выпрямились вверх и взмахнули; дама поднялась вверх на скорости прыжка с трамплина в воду, но в обратном направлении, сделала круг над собором, затем круг шире, захватив в поле обозрения Луару и, если бы умирали от счастья, она бы умерла. Собор (или со-бор, смешанный темный лес?) с высоты ее полета казался со-зданием вполне со-человеческого масштаба. Медленно очерчивая круги, она спустилась на землю возле этого внеисторического строения, внесенного в анналах города в эпоху историческую.

Возвращалась она в свое пристанище на площади Свободы, будто отматывала назад кинопленку: мимо Palace de Ville, фиолетово-желтых клумб, жонглирующих хрустальными каплями фонтанов, по осевому проспекту. Вспомнился месье: «Ах… Верно, уже ушел. И она никогда больше не увидит глаз цвета зеленой луны». Но уже издалека она узнала его силуэт на фоне светлого здания. Теперь на плечи мосье было наброшено серое пальто, он присел на корточки перед черной шляпой. Ссутулившись, стал растирать, дышать на озябшие ладони. Это было и по-детски, и в то же время с каким-то неистребимым достоинством, не утраченным в его, казалось бы, униженном положении. У дамы в груди, будто вспыхнула газовая конфорка, и радость обожгла горло: «Он здесь!» Его достоинство из человечности и благородства, почти утраченного людьми, потрясло её, поразило, стало переформатировывать ее, как пламя свечу. Несу-светный Раскольников в сравнении с этим человеком – Люцифер, возомнивший душегубством жалкой старухи спасти несчастных от бедности, которая не порок… А ведь кто беден, тот и благ, poоr есть pure! – молниеносно пронеслось в голове дамы, прежде чем она остановилась перед лицом человека у шляпы.

– Вот, иду обратно, в гостиницу, – она будто продолжила начатый разговор. – Я писательница, месье, и всю жизнь искала своего читателя. Вы, быть может… вероятно, и есть тот самый мой идеальный читатель. Я нашла своего Читателя. Разрешите? – она извлекла купюру и почтительно положила в шляпу. – Примите, пожалуйста.

Он принял банкноту, свернул ее в трубочку и сжал в кулачке. Руки у него были тонкими, точеными, пальцы длинные, как у музыканта или художника, не знавшего черной работы. Он прижал кулачок к щеке:

– Мерси, мадам. Вы знаете, это большие, очень большие деньги для меня.

– Это вы меня простите. Вы заслуживаете всех сокровищ мира. Вы… – она стушевалась, – вы можете оказать мне одну большую любезность?

Месье поднялся, переминаясь с ноги на ногу, кинул на нее взгляд (она чуть не лишилась чувств), опустил глаза:

– Какую?

– Имя?! Как вас зовут? Пожалуйста, месье!

– Теодорик, – тихо ответил он.

– Ах, какое имя! – воодушевилась дама. – Совершенно замечательное. Вы знаете, месье Теодорик, я впервые в этом городе, с тургруппой, послезавтра рано утром уезжаю. Далеко. А так хотелось бы послать вам открытку, несколько открыток, но для этого мне нужен адрес. Будьте так добры, дайте, пожалуйста, ваш адрес!

– Открытку? – он посмотрел на нее, и его большие глаза стали огромными, глаза, в которых плескался океан доброты, серо-зеленые глаза, с точкой от острия шпаги посредине. – Moi j’abite seul, toujour seul, seul, seul,3 – по-французски это звучало мягко, по-детски «сёль», получалось трогательно и вызвало у дамы умиление: дитя, сущее дитя… – Мне было бы приятно получить открытку.

–Тогда напишите мне, пожалуйста, ваш адрес! – стала искать в сумочке чем, на чем, достала план города, развернула, – вот здесь. А ручка? У вас есть, чем писать?

–Карандаш. «Можно карандашом?» – сердечно спросил месье. И дама ощутила эту его искреннюю, бесхитростную, теплую сердечность.

Он, положив карту на колено, написал, а затем прочитал, адрес, имя и фамилию – как же иначе? без них письмо не найдет адресата.

–Вы поняли, мадам?

–Да, разумеется, – приняла она карту. – Меня зовут Гекатерина. – Я обязательно напишу, пришлю вам открытку, месье, – и в упоенье продекламировала, – месье Те-о-до-рик де Монт! Может, отужинаем вместе? Я приглашаю!

–No, madame, merci. Vous êtes très gentille,4 – он скромно опустил глаза.

«Точка», – поняла мадам.

– Что же, как вам угодно… Премного благодарна за беседу, за вашу любезность и адрес. До свиданья, мосье Теодорик, и доброго вечера, а дальше спокойной ночи.

И дама удалилась, ликуя от счастья, что теперь у нее есть адрес этого удивительного человека, а значит, она непременно увидится с ним снова.

2

Пора представить читателю даму, героиню сего повествования. Дама и сама была повествовательницей и создательницей героев, широко известной в узком литературном кругу знатоков. Звали ее Гекатерина Притин. Она еще не достигла того обетованного возраста, который Агата Кристи называла замечательным, когда человек уже вошел в силу, приобрел опыт и мог им пользоваться себе на благо. Возраст сей королева детектива определяла как шестьдесят девять лет.

Как нежно бьют часы на Турской башне,

Как будто счет иной мгновений начат.

В то утро Гекатерина Притин встала вместе с солнцем, красными зарницами озарившим площадь Свободы, чтобы с тургруппой совершить паломничество в Шамбор, называемый королем замков Франции, и группа спешила туда, как когда-то труппа Мольера. Но если создателю «Тартюфа» перебежала дорогу труппа балаганщика Кормье, то тургруппе везде была зеленая улица. И Мольеру, быть может, замок предстал, как и Гекатерине Притин, миражом в чистом поле, возникшим из воздуха белокаменным городом со множеством островерхих башен, крытых черной замковой черепицей на белой кремлевской стене вокруг него. С любой точки обозрения замок-град представлял собой вид, заслуживающий не фотоснимка, а полотна великого мастера. Причем живого кинополотна. Человек попадал в сказку.

Все в замке Шамбор требует особого внимания, но приводит в изумление его позвоночник, донжон по-французски, – внутренняя башня, на которую восходят по мраморной винтовой лестнице, имеющей выходы на каждом из этажей. Залы и покои располагаются в крестообразном порядке вокруг сей точки Архимеда замка – донжона, пешеходного прототипа лифта; донжон его пращур.

Гекатерина в юбке до колена, пиджачке поверх блузы с кружевными манжетами и жабо, в удобных белых туфлях поднималась по белой лестнице, разглядывая на стенах повторяющийся в шахматном порядке барельеф герба короля Франциска I с изображением в воде не тонущей, в огне неопалимой саламандры. А как вернется Гекатерина в город-пуп, каковым является для региона Турени град Тур, тотчас отправится на тот проспект, на перекресток к своему совершенному читателю. Она резко останавливалась в разных точках широких ступеней, чтобы молниеносно сделать снимок в неожиданном ракурсе; фотографская ловкость заключалась в том, чтобы ни один турист, —а он шел косяком, – не попал в кадр.

Иду на башню фотошагом:

Пошагово отщелкиваю фотоснимок

И тихо про себя ругаюсь ярым матом:

Да как же все тут опьянительно красиво!..

По лестнице поднималась женщина мифической красоты; все в ней было классически прелестным, даже пышнотелость, но глаза серо-зеленой прозрачности, в которых мелькали отражения лучей, с густыми пышными ресницами, и свежий, цвета вишен рот заставляли вспомнить описания эльфов, их королевы (Лютиен, Люсиэн, Лучиэн?), и она казалась засланной сюда зачем-то из иного мира, мира эльфов и древних обитателей этих земель. Такую красоту Гекатерина встречала только в книгоописаниях, а в жизни встретила впервые. И думала, уже все повидала на своем веку. Она пристроилась за группой Лютиен, ибо та была экскурсоводкой, и слушала ее сладостный, бархатистый голос под стать глазам. Слушала и не понимала почти ни слова. Одно ясно, это был французский язык. Фотографировать ее не имело смысла, на снимке никакой объектив не запечатлел бы света ее очей. А ведь фотография – это светопись в переводе с греческого!

На одном из этажей сохранился театр, в котором играл Мольер. Но и Его Величество Людовик XIV, великий король Солнце, в юные лета поддался искушению играть на сцене, отчего он с особым пристрастием покровительствовал искусствам. Здесь, в Шамборе, всего три с половиной столетия назад, в 1670 году Мольером были написаны два балета-комедии на музыку незаурядного флорентийца, его соавтора и партнера на сцене, прекрасного танцора Жана Батисты Люлли, а именно комедии «Мосье де Пурсоньяк» и «Буржуа-джентльмен», в русском переводе «Мещанин во дворянстве». Можно только еще раз восхититься бездонным кладезем гениальных дарований, порожденных Этрурией, землей расенов, этрусков, тосков – ныне Тосканой. Справедливо ее столицу поэтесса назвала пупом Европы. Три с половиной столетия равняются пяти-шести жизням Гекатерины Притин, а пролетевшие годы ей кажутся мгновением… так что комедии появились пять-шесть мгновений тому назад.

– Ух-х-х! – ахнула Гекатерина, взойдя на крышу Шамбора. От такой красоты невозможно не кричать в восторге, не упасть в обморок. Крыша, обрамленная белой балюстрадой, летучим архипелагом башен и башенок, витиеватых, с лепниной и барельефами над арочными проемами, с веером-ракушкой наверху, столбиками, колоннами, с арочными окнами, одетыми в решетки для витража с прозрачным стеклом, благодаря которому башни светились насквозь и парили, будто миражи. А черные купола многих башенок зиждились на круговой колоннаде, что делало их воистину воздушными. Гекатерина подошла к балюстраде, прошлась взглядом по окоёму, набрала полные легкие воздуху, опустила ресницы и утонула в прозрачно-зеленых теплых потоках воздуха, прозрачно-зеленых, как оленьи глаза Теодорика. Защекотало под лопатками, она вытянулась – точь-в-точь как статуя Гагарина на одноименной площади Москвы, – готовая взлететь, и увидела, как из лопаток выбросились алюминиевые крылья, разложились вверх и замерли по вертикали. Вдохнула глубже, расправила их и на выдохе взмахнула ими. Ноги в туфельках оторвались от каменной крыши, и она увидела, как они повисли в воздухе. По спирали она поднялась над королем замков, распластала большие белые крылья и увидела его сверху, будто из иллюминатора вертолета.

Его островерхие башни стояли, на расстоянии вытянутой руки друг от друга, создавая миниатюрный сказочный город из иной реальности. Город-замок обносила прямоугольная стена с окнами, в углы вписывались круглые белокаменные павильоны, в одном же из углов возвышалось еще одно дворцовое здание. Здания были окружены лужайками под гладкой, будто цигейковой травкой (Гекатерина ощутила ступнями их мягкую ласку), местами на ней были выстрижены узоры, напоминающими формы королевской лилии, мелкая белая галька подчеркивала их линии. Дымка проплыла перед глазами; Гекатерина сдула ее и рассмеялась: бок о бок с ней снежным навесом из сугробов висело облако, играя лучами света. Бог о бок.

Трижды она облетела этот сновидческий замок в упоении невыносимого счастья, полета и красоты, превосходящей всякое представление о красоте. Но где такая красота, там и родина; красота сшивает самые разные уголки земли и неба в единое лоскутное одеяло пространства, которое укутывает душу и позволяет ей чувствовать себя дома везде, где проявляется она. Мягко опустилась Гекатерина возле балюстрады на крыше замка, откуда взлетела, и отпустила крылья в поток света.

Гекатерина подняла ресницы. Горизонт на границе шамборского три девятого царства светился прозрачно-зеленоватым светом. Гекатрина видела такой в глазах турского бессеребреника. Она послала горизонту воздушный поцелуй:

– Теодорик! —прошептала она с улыбкой и водела глаза к небесам.

3

Далее маршрут тургруппы пролегал через чудо-град Блуа с Домом Магии Робера Худена и этажированным5 силуэтом (так было сказано в путеводителе: silhouette étagée) необъятной панорамы города, контуром которой являлись черные крыши из замковой черепицы, состоящий из камня ardoise, пылкого камня, ибо он может использоваться для жарки мяса прямо за столом в течение трапезы. Маршрут пролегал к замку Амбуаз, где Человек древнего образца Леонардо провел последние три года своей недолгой жизни под покровительством молодого короля Франциска I, призвавшего его на должность первого живописца королевства, инженера и архитектора. Франциск I был созидателем и меценатом в отличие от Наполеона, виновника пожаров и кровопролитий, но почему-то его, корсиканского пирата, знает весь мир, а короля-созидателя в основном историки и искусствоведы. Леонардо, а в английском Liоnhеart – Львиное сердце, приписывают проект соседнего города Роморантен и нескольких покоев Шамборского замка. Молодой король, называвший Мастера отцом, бок о бок с собой предоставил в его распоряжение замок Кло-Люсе в стиле пламенеющей готики. Бог о бок – гений рядом с королем. Франсуа-Гийом Menageot изобразил на огромном полотне Франциска I у смертного одра «отца» его души Леонарда, хотя на самом король «покровитель Изящных Искусств и Словесности» в те дни был в отъезде. Его Величество предоставил Его Величию гению право быть упокоенным в замке; на его могильной плите в церкви Святого Юбера всегда несет почетный караул белая королевская лилия, а в парке поставлен белый бюст с датой его земной побывки: 1452—1519 гг., начавшейся 15 апреля и завершившейся 2 мая. Весенний это был ЧелоВек, и весна по-итальянски – примавера, что буквально Первая Вера, по-французски же прентамп – что есть Прежде Времен, бишь, до создания календарей, а значит, гений Леонардо был ЧелоВеком Первой Веры до начала времен – Весны, когда природа пробуждается, возрождается к жизни. Клy-Люсе же (Cloux-Lucé) позволим себе вольно перевести как Ключ Света, хотя, кажется, название связано с именем одного из служителей замка. Эпоха же Возрождения, первым лицом которой являлся Леонардо, разве это не Весна? Разве не весной пробуждается, возрождается природа после летаргического зимнего сна?