Развод по расчету

Мать смотрит на меня с болью. В её глазах отражается мое собственное разрушение, и от этого становится еще противнее. Пытаюсь вырваться из-под её рук, но она держит крепко. – Отпусти, – шепчу я, чувствуя, как слёзы подступают к горлу. – Нет, Мира, – качает головой. – Я не отпущу тебя. Не сейчас. Она наклоняется ко мне и обнимает. Крепко-крепко, словно боится, что я исчезну, растворюсь в воздухе. Чувствую её тепло, её запах – запах дома, запах любви. И на мгновение мне становится легче. Но лишь на мгновение. – Я не понимаю, что со мной, – шепчу я, прижимаясь к матери. – Мне кажется, что я схожу с ума. Мама вздрагивает, но не отпускает меня. – Григорий Сергеевич поможет тебе, – шепчет она мне на ухо и кивает мужчине пройти. Обращаю внимание на него. Довольно молодой. Может, чуть старше меня. Взгляд мягкий, но пристальный. Сканирует меня, как зверушку. От этого становится не по себе. Невольно ерзаю на диване. – Сколько уже употребляет? – спрашивает он скорее у них, чем у меня, но взгляда не сводит. – Чуть больше месяца, – вздыхает мать. Фыркаю. – Откуда ты так уверена? Может, я весь месяц спортом занималась. Нервно скрещиваю руки на груди, как будто это убережёт меня от нападок. Врач устраивается в кресле напротив. Записывает что-то. Перебрасывается парой фраз с матерью. Илона в это время уже конкретно принялась за уборку моего логова. А я сижу и понять не могу, почему во мне столько недовольства сейчас. Хочется каждого за шкирку выкинуть отсюда. Илону особенно. Она прямо сейчас выливает дорогущий виски в раковину. Чувствую, как дёргается глаз. – Мирослава Игоревна, – обращается ко мне врач. – Я буду рад, если вы начнёте со мной сотрудничать. Иначе я не смогу вам помочь. Херовый врач, значит. Крутится на языке, но вслух не решаюсь плюнуть. – А я буду рада, если вы не будете ко мне на «вы» обращаться, – отвечаю с издевкой. – Разница в возрасте у нас явно не большая. Взгляд мужчины немного прищуривается, но я вижу в нем некую забаву. Он чуть улыбается и кивает. – Как тебе будет удобно, – отвечает он спокойно. – Главное, чтобы ты чувствовала себя комфортно в общении со мной. А общаться мы будем очень много. Обреченно вздыхаю. Тяжело тебе будет, Гриша. Очень тяжело. Тебе попался настоящий варвар, а не пациент. Мать отходит к Илоне, украдкой поглядывая на нас, а Григорий, оказывается, не только наблюдательный, но и решительный. – Прямо сейчас прокапаемся, – заявляет он, взглядом скользя по разбросанным бутылкам и окуркам, словно оценивает масштабы бедствия. – Но нужно поехать в больницу. Ты употребляешь уже более двух недель, а значит, нужно очень внимательно следить за твоим состоянием. Нервно мотаю головой. – Я не поеду ни в какую больницу, – заявляю твердо. – Тут делай. Мне плевать. Хрен вы меня затащите в очередной стерильный ад. Врач приподнимает бровь, но не выглядит удивлённым. Мать все же подходит ближе. – Доченька, это всего на несколько часов. Так ведь, Григорий Сергеевич? Мужчина кивает. – Плюс, тебе нужно пройти обследование, – добавляет он. – Нужно проверить, как усугубилось твоё состояние за это время. Челюсти сводит от злости. Я не хочу никуда ехать. Тем более в больницу. Я и так провела в них полгода. Не выдержу даже и дня. – Я сказала, что не поеду, – цежу сквозь зубы, буравя их взглядом. – Придумывайте альтернативу, либо я нахер вас всех выкину отсюда. Григорий Сергеевич, кажется, ожидал моего сопротивления. Он спокойно достаёт из сумки планшет и что-то там листает. Его взгляд, хотя и мягкий, излучает настойчивость. – После длительного периода злоупотребления алкоголем, капельница – наиболее эффективный способ вывести токсины из организма. – говорит он, не отрываясь от планшета. – Месяц – это не шутки. Тебе необходим медицинский контроль, анализы крови, возможно, консультация кардиолога. Риск развития осложнений довольно высок. Я скрещиваю руки на груди, чувствуя, как злость снова накатывает волной. Полгода в мюнхенской клинике… Эти стерильные стены, запах лекарств, бесконечные процедуры… До сих пор стоит перед глазами бледное лицо Влада, его мучительные стоны… Ни за что! Атмосфера неприятная. Тем более я понимаю, в какую именно больницу меня увезут. И не факт, что они меня там не закроют. – Я сказала – никуда я не поеду, – повторяю, стараясь говорить ровно, несмотря на дрожь в голосе. – Найди другой способ. Ты сам сказал, что главное, чтобы мне было комфортно. Илона, которая до этого молча убирала следы вчерашнего пиршества, замирает с тряпкой в руке. Мама сжимает губы, её лицо бледнеет. Григорий наконец отрывает взгляд от планшета и встречается со мной глазами. Улыбка с его лица исчезает. – Мирослава, – говорит он, голос его становится немного строже, но без агрессии. – Ты сейчас эмоционально неустойчива. Твое решение не основывается на здравом смысле. Отказ от медицинской помощи в таком состоянии крайне опасен. – А твое предложение – это единственный здравый смысл? – с вызовом спрашиваю я. – Ты приехал сюда, как психиатр, давай лечи здесь. Ставь свои капельницы здесь. Если надо, могу тебе во все банки анализы сдать. Но я никуда отсюда не выйду! Последние несколько фраз я произношу с расстановкой, прикрикивая. Он молчит несколько секунд, взгляд его оценивающий. Затем медленно кивает. – Хорошо, – говорит тихо. – Мы рассмотрим альтернативные варианты. Поворачивается обратно к матери. – Я напишу список необходимых препаратов, – произносит он. – Сделаем капельницу здесь. Но необходимо место… почище. Мать кивает и ожидает, пока врач напишет что-то на бумажке, затем передает ее своему водителю. Илона принимается очищать мою спальню. Они с врачом ищут место, чтобы установить капельницу. Ничего лучше не придумали, чем приклеить ее на скотч к стене над изголовьем кровати. Хоть маленький скол краски будет – убью. Чувствую себя подопытным кроликом, которого укладывают на кровать, запрещая шевелиться. Григорий ловко устанавливает капельницу, его движения уверенные и точные. А прикосновения, хоть и профессиональные, вызывают странное ощущение – смесь дискомфорта и некого неизъяснимого интереса. Когда игла уже пронизывает мою вену, я, на удивление, не ощущаю ничего. – Комфортно? – спрашивает он мягко, фиксируя иглу пластырем. – Ты меня проткнул, – шиплю с издевкой. – Какой комфорт? – Переживешь, – улыбается он. – Главное – не дергайся. Расслабься. Легко сказать. Выпить хочется, аж чешется всё. – Давай теперь обсудим график моих посещений, – произносит он, присаживаясь на кровать рядом. – Терапию будем проводить три раза в неделю, но сначала я буду приезжать каждый день. Контролировать твоё состояние. Отлично. Нафиг я вообще сегодня двери открыла? Вот это внимание мне вообще ни к чему. Народа уж слишком много для меня одной. Да и ещё мужик какой-то ходит по хате. – В какое время тебе будет удобно? – спрашивает он. – Не с утра, – отвечаю сухо, отворачиваясь к окну. Понимаю, что нет смысла сопротивляться. Пусть делают что хотят. – Тогда буду приходить после обеда, – заявляет он, записывая что-то в своем блокноте. Долго пишет. Мемуары? Решил написать книгу о чокнутой пациентке, у которой есть всё, а она выпендривается? Капельница капает монотонно, тихий звук смешивается с шумом работающего пылесоса в гостиной. Воздух в комнате становится тяжелее, начинает клонить в сон. Но Григорий не даёт мне расслабиться. – Расскажи о себе, Мирослава, – говорит он спокойным, ровным голосом. – Что привело тебя в такое состояние? Смотрю на него исподлобья, стараясь спрятать всё свое отчаяние за маской безразличия. Слова даются с трудом, язык кажется тяжёлым. – Развод, – отвечаю равнодушно. – Принудительный брак. Папаша – тиран. Муж… Бывший муж – идиот. Он записывает это в своём блокноте, его ручка скользит по бумаге мягко и уверенно. – Расскажи подробнее, – просит он, его взгляд сосредоточен и внимателен. – С самого начала. Вздыхаю. Рассказывать всё? Зачем? Но почему-то чувствую, что этот молодой человек не просто врач. В нём есть что-то ещё… Какая-то скрытая чуткость, проникающая сквозь его профессиональный фасад. – Мой отец заключил соглашение о браке с сыном его конкурента, – начинаю я, выбирая слова осторожно. – Я была против. Но противиться им было бесполезно. Поначалу женишок был против тоже. Но потом… Не знаю. Щелкнуло у него что-то, и он принял это всё. И пытался заставить меня принять. Григорий кивает, не перебивая. Он слушает внимательно, не отрываясь от блокнота. – Я… Я хотела быть свободной, – продолжаю я, голос мой срывается. – От него. От брака. От ответственности. Пыталась не замечать то, что меня тянуло к нему. Пыталась избежать этих чувств. А потом он попал в аварию. Мне кажется, в этом есть доля моей вины. И после развода… После его решения разорвать всё… Я сломалась. Григорий записывает последние слова, его рука не дрожит. Он смотрит на меня с сочувствием, но без излишней сентиментальности. В его взгляде нет осуждения, только глубокое понимание. – Почему ты чувствуешь вину? – спрашивает он тихо. Потому что полюбила человека, которого не должна была любить. – Я сделала от него аборт, – признаюсь тихо. – На самом деле. Когда я узнала о беременности, испугалась больше того, что всё может поменяться. Того, что мы… станем нормальными. А это… Это было скучно. Глубоко вдыхаю, стараясь собрать мысли в единое целое. Трудно говорить об этом, трудно признаться даже себе, что я наслаждалась этим образом жертвы с ним. Этой игрой в кошки-мышки. Изощренная любовь. – Потом узнала, что он бесплоден. В принципе это и послужило его… аварии. То что я избавилась от… «Чуда». Последнее слово говорю с пренебрежением, пытаясь скрыть истинную боль. Григорий молчит, внимательно изучая свои записи. Тишина в комнате становится почти осязаемой, прерывается лишь шуршанием мамы и Илоны за дверью и монотонным звуком капельницы. Он поднимает на меня взгляд, и в его глазах я вижу не осуждение, а… сочувствие? Или что-то ещё, более сложное, что я пока не могу определить. – Мирослава, – начинает он наконец, голос его тихий, почти шёпот, – Ты говоришь о принудительном браке, о чувствах, которых ты пыталась избежать, о вине… Но мне кажется, что ты скрываешь что-то ещё. Что-то важное. Я смотрю в окно, за которым Москва расстилается в вечерних сумерках. Город огнями, шумом, жизнью, а я здесь, в этой тихой комнате, с незнакомым человеком, который пытается разобрать клубок моих мыслей и чувств. – А что ещё я могу скрывать? – спрашиваю я, голос мой звучит хрипловато. – Например, почему ты действительно сделала аборт? Ты сказала, что испугались перемен… Но это лишь часть правды, не так ли? Были и другие причины? Может быть, ты подсознательно не хотела ребёнка от мужа? Или… Боялась ответственности за него? За него и за себя? Я молчу. Его слова задевают что-то глубоко внутри. Он прав, конечно. Испуг был, но не только он. Было что-то ещё… Некая скрытая часть меня, которая не желала привязанности, стабильности, семьи. Часть, которая наслаждалась игрой, взаимным влечением и отталкиванием, этим опасным танцем на краю пропасти. И аборт был… Неким актом самосохранения, попыткой удержать контроль над ситуацией, над своими чувствами. – Не знаю, – шепчу я, голос мой дрожит. – Было много причин. Страх, нерешительность, жажда свободы… А может быть, и нежелание связывать себя с ним навсегда. Даже если бы все было изначально хорошо… Я не была уверена, что смогла бы стать хорошей женой и матерью. Григорий кивает, его взгляд сосредоточен. Он не осуждает, не настаивает. Просто слушает, понимая, что мои слова – только вершина айсберга, что глубоко внутри меня скрывается много неизведанного, много боли и непризнанных чувств. Капельница продолжает капать, время течёт, а я чувствую, что наконец-то, может быть, начинаю понемногу раскрываться, позволяя себе быть слабой, уязвимой, честной… Самой собой. – Как складывались ваши отношения? – спрашивает он. – Как он вёл себя по отношению к тебе? – Он хотел подчинить меня себе, – отвечаю, что первое приходит на ум. – Хотел завербовать меня, как будто. Мы оба любили манипулировать друг другом. Изощренное выражение любви… У него так точно. Его бесило, что я не признаю своих чувств к нему. Видел меня насквозь, поэтому действовал сам, а меня бесило, что он так ловко меня получает. – Твоя мама… – начинает он тихо. – Она сказала мне, что подозревает у тебя «стокгольмский синдром». Возможно такое? Усмехаюсь. Отрицательно веду головой. – Это когда жертва проникается к маньяку? – переспрашиваю с улыбкой. – Наврядли. Я просто заявила родителям, что он насиловал меня. Но какое это насилие, если я хотела его, как бешеная, но не хотела его радовать тем, что он добился своего. Врач приподнимает бровь и задумчиво потирает подбородок, его взгляд сосредоточен. Кажется, он обдумывает мои слова, сопоставляет их с тем, что уже знает. – Интересно… – наконец произносит он. – А как же авария? Ты сказала, что чувствуешь вину… Но почему? Если вы оба играли в эту игру… То кто здесь жертва, а кто манипулятор? Я немного поправляю подушку, чтобы не сбить капельницу. Его вопросы остры, как лезвия, они раскрывают новые грани моего состояния, заставляют меня видеть ситуацию с других сторон. – Авария… – говорю я, голос мой спокойнее, чем был несколько минут назад. – Он всегда был холодным и расчетливым… Но в том моменте… Он стал уязвим. – И ты чувствуешь себя ответственной за его поступки? – спрашивает он, его тон мягкий, но в глазах я читаю внимательное наблюдение. – Да, – отвечаю я, не скрывая ничего. – Я чувствую себя ответственной… За всё. За то, что он хотел быть со мной, за то, что не дала ему ни единого шанса, за то, что он теперь в Мюнхене восстанавливается без моей помощи… – А что бы ты сделала, если бы знала о его бесплодии раньше? Задумываюсь. Это вопрос, на который нет простого ответа. Если бы я знала… То, возможно, всё было бы иначе. Возможно, я бы повела себя по-другому. Но что бы это было? Не найти ответ. Игра в кошки-мышки продолжалась бы, но правила, возможно, изменились бы. – Не знаю, – шепчу я, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. – Может быть, я бы попыталась найти счастье с ним… Но я не уверена. Возможно, была бы еще более жестокой. Переняла бы на себя манипуляции. Отыгралась бы по полной. И в этом была бы моя трагедия, и его… Удивительно, как просто я рассказываю ему о том, в чем сама себе боялась признаться. Я всегда была такой. Пользовалась чужими чувствами ради собственной выгоды. Даже самые хорошие парни, которые уделяли мне внимание, страдали от меня. Наверное, поэтому в двадцать пять лет я до сих пор не нашла того, кто вынес бы меня. Волков просто оказался чуть сильнее остальных. Понял, как меня приструнить. Мне это и нужно было. Отдать ему свою волю. Отдать себя мужчине. Властному, непоколебимому. Тому, кто будет меня удерживать от дебилизма силой, но все же я и тут его обыграла. Не вынес… Ну и черт с ним. Капельница пуста. Гриша спрашивает меня о моем самочувствии, убирая иглу. Чувствую себя… в порядке. И на удивление, как будто в башке все встало на свои места. Я тот ещё демон. И надо лечиться. Иначе я так никогда никому не буду нужна. Психиатр аккуратно убирает использованные инструменты, его движения плавные и уверенные. Он, кажется, доволен сегодняшней сессией. Или, по крайней мере, старается это показать. Его взгляд, однако, всё ещё пристальный, изучающий. Я лежу на кровати, чувствуя странную смесь облегчения и пустоты. Рассказать всё – это как вылить из себя ведро грязной воды, но на дне остается осадок, неприятный и липкий. Осадок неуверенности в себе, в своих поступках, в своем будущем. – Мирослава, – говорит он наконец, нарушая тишину, – ты удивительно откровенна. Многие пациенты скрывают гораздо больше, чем ты рассказала за эти пару часов. Это, безусловно, положительный момент. Но откровенность – это только половина пути. Теперь нужно разобраться с последствиями твоих действий и, что важнее, научиться жить дальше. Он поднимает на меня взгляд, и я чувствую, как под ним, моя легкомысленная маска трескается. Стараюсь держаться спокойно, но внутри всё ещё бушует шторм. – Что дальше? – спрашиваю я, мой голос едва слышен. – Жить-то по-прежнему не хочется… Не договариваю, но он понимает. В его глазах я вижу отражение собственной пустоты, своего бессилия перед навалившимися проблемами. Он молчит некоторое время, как будто подбирая правильные слова. – Мы это исправим, – уверенно и с улыбкой отвечает он. – Я подумываю о сеансах когнитивно-поведенческой терапии. Разберем твои жизненные установки и перекроем их на нормальный лад. Предупреждаю сразу, что быстрого результата лучше не ждать. Всё будем делать постепенно. Вздыхаю. Ерунду какую-то навязывает мне. Поведенческое когн… что-то. Первый раз слышу. Этим мозгоправам лишь бы побольше денег выкачать… – Как скажешь, – отвечаю безразлично. – Если поможет – машину тебе подарю свою. Григорий усмехается. – Не спеши разбрасываться обещаниями, – произносит он. – Можно и пожалеть.

Глава 7

– Может уже остановишься? – Не хочу… – мотаю головой. Поднимаю взгляд. Изумрудные глаза смотрят в душу.  – Да и зачем? – шепчу с горькой усмешкой. – Ты со мной, рядом… – Ты же понимаешь, что я лишь плод твоей отравленной алкоголем башки. Поджимаю губы, утыкаясь лбом в колени. – По-другому я не увижу тебя таким… живым. Фыркает. – Мне кажется, ты долго не протянешь, – говорит он. – Откуда ты это знаешь? – огрызаюсь я, поднимая голову. – Потому что я часть тебя, Мирослава, – смеётся Волков. – Если ты не начнёшь лечиться, то скоро сдохнешь, и тогда… Мы с тобой уже точно никогда не увидимся. – Оставь меня в покое, – шепчу неуверенно. – Разве тебе не одиноко? – насмехается он. – Разве тебе не нужен я? – Мне нужен покой, – отвечаю я. – И чтобы ты исчез из моей жизни. Он снова смеется, этот жуткий, леденящий душу смех. – Я уже исчез из твоей жизни, просто это ты не можешь отпустить меня, – протягивает ко мне руки. – Иди ко мне, малышка. Ты же хочешь этого. Смотрю с опаской. Больше пугает то, что в глазах читается такая безграничная нежность, что с ума можно сойти. От ненависти до любви – один шаг. И я никак не могу шагнуть обратно. Льну к нему. Ощущаю жар его твёрдого тела. Чувствую, как перекатываются мышцы под тонкой растрёпанной рубашкой. Даже запах… Его аромат. Все это вызывает безумную тоску.  – Ты моя, – шепчет мне в волосы, обжигая горячим дыханием. – Всегда была и будешь. Слёзы наворачиваются на глаза. – Не хочу, – выдавливаю через силу. – Не хочу быть твоей. Это больно. Очень больно… Я больше так не могу. – Знаю, – усмехается он, отстраняясь. – Но ты сама это выбрала. ***** – Я не хочу говорить о снах. Они слишком… личные. Григорий качает головой, раскинувшись на кресле напротив меня. – Именно поэтому я хочу о них услышать, – отвечает он. – Хочу узнать тебя настоящую. Я смотрю на него. В его глазах нет осуждения, нет насмешки. Только искреннее желание понять. – Хорошо, – говорю я. – Сегодня мне снова снился он. Его лицо становится серьезным. – Муж? – Мой бывший муж, – поправляю я. – Галлюцинаций больше нет, но он приходит ко мне во снах. Говорит со мной, прикасается. Замолкаю, не в силах продолжать. Слишком тяжело говорить об этом. Слишком больно. Особенно учитывая, что я несколько дней после того, как за меня взялись, начала слышать голоса в голове. Думала всё – капут пришел. Ломало меня короче не по-детски. Оказывается, когда резко бросаешь пить, может настигнуть «белочка». – И что он говорит? – тихо спрашивает врач. – Что я никогда от него не избавлюсь, – трепещу я, пытаясь сдержать болезненный ком в горле. – Что я только его. – Я не зря сказал, что сны – это отражение наших собственных страхов и желаний. Ты сама понимаешь то, что все зависит от тебя, поэтому страдаешь от его присутствия в голове. Смотри, галлюцинации были только с его участием. Сны – тоже не дают покоя. Это все – твое подсознание, зацикленное на нем. Не могу принять тот факт, что он не хочет быть со мной, поэтому мое подсознание выдает обратное… Это я и так понимаю. – Не знаю, как отпустить. Врач задумчиво водит ручкой по листку, обдумывая мои слова. Такой спокойный… Правда, внушает доверие. Кажется, действительно может помочь мне. Или… хотя бы не смотреть на меня с укором, как те медработники в психушке.  Меня когда накрыло первый раз, я на Илону орала здесь как резанная. Слышала голос Волкова в голове и в истерику впала, обвиняла ее в том, что это она издевается надо мной. Честно говоря, я чуть в окно не сиганула от страха и гула в голове. Вот моя надзирательница и не выдержала. Увезли меня. Посадили на «цепь». Ну, точнее, просто к койке привязали, как умалишенную. Вкололи добрую дозу транквилизаторов, так я и провалялась там неделю на пресных харчах.  Гриша – мой единственный свет в конце тоннеля был все это время. Так переживал за меня. Ну, не знаю, может, моя мать ему просто оплачивает большую часть ипотеки, но это не столь важно. Главное, что он каким-то магическим образом привел меня в чувства с помощью препаратов и постоянных разговоров.  Вспоминать тяжко… Это было ужасно. Самое страшное, что происходило конкретно со мной за всю жизнь. Когда ты не хозяин собственному разуму, то ты потерян. Полностью и целиком. Страшнее физического насилия может быть только моральное. Ну, главное, что все обошлось. Когда мне стало лучше, я слезно умоляла вернуть меня обратно домой и продолжать лечение тут. Как изначально и было обговорено…  – Расскажи мне, что ты чувствуешь, когда просыпаешься после этих снов? – наконец произносит Григорий. – Какие мысли у тебя возникают?  Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить. Страх, конечно… Но… это не мешает мне наслаждаться этим. Понимаю, что не хочу, чтобы он исчез бесследно. Знаю, что это ненормально и я больна. Но я просто не могу привыкнуть к мысли, что все кончено. – Страх, – отвечаю наконец. – И… и радость, что хоть так он рядом.  Врач кивает. – Нельзя жить иллюзиями, Мирослава, – говорит он.  – Я боюсь, что упустила самое важное, – говорю я, голос дрожит. Он немного приближается, берет мои руки в свои. – Не надо так говорить, – говорит он. – Ты не можешь изменить прошлое. Все, что ты можешь сделать, это изменить свое отношение к нему. Ты не должна винить себя за свои решения. Да, это понесло ужасные последствия… Но нужно жить дальше. Взять себя в руки и сделать определенные выводы. Его слова звучат как мантра, как заклинание. Я повторяю их про себя, пытаясь поверить в них. – Я… я пытаюсь, – говорю тихо, чувствуя ком в горле. – Но… не получается. Не могу переубедить себя. Он отпускает мои руки, снова берет ручку и блокнот. – Давай начнем записывать все, что с тобой происходит, – говорит он. – Это поможет нам понять, какие именно убеждения лежат в основе твоего подсознания. Записывай ситуацию, мысли, которые у тебя возникают в голове, и свои чувства.  Беру из его рук принадлежности. Сердце все еще колотится, но я чувствую себя немного спокойнее. Может быть, все не так безнадежно, как мне казалось…   Хотя идея записывать чувства сложнее, чем кажется. Я никогда не умела красиво говорить… Ну, только если это не касается работы… – Пиши все как есть, – врач будто читает мои мысли. – Не приукрашивая, не задумываясь о грамматике. Высказывай все, что лезет в голову. Делаю глубокий вдох. Пальцы скользят по бумаге, ручка дрожит. Что я чувствую? Страх, да. Но ещё… Какое-то болезненное, извращённое облегчение. Как будто частица меня, давно похороненная, вдруг ожила. Частица, которая до сих пор тоскует по нему, по той тёмной, всепоглощающей страсти, притяжению… По нему всему. Запах, вкус его тела… Все это сидит в памяти основательно, что даже сны передают всю картину прежнего его. Начинаю писать. Бессвязные обрывки воспоминаний, как осколки разбитого зеркала.  «Мне… страшно. Но… одновременно с этим чувствую, что я не одна. Он… рядом. Живой, здоровый, и все такой же нахал и редкий говнюк», – пишу я, и слова кажутся бредом.  Поднимаю взгляд, наши глаза встречаются. В взгляде Григория – понимание и… что-то ещё. Теплое… успокаивающее. Сочувствие? Или просто профессиональный интерес? – Продолжай. Не бойся быть честной. Это важно, – говорит он, его голос становится тише, почти интимным. Снова вздыхаю. Опускаю глаза на свой кривой от дрожащих рук почерк. Слёзы медленно затмевают взор, и я спешу их смахнуть, чтобы не намочить хрупкую бумагу блокнота. «Я боюсь, что он навсегда останется инвалидом… Боюсь, что будет всю жизнь винить меня в этом…» Тишина заполняет гостиную. Лишь черкание ручки по листу и шорох в коридоре нарушают ее. Психотерапевт внимательно наблюдает за мной. Молчит. А я пытаюсь разложить хаотичные мысли по полочкам. «Я никогда не прощу себе этого…» Отрываюсь от писанины. Откладываю все в сторону. – Только больнее становится, – бурчу под нос. – Это самоанализ, – отвечает мужчина. – Ты выплескиваешь все на бумагу и вместе с этим обдумываешь все. Тебе нужно научиться смотреть на свои проблемы со стороны. Врач тянется к своему портфелю. Достает оттуда несколько пачек с таблетками. Из каждой достает по одной. – Это новые, – поясняет он, указывая подбородком на таблетки. – Я немного внёс коррективы в твое лечение. Уменьшил дозу, чтобы ты всегда пребывала в здравом сознании. Нам ведь нужно выведать твои настоящие мысли, а не те, что приходят от алкоголя и транквилизаторов. Хорошо, если так… Эти жесткие уколы, которыми меня «обезвреживали», вызывают неестественную эйфорию и просто блокируют все живое… А таблетки – тихий ужас. Как будто тупо снотворное давали, чтобы поменьше внимания привлекала… Почему-то сейчас, после слов Григория, мне хочется их выпить. Хочется верить ему, доверить мою жизнь в его руки. Впечатление он такое производит… Будто это не просто работа. Тянусь к разноцветным «пуговкам», которые он выложил на столе, и медленно пью их, одну за другой. – Молодец, – улыбается мужчина, протягивая мне очередной стакан воды. – Я рад, что ты так ответственно подходишь к лечению. Мне и есть не надо с таким плотным завтраком. Одни таблетки и вода уже занимают большую часть желудка. – Поступим так, – делает паузу, что-то обдумывая. – Пиши всё время. Каждую деталь. Как я сказал: ситуация – мысли – чувства. Потом будем разбирать всё по полочкам вместе, согласна? Я снова беру блокнот и киваю. Понятно, это типа вести свой дневник, только дневник эмоций. Думаю, справлюсь. Мне очень хочется верить, что справлюсь. – Спасибо, – шепчу еле слышно. Он кивает с лёгкой улыбкой и уходит, оставляя меня одну с моим новым делом. Наблюдать за своими реакциями.  Илона возвращается с работы всегда приблизительно через пару минут после его ухода. Всегда запыхавшаяся, как будто боится оставить меня одну хоть на секунду. Конечно, то, что она видела, врагу не пожелаешь. Представьте картину: вы сладко спите, пуская слюни на подушку, но тут вас будит лучшая подруга-алкашка и орет не своим голосом, обвиняя в том, что вы спокойно не дали ей принять душ. Якобы она слышала стук в дверь. Именно это Илона и услышала в тот день от меня. Потом голос в голове добавил мне безумия. Я готова была порвать ее на части за то, что она якобы включала диктофон с записью… До сих пор помню ее шок. Даже не знаю, что творилось тогда внутри нее. – Как прошло? – спрашивает она, проходя в гостиную и расслабленно устраиваясь на диване рядом. – Как всегда, – отвечаю безэмоционально. – Информативно, но не особо действенно. – Всему свое время, – отмахивается подруга. Вижу, как она поджимает губы от беспорядка на столике: разбросанные листы бумаги, пролитая вода, таблетки. – Я уберу чуть позже, – произношу тихо, понимая, что она заколебалась за это время убирать за мной, как за ребенком. Она взяла на себя какую-то странную роль няньки, домработницы и поварихи в моей квартире. С одной стороны, я в ужасе. С другой – ее присутствие спасает меня от одиночества. На самом деле мне плевать на порядок. Я никогда не была отличной хозяйкой… Да и хорошей тоже. Но так как в мою квартиру частенько наведываются гости теперь, приходится хоть немного поддерживать чистоту. – Что там красавчик-психотерапевт? – подмигивает подруга. – Есть хоть какие-нибудь продвижения? – Не начинай, – обрубаю. Закатываю глаза. Стоило раз сказать ей, что мы с ним прекрасно ладим, так она задолбала меня. Везде ей романтика мерещится.