Macchiato для Джимми

С программистом бездетная Капка прожила несусветное количество лет, по крайней мере, полжизни уже точно: первую – до отъезда, в которой она выходила замуж за близорукого, по-детски стеснительного и не по годам недотёпистого аспиранта-математика (вроде математика, Капка особо не интересовалась), и вторую половинку, текущую – уже в Америке, в которой бывший аспирант стал носить контактные линзы, осмелел, погрузнел и с годами поскушнел так, что Капка порой начинала верить в своё второе замужество. Ей казалось, что её первого мужа, того застенчивого математика, просто не выпустили заграницу и его пришлось бросить на таможне, как лишний чемодан. И если у Капки на новой родине появлялась хоть какая-то ностальгия, то была она не по березкам и баранкам, а по тихому математику, который по молодости поддерживал все Капкины начинания и, как послушный телок, ходил за Капкой то на танцы, то на спевки, а то и на лекции о лечебном голодании по Полю Бреггу.

За такую преданность Капка простила математику всё: и стеснительность, и близорукость, и даже раннюю проплешину; а однажды, после трехчасового пантомимического спектакля, который математик высидел до полуночи накануне ответственной конференции, Капка объявила ему, что выходит за него замуж (в конце концов, как порядочная женщина, она не могла не отдаться мужчине за такое средневековое постоянство и за беспримерную моральную выносливость – в отличие от математика, все остальные Капкины ухажеры не выдерживали ритма её жизни и отваливались, как сытые пиявки). Для деятельной Капки эта партия была идеальной, с чем совершенно не соглашалась Капкина мать. Ещё с начальной школы она проводила с дочерью

беседы о сильном плече, на которое, как мартышка, должна запрыгнуть каждая женщина, желательно до своих двадцати пяти. Внимательно слушая мать, Капка мысленно не забывала повторять себе, что от всякого сильного плеча начинается сильная рука, которая, уж если схватит и подведет к плите, то уже ни за что не отпустит ни на какие танцы, как это произошло в их семье. Капкина мать, с момента свадьбы ни разу никуда не сходившая с подружками, прожила всю свою семейную жизнь в стойке «на старт-внимание-марш», в любой момент готовая к рывку на кухню и к прыжку к стиральной машине по первому сигналу Капкиного отца. Поэтому, когда к концу институтской жизни каждая из Капкиных подруг решила для себя за какого мужика она хочет замуж, Капка точно определила для себя, за какого она не хочет – за такого, как отец, за сильное плечо, за каменную стену, за этот материализовавшийся призрак почти Синей Бороды, перед которым Капкина мать так и не разучилась трепетать.

Нужен был другой – податливый, нерешительный, безвольный, этакая тряпка –

не мужчина, а мечта, которого бы Капка лепила по образу и подобию своему до конца их дней. Аспирант-математик оказался именно таким. Он не шарахался от Капкиных идей, не возмущался и всегда безотказно шел туда, куда бы Капка его ни потащила. То ли ему было действительно интересно, то ли делал он это из-за большой любви, а может, как в цирке, послушно исполнял команды за лакомый кусочек. Кусочком был качественный секс, которым Капка добросовестно поощряла аспиранта после каждого культурного мероприятия. Понять математика было невозможно. Да и зачем? В данном случае был дорог не «пациент», а его «болезнь»… Для поддержания тонуса Капка поднимала математика в шесть утра и тащила на утреннюю пробежку, будила ночью и заставляла медитировать, увозила на сбор папоротника в лес и на другой конец города в молодежный театр, года за годом приучая мужа к непредсказуемости и ваяя из него, как из сырой глины, вторую сумасшедшую Капку.

Математик не перечил, Капка ликовала, так прошла её первая жизнь… Вторая началась тогда, когда родители аспиранта, к тому времени уже кандидата наук, вдруг вспомнили, что они в какой-то степени евреи и решили пожить в новом качестве: увлеклись сооветствующей литературой, выучили еврейские праздники и вычислили текущий год по иудейскому календарю. Позже родительские увлечения зашли ещё дальше и, как говорила сама же Капка, «стариков потянуло на три буквы», то есть, на ПМЖ, ближе к своим, в Америку. На отъезд старики решились ещё и ради любимой дочери, незамужней сестры математика, Капкиной завистливой золовки, в надежде, что в Америке, где по статистике мужчин больше, «таки найдётся ненормальный идиот, который женится на их дуре». Последняя фраза принадлежала, естественно, Капке. Старики же утверждали, что раз Зиночка с самого детства зачитывалсь Фолкнером и Драйзером, то ей сам Бог велел защититься в американском университете. На счёт Зинкиного увлечения Фолкнером у Капки тоже было собственное мнение, по которому эта дура вообще ничего не читала, а только круглые сутки парила морду над кастрюлей с календулой и удобряла кожу геркулесом.

Тем не менее, и старики, и Зинка в геркулесе подали документы на выезд. Сын засобирался с ними. Капка не возражала, тем более, что после нескольких лет совместной жизни, Капке стало казатся, что в городе её детства и студенчества она уже посетила все театры, выставки, салоны красоты и кружки по интересам и была готова к освоению новой, пусть даже американской, культурной целины.

Документы к тому времени стали оформлять относительно быстро, и едва успев морально подготовиться к мысли об отъезде, Капка очутились в городе с кофейней на месте старой водонапорной станции. А потом всё пошло не так! То есть, очень даже хорошо, просто замечательно, но Капка чувствовала, что не так, хотя жаловаться, даже при большом желании, было не на что. Сразу нашли недорогого добросовестного репетитора – заговорили по-английски, удачно наткнулись на объявление в газете – купили машину с честных рук, потом сняли недорогую квартиру – и оказалось, что за воду и отопление дополнительно платить не надо, а когда мужа-математика всего через несколько месяцев после приезда взяли на постоянную работу в известную компанию да ещё оплатили ему дополнительные курсы по программипрованию, то Капка начала задумываться, чего уж она такого сделала в жизни хорошего и почему у них всё идёт так не по-иммигрантски гладко. Оказалось, не всё… Пока учили английский, покупали машину и утрясали финансовые дела, Капка, захлебнувшись в американском быту, дала слабину в надзоре за досугом мужа и в течение нескольких месяцев жизни в Новом Свете не вытащила супруга ни на один концерт. Этого времени оказалось достаточно, чтобы муж вкусил запретное спокойствие уик-эндов и привился к новокупленному дивану, как мичуринский черенок. Сдувшимся воздушным шаром муж осел на диванные подушки и уже никак не хотел взлетать по Капкиной команде. По началу, спохватившись, Капка пыталась вернуть всё назад, но оказалась бессильной – её послушный телок стал неумолимо перерождаться в упрямого быка. Капка не верила. Как?! Её родной недотепистый математик?! Этот детский пластилин, этот кусок сырой глины вдруг перестал поддаваться и окаменел, как булыжник?!

«Не доглядела!» – винила себя Капка и чтобы забыться, уносилась мыслями в беззаботное студенчество, а ногами в джазовый клуб. Семейная жизнь с программистом разветвлялась проселочными стёжками: Капка жила идеями, программист цифрами; Капка бегала, программист перешел в консультанты и почти не выходил из дома. По мере того, как американский труд делал из программиста человека, он не распрямлялся вертикально, как обезьяна на картинке из журнала «Наука и жизнь», а, наоборот, возвращался в горизонтальное положение, всё чаще и чаще устраиваясь на диване с ноутбуком на растущем животе.

Капка страдала и от этого носилась по городу ещё быстрее, убегая от возраста, климакса и от воспоминаний о молодом и послушном муже. Однажды Капку занесло на выступление гитариста-неудачника, которого не хотел пускать ни один приличный клуб. От отчаяния и невыплеснутой творческой энергии гитарист напросился играть по утрам в новую кофейню, открывшуюся на месте бывшей водонапорной станции. Давая согласие на выступление, хозяйка кофейни, всегда невыспавшаяся дородная бариста, решила, что в утренней спешке под кофе пойдёт всё что угодно и что гитарная музыка только поможет посетителям изгнать из организма остатки сна. Гитаристу был обещан кофе в неограниченном количестве, а в случае увеличения кофе-продаж в течение двух недель – почасовая оплата за искусство.

В первый день выступления гитариста Капка влетела в кофейню, когда гвоздь программы уже допил свой бесплатный кофе и сидел на самом видном месте у стойки, натягивая гитарный ремень на плечо. Первой, с кем Капка встретилась глазами, была Неллочка за своим традиционным столиком у стены, у которой Капка громко и бойко спросила по-английски, когда начнётся концерт. Она так и сказала «концерт», чем страшно воодушевила гитариста. Неллочка ответила по-английски, что сейчас. Капка села за соседний столик и уже оттуда, подавшись всем телом вперёд, сообщила Неллочке громким шёпотом: «Я сразу подумала, что вы русская. У вас такой сильный акцент», – и тут же громко захлопала гитаристу, не дав Неллочке ответить.

После нескольких песен, когда гитарист сделал перерыв на вторую чашку кофе за счёт заведения, Капка сообщила Неллочке, как её зовут, а потом вкратце пересказала всю свою жизнь, начиная от деспота-отца и заканчивая перерождением мужа-программиста. Так в Неллочкиной жизни началась эпоха Капки.

С первого же дня знакомства Капка стала круглосуточно названивать Неллочке на мобильник и в самое неподходящее время жаловаться на судьбу, на мужа и разницу между «нами» и «ними»: что у нас, у женщин, эволюция в крови, мы постоянно развиваемся: худеем, красим волосы, меняемся вместе с модой, а них, у мужиков одна стагнация – достигнув определённого, они уже никуда не стремятся и любят свою передобеденную рюмку водки как в тридцать лет, как и в девяносто, если, конечно, доживают. Этой же темой Капка начинала каждое кофепитие по вторникам. Поэтому сегодня, поеживаясь за столиком, впитывая в себя тепло кофейни и изгоняя из каждой частички тела ревматическую сырость после дождливой улицы, Неллочка уже знала, что как только реактивная Капка совершит посадку в плетёное кресло напротив, она тут же скажет что-то вроде: «Вот, вчера пришла от грибников, а этот сидит себе за компьютером, как… как царь зверей! – а потом без перехода добавит, – водолеи проклятые! Спелись!» Это уже про заловку и сверковь, которые, как специально, обе родились в феврале. Программист родился в январе, но тоже был водолеем, и поэтому Капка была уверена, что кроме такой страшной силы, как семейное родство, астрология тут была задействована неслучайно, а для борьбы с ней.

«У них стихия вода, а у меня воздух! – кричала Капка по вторникам, – я с ними не могу! Вот к юристке пошла, она спрашивает – какие основания для расторжения брака? Да какие основания?! В воде дышать нельзя – вот и все основания! Надо разводиться!» Но разводиться было трудно, потому что с каждым годом в Америке крепче всяких любовных клятв Капку и программиста связывали совместный счёт в банке, кредит на две машины и моргидж (Капка всегда вкручивала это английское слово-монстр в русскую речь!). От благополучной безысходности Капка каждый вторник выплёскивала свои семейные горести прямо в Неллочкин кофе-макиато с ванильным экстрактом. Слава Богу, сегодня Капка запаздывала!

В ожидании подруги Неллочка убрала тушь и зеркальце в сумку и уже двумя полноценно накрашенными глазами снова принялась рассматривать посетителей, которых становилось всё больше и больше. У кофейной стойки образовалась очередь. Последними в ней стояли два бритоголовых чернокожих. Они торопились, нетерпеливо притопывали на месте и что-то энергично обсуждали, поворачивая друг к другу коричневые головы, похожие на гигантские кофейные зерна. Допив свой кофе и просмотрев до конца стопку бумаг, ящерка-юристка юрко выскользнула из-за столика и взбодрённая кофеином и чужими бедами с удовольствием направилась в офис расторгать очередной брак. На её место, как голубки на голову памятника, опустилась парочка голубых. Они сидели, держась за обе руки, не в состоянии разнять пальцы от нежности, и только смотрели на столик перед собой. На столике стояли две дымящиеся кофейные чашки и на одном блюдце лежали два символично спекшихся круассана, которых не разлепили, когда доставали из духового шкафа.

«Интересно, – подумала, Неллочка, – как же они будут есть?»

Неллочка любила наблюдать за американцами: как картинки в её старом букваре все

посетители кофейни жили свой самостоятельной жизнью, пили кофе и не обращали на Неллочку никакого внимания. Переводя взгляд с одного столика на другой, Неллочка перелистывала этот букварь, как ей заблагорассудится: то справа налево, то слева направо, а то подолгу не отводя взгляда от какого-нибудь столика, рискуя вызвать недовольство свободолюбивых американцев.

По своей натуре Неллочка вообще была наблюдателем и даже когда кого-нибудь слушала, то сначала рисовала в своём воображении картинки и их рассматривала, а уже потом вникала, чего от нее хочет собеседник. И если вся жизнь, как сказал Шекспир, это театр, а все люди в нём актеры, то Неллочку Бог создал зрителем. Ещё в детстве она часами могла смотреть, как соседские девчонки, прилепившись друг к другу на скамейке у подъезда, с энтузиазмом резали цветные лоскутки и без устали переодевали равнодушных кукол в самодельные платья. Своё увлечение Неллочка сохранила на всю жизнь и теперь, заехав на другой конец света, за тридевять земель, за много-много часовых поясов от соседских девчонок и скамейки у подъезда, она с таким же детским увлечением разглядывала чужую иностранную жизнь.

Каждый раз наблюдая за американчиками, Неллочка неволько вспоминала, как она очутилась среди них, и чем отчётливее всплывало прошлое, тем труднее верилось в то, что совсем недавно непредсказуемого разнообразия в Неллочкиной жизни было столько, что этому позавидовала бы любая сумасшедшая Капка. Не так давно Неллочкина американская жизнь была похожа на безостановочный скоростной конвейер Генри Форда, состоящий из динамично сменяющихся нелегальных работ, дешёвых квартир, частных уроков, истекающих документов и чужих детей, за которыми Неллочка присматривала за наличные деньги. Соскочить с этого бешеного прогона мешала непонятная магическая сила: то ли жажда нового, то ли страх перед возвращением, то ли стыд за то, что не выдержала и сдалась на полпути. Будто приворотным зельем опоила Неллочку колдунья-Америка и не отпускала назад домой.

Под убаюкивающий гул кофейни Неллочка медленно перебирала карточный каталог собственной памяти – А, Б, В… А – Америка, В – виза и дальше до самого конца или, точнее, самого начала: Э, Ю, Я…Э – Элка, школьная подруга, с неё-то всё и началось. Сидя на уроке физики за одной партой вместе с Неллочкой, Элка думала вовсе не о кусках металла и не о том, что случится, если их плотно прижать друг к другу. Как неистовая, ещё со школьной скамьи Элка рвалась из страны, мечтала уехать хоть куда-нибудь, причем необязательно на Запад, а только бы за пределы родины, которая довела до психушки ее отца. Будучи на сто пятьдесят процентов русской, Элка понимала, что историческая родина у неё находится как раз там, откуда она собирается свалить и что ни в какую другую страну по зову предков ей не попасть по той простой причине, что предки её никуда, кроме Урала, и не звали! Поэтому уже в студенчестве Элка решила влюбляться с умом, в надежде хоть с помощью замужества найти маленькую лазейку за кордон.

Подцепить иностранца в провинции была нелегко и поэтому Элке приходилось довольствоваться отечественными ресурсами, с которыми, увы, всё постоянно не складывалось: сначала ничего не получилось с сибирским немцем, который потенциально мог подать документы на выезд в Германию, но почему-то этого не делал. Потом появился один командировочный, энтический кореец, родившийся в Узбекистане и как назло Элке живший про принципу «где родился, там и сгодился». Потом был перспективный экономист, которого Элка уговорила уехать в Канаду по рабочей визе и который уехал, но без Элки.

Каждый разрыв Элка переживала с двойною болью: как женщина и как несостоявшаяся эмигрантка. Вдобавок Элка страдала от того, что очередной иностранный язык, который она интенсивно начинала изучать за большие деньги, опять не пригождался. В конце концов, не подвёл только один еврей: он сделал Элке предложение, а потом честно вывез её через Израиль в Штаты. И уже оттуда, несколько лет спустя, хорошо устроившаяся и заскучавшая по отечественным проблемам Элка выслала Неллочке приглашение, чтобы продемонстрировать Новый Свет, а ещё больше – собственное благополучие.

Стоя в очереди в американское консульство, Неллочка с удивлением смотрела за окружающими, которые шептались, толкались, шуршали анкетами и постоянно пересматривали принесённые документы – все, как один, измученные общим страхом перед отказом. Неллочка стояла, прижавшись к стене, и удивлялась собственному безразличию. Еще утром она собиралась в консульство с мыслью, что идёт туда, только посмотреть, понаблюдать за своей судьбой, вложенной в тоненькую папку с документами, которую у неё выхватили быстрые и профессиональные руки в консульском окошке и принялись энергично листать, словно надеясь вытряхнуть оттуда Неллочкины тайны. И в тот день в очереди, и утром перед визитом в консульство, и накануне, на работе, заполняя в обеденный перерыв анкету на неиммиграционную визу, Неллочка не думала об Америке и не замирала ни от страха, что не получит визу, ни от радости, что, может быть, поедет заграницу.

Утром дома на кухне, наблюдая, как в кофеварке по всем законам мироздания зарождается жизнь, сначала робко и нерешительно, а потом смелее и уверенее, Неллочка поймала себя на мысли, что ей хочется залезть в переполненный автобус и с двумя пересадками побыстрее добраться до консульства, чтобы посмотреть, как её жизнью будет распоряжаться судьба и как кто-то невидимый и всемогущий в консульском окошке укажет ей, что делать дальше и куда направляться по жизненному пути: в Америку или обратно к кофеварке на кухню.

Визу дали… А это означало, что ехать надо, потому что сама Америка шла Неллочке навстречу и протягивала ей путёвку в жизнь. Неллочке эта путёвка казалось неожиданно подаренным билетом на спектакль, который она не собиралась смотреть, но раз пригласили, то отказаться было неудобно.

«Нелка, ю!»– это было первое слово, а, точнее, буква “Ю”, обращённая к Неллочке на американской земле. Уставшая после долгого перелёта, Неллочка вздрогнула, начала смотреть по сторонам и только через несколько секунд поняла, что это было не русское «ю», а американское «you» и что это Элка уже по приобретённой привычке вопила по-английски из-за стеклянной стены, отделяющей прибывших от встречающих. «Nelka, you! Wow! I can’t believe it!» Потом спохватившись, Элка переключилась на русский и ещё с большей силой завизжала на весь аэропорт: «Нелка, неужели это ты?!»

«Я! – закричала Неллочка, – это я! Я приехала!» Но, как бабочку сачком, Неллочкин голос накрыла волна чужих приветствий, гула аэропорта, объявлений диспетчера и торопливых шагов пассажиров, стремящихся поскорее вырваться из бетонной коробки на свежий американский воздух.

Погостив у Элки три недели, Неллочка исчерпала весь свой запас восторженных слов, которые Элка требовала постоянно, как камин дров. К концу своего пребывания в трехэтажном доме с подземным гаражом на четыре машины и огромным бассейном под окнами спальни, Неллочка расстратила все до единой эмоции: не осталось ни восхищения, ни удивления, ни невольной зависти успехам подруги, ни ностальгии по школе, а только безумная усталость от достатка и пестроты Элкиной новой жизни. Как в детстве, Неллочке захотелось залезть в стенной шкаф и оттуда через щёлку наблюдать, как Элка и её муж будут бегать и искать свою гостью, чтобы всем вместе не опоздать на деловую встречу в ресторан. Встречаться предстояло с иммиграцинным юристом по поводу Неллочкиных документов: с первого же дня Неллочкиного приезда Элка приняла твёрдое решение о невозвращении Неллочки назад и сразу начала разворачивать неуёмную деятельность, выискивая пути как оставить подругу в Америке. Устав от достатка, не работая и не имея детей, Элка сублимировала всю свою энергию на социально полезное дело, по которому она соскучилась за много лет сытой жизни.

В душе Неллочка понимала, что Элка не отпускает её домой, чтобы подпитываться комплиментами и утверждаться в мысли, что брак с евреем и эмиграция вместе с ним стоили свеч. Но в своем эгоистическом порыве Элка была такой искренне увлеченной, что Неллочка решила не мешать, а только наблюдать за собственной судьбой, попавшей на этот раз в руки деятельной школьной подруги. Элка названивала в иммиграционное бюро, заполняла какие-то анкеты, ездила к юристам и будоражила всех русскоговорящих друзей, выясняя, кто из их родственников приехал, как Неллочка, по гостевой визе и забыл уехать назад.

Через несколько месяцев подружкиных стараний Неллочка уже училась водить Элкину старую машину, понимала кое-какие новости на английском языке и втягивалась в американскую жизнь, зарабатывая деньги всеми незатейливыми способами, к которым принято прибегать в Америке при истёкшей визе и отсутствии права на работу, то есть, бросаться на любые подработки, за которые платят наличкой из рук в руки, мало, но незаметно, за спиной у несведующей налоговой инспекции. Неллочка убирала дома, давала уроки русского языка, мыла в ресторане посуду, выгуливала древних старушек и сидела с чужими детьми. Последняя работа оказалась труднее всего – местные малолетки не слушались и, прекрасно понимая, что по закону малейший шлепок по попе будет чреват для Неллочки знакомством с полицией, бегали и орали, как голодные койоты.

Второй по трудности работой было преподавание русского языка одному бодрому дедульке-пенсионеру с нездоровым, особенно для американца, интересом к языкам народов мира. Целью любознательного дедульки было ежегодное приумножение количества иностранных языков, на которых дедулька умел читать. О понимании на этих языках речь не шла. На первом уроке дедушка признался, что русские его совсем не интересуют и что, если честно, он их вообще не долюбливает ещё со времен войны во Вьетнаме. Поэтому дедушка настоятельно попросил найти для занятий произведение именно американского автора, но в русском переводе. По дедушкиному замыслу Неллочка должна была следить, как её престарелый ученик читает по-русски вслух, и исправлять его ошибки в произношении. Обрадовавшись лёгкой работе, Неллочка раздобыла у Элки растрепанный экземпляр «Великого Гэтсби», вышедший в издательстве «Иностранная литература» в 1960 году, и приступила к занятиям, даже не предполагая, какая мука её ожидает.

У чтеца-полиглота оказался громкий монотонный хрипяще-скрипящий голос и такое количество ошибок, что избавиться от них можно было только заставив дедушку замолчать. К тому же, когда Неллочка прерывала дедушкино чтение замечаниями, он раздражался и по пятнадцать минут доказывал, что как раз эту ошибку он не делал. К третьему занятию Неллочка решила молчать и не мешать дедульке наслаждаться звучанием собственного голоса на иностранном языке. Пока дедушка мнил себя бароном Брамбеусом, Неллочка медленно впадала в кому от скрипучего монотонного акцента. В сознании Неллочку удерживала только одна мысль, что если её жизнь хоть немножечко наладится, то дедулька будет первым, кому Неллочка скажет «Good-bye!». Точно так же Неллочка думала, когда мыла посуду в кафе, бегала за орущими койтами и гуляла со старушками. Жизнь лучше не становилась: английский не лез в голову, старая машина ломалась постоянно, не хватало денег на оплату крошечной квартирки, куда Неллочка переехала от Элки через два месяца после приезда: во-первых, ей было неудобно так долго гостить за Элкин счёт, во-вторых, она устала от Элкиной опёки и ее ненасытного тщеславия, а в-третьих, Неллочку стала заботить масляная улыбка, которая появлялась на лице Элкиного мужа каждый раз, когда он встречался с Неллочкой по вечерам в гостиной после частых бизнес-командировок. Через некоторое время эту улыбку заметила и Элка и ради её исчезновения с лица супруга Элка была готова лишиться Неллочкиных ежедневных восторгов по поводу трёхэтажного дома, бассейна, Элкиной американской диеты, её знания английского и карьеры мужа, благодаря которой Элка и заполучила все эти заоокеанские блага. Поэтому на Неллочкино решение найти собственную квартиру, Элка отреагировала положительно, объясняя своё одобрение тем, что самостоятельная жизнь только поможет Неллочке побыстрее полюбить Америку. При нескольких работах и низкой почасовой оплате наличными любовь давалась с трудом. Такой же куцей взаимностью платила и Америка. По вечерам, пошатываясь от усталости после двух или трёх работ, Неллочка чувствовала себя соскочившей на полном ходу со скорого поезда, но ложась спать, она каждый раз заново привыкала к мысли, что на следующий день непонятная сила опять зашвырнёт её на этот поезд и что Неллочка будет мчаться, не зная куда и откуда, но главное вперёд, к какой-то неизвестной цели, которую она пока не понимала и не пыталась постичь.