скачать книгу бесплатно
Песни этой старушки доводили когда-то Пушкина до истерических рыданий… Зовут ее и поныне прежним, когда-то знаменитым по всей Москве именем Таня. “Бабуся”, или просто “баба”, прибавляют к этому имени нынешние певчие цыганские птички, из которых далеко не все помнят ее… Не умирает она с голоду, впрочем, благодаря маленькой пенсии, выдаваемой ей княгинею Голицыной – единомышленницей ее.
Пишуший эти строки познакомился с “бабой” Таней у одной из жилиц того дома, в котором проживает она… Старушка хотя совершенно глуха, но как-то чрезвычайно понятлива, догадывается, или читает по движению губ вопрошающего, – во всяком случае, на повторенный два или три раза вопрос, за которым следит она с напряженным вниманием своих проницательных глаз, она как-то порывисто, как бы ужасно обрадовавшись, начинает вдруг отвечать, лицо оживляется чрезвычайно милою, добродушной улыбкой, и воспоминания счастливого прошлого льются уже неиссякаемой струей из поблеклых морщинистых ее уст. <…>
– Ну, а с Языковым как ты познакомилась?
– С Языковым? А познакомилась я с ним в самый день свадьбы Пушкина. Сидела я в тот день у Ольги <Солдатенковой>. Вчера вернулся Павел Войнович <Нащокин> и с ним этот самый Языков. Белокурый был он, толстенький и недурной. Они там на свадьбе много выпили, и он совсем не в своем уме был. Как увидел меня, стал мне в любви объясняться. Я смеюсь, а он еще хуже пристает; в ноги мне повалился, голову на колени мне уложил, плачет: “Я, говорит, на тебе женюсь: Пушкин на красавице женился, и я ему не уступлю, Фараонка, – такой смешной он был, – Фараонка ты моя”, – говорит. – “Так с первого разу увидали и жениться уже хотите?” – смеюсь я ему опять. А он мне на это: “Я тебя давно знаю, ты у меня здесь давно, – на лоб себе показывает, – во сне тебя видел, мечтал о тебе!” И не понимала я даже, взаправду видал ли он меня где прежде, или так он только, с хмелю… Павел Войнович с Ольгою помирают, глядя, как он ко мне припадает. Однако очень он меня тут огорчил… Увидал он у меня на руке колечко с бирюзой. “Что это за колечко у тебя, – спрашивает, – заветное?” – “Заветное”. – “Отдай мне его!” – “На что оно вам?” – говорю. А он опять пристал, сдернул его у меня с пальца и надел себе на мизинец. Я у него отнимать, – он ни за что не отдает. “До гроба не отдам!” – кричит. И как я ни плакала, со слезами молила, он не отдал. Павел Войнович говорит мне: “Оставь, отдаст, разве, думаешь, он в самом деле?” Так и осталось у него мое колечко… А оно было у меня заветное, – дал его мне тот самый человек, которого я любила и который в деревне был; я его, по его письму, со дня на день ждала в Москву и просто спать не могла, – что он приедет, спросит про кольцо, а его у меня нет, – а еще хуже, что оно у другого человека… А тот не отдает мне его ни за что. И не знала я просто, что мне делать. Потому Языков даже скоро перестал ездить к нам в хор…
– Как же так, баба? Ведь он в тебя влюблен был?
– А Бог его знает! Влюблен, да не мил, – да и то не знаю даже, что такая за любовь была у него ко мне… Не так люди любят! Холодный человек был, так я скажу…
Можно заключить, что Языков вообще не оставил в памяти старушки никакого значительного впечатления. Она, так подробно вспоминающая о встречах своих с Пушкиным, гордившаяся тем, что он “хотел поэму на нее написать”, не знала даже, что внушила Языкову мотивы к трем, едва ли не прелестнейшим и посвященным ей (Т. Д.) его стихотворениям – и что одним из этих мотивов было именно то колечко, которое он в минуту шалости сорвал с ее руки. Но что сказала бы глухая Таня, если бы можно было прочесть ей следующие строфы:
Да! Как святыню берегу я
Сей перстень, данный мне тобой,
За жар и силу поцелуя,
Тебя сливавшего со мной;
……………………………
Но что ж? Так пылко, так глубоко,
Так вдохновенно полюбя
Тебя, мой ангел черноокой,
Одну тебя, одну тебя, —
Один ли я твой взор умильный
К себе привлек? На мне ль одном
Твои объятия так сильно
Живым свиваются кольцом?
Ах, нет! Но свято берегу я…
Никогда никакого “перстня” не дарила она фантазировавшему по поводу ее поэту. По словам старушки, между ею и Языковым не только никогда не существовало близких отношений, но и во всем-то недолгом их знакомстве увлечение его выразилось лишь однажды, в тот вечер, когда он, вернувшись возбужденный со свадьбы Пушкина, улегся у ее ног и предлагал ей жениться, – причем она, разумеется, по обычаю цыганок того времени, отвечала поцелуями на его поцелуи, учтивости ради. Заподозривать ее в неискренности нет никакого основания, – она так простодушно говорит о своих “предметах”. К тому же в 1831 году, в котором написаны были Языковым упомянутые стихотворения к Т. Д. (Татьяне Демьяновне), относится и следующее признание его в том, что он называет “гармоническою ложью”:
Радушно рабствует поэту
Животворящая мечта:
………………………
Не веруй, дева-красота!
……………………….
Вот день! – и бледная ты встала,
Ты не спала, ты не мечтала…
А он, таинственник, камен?
Им не играли грезы ночи,
И бодр, и свеж проснулся он,
И про любовь и черны очи
Уже выдумывает сон.
Страсть к Тане не была ли точно так же “выдумана” Языковым?
– И так не отдал он тебе твоего колечка? – спросили бабу.
– Отдал, батюшка, отдал! И опять же Пушкину Александру Сергеевичу за то спасибо! Павел Войнович Нащокин пожаловался ему на Языкова, что вот он как нехорошо со мною сделал. Александр Сергеевич и заступился за меня – заставил его перстень мой Оле отдать. От нее я его назад и получила <…>»[241 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 472–475.].
10 января 1833 года П. В. Киреевский сообщает Н. М. Языкову в Симбирск название имеющихся у него духовных стихов: «О Борисе и Глебе», «Об Осипе Прекрасном», «О Христовом рождении», «О Егории Победоносце», «Об Осафе-царевиче», «О Лазаре убогом», «О Голубиной книге», «О трех древах», «О Федоре Тыринове», «Об Алексее, Божьем человеке», «О грешной душе», «О Страшном суде» и «О Пречистой Деве»[242 - См.: Малышевский А. Ф. Петр Киреевский и его собрание русских народных песен. Т. 1. С. 15–144.]. Недостаточный и искаженный вид списков требовал поиска вариантов для сличения, о чем Петр Васильевич и просил друга, предполагая со своей стороны также продолжать собрание[243 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 362]. 9 мая 1833 года П. В. Киреевский отправился из Москвы в Архангельское, где семья сняла на лето флигель; к осени он надеялся «возвратиться с обильной жатвой песен, особенно же стихов и сказок»[244 - Там же. С. 368.].
17 июля 1833 года в письме из деревни Воронки[245 - «Я уже теперь не в Архангельском, а в Воронках, ровно в версте от Архангельского, куда всякий день хожу обедать. Надеюсь здесь набрать хорошую жатву песен и сказок» (Там же. С. 373).] П. В. Киреевский благодарит Н. М. Языкова за сообщение песен: «Вы[246 - Имеются в виду Николай Михайлович Языков и его брат Александр Михайлович Языков.] там собрали такие сокровища, каких я даже и не ожидал. Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами, но, может быть, даже и самой Испании в этом не уступим, несмотря на то, что там все благоприятствовало сохранению народных преданий, а у нас какая-то странная судьба беспрестанно старалася их изгладить из памяти, особенно в последние 150 лет, разрушивших, может быть, не меньше воспоминаний, нежели самое татарское нашествие. Эта проклятая чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость, которая только что доведена ad absurdum в сумасшедшей голове Ч.[247 - Петр Яковлевич Чаадаев.], но отзывается, по несчастью, во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли, – так меня бесит, что мне часто кажется, как будто вся великая жизнь Петра[248 - Речь идет об императоре Петре I.] родила больше злых, нежели добрых плодов. Впрочем, я и сам чувствую, что болезненная желчь негодования мутит во мне здоровый и спокойный взгляд беспристрастия, который только один может быть ясен.
Это болезненное состояние духа уже давно меня теснит и давит, и кипа песен, тобою присланная, была мне студеной рекой в душной пустыне. Я с каждым часом чувствую живее, что отличительное, существенное свойство варварства – беспамятность, что нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства своего достоинства, что чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти. Эти истины так глубоко и горячо проникли во все жилки моего нравственного и физического существа, что в некоторые минуты доходят до фанатизма»[249 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 371–372.].
Семейство Елагиных-Киреевских возвратилось в Москву где-то 8 сентября 1833 года, о чем П. В. Киреевский сообщил другу Н. М. Языкову[250 - Там же. С. 373–374.]. Наступившая осень стала важным моментом в биографии Петра Васильевича, так как А. С. Пушкин, по договоренности с С. А. Соболевским и С. П. Шевыревым, передает ему все свои материалы к задуманному Собранию песен[251 - Литературное наследство. М., 1968. Т. 79. С. 39.]. Так были оценены усилия П. В. Киреевского, который, став во главе фольклорного наследия, полностью погрузился в работу по сбору и изданию русских народных песен и духовных стихов.
Об этом периоде в жизни П. В. Киреевского мы узнаем из его собственных писем и переписки родственников. 4 октября 1833 года Петр Васильевич рукою брата Ивана пишет Н. М. Языкову: «Я, Иван Киреевский, пишу за Петра Киреевского, который лежит больной и диктует мне следующие слова: “<…> О главной материи, до песен касающейся, надо написать к тебе много и потому лучше подождать того времени, когда мне удастся прийти в положение немножко повертикальнее, покуда скажу только то, что в Воронках я собрал с лишком 200, не считая стихов. Кроме того, стекаются ко мне в руки такие обильные песенные потоки, что уже можно считать за 2000 могущих поступить в печать. Об обстоятельствах печатания буду после с тобою советоваться подробнее. Дать ли Максимовичу[252 - Михаил Александрович Максимович.] из присланного тобою собрания песен пяток в его “Денницу”?»[253 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 374–375.]. «Знаешь ли ты, – обращается П. В. Киреевский к Н. М. Языкову в письме от 14 октября 1833 года, – что готовящееся собрание русских песен будет не только лучшей книгой нашей литературы, не только одним из замечательнейших явлений литературы вообще, но что оно, если дойдет до сведения иностранцев в должной степени и будет ими понято, то должно ошеломить их так, как они ошеломлены быть не ожидают! Это будет явление беспримерное. У меня теперь под рукой большая часть знаменитейших собраний иностранных народных песен, из которых мне все больше и больше открывается их ничтожество в сравнении с нашими. В большей части западных государств живая литература преданий теперь почти изгладилась; только кое-где еще, и в совершенно незначительном количестве, остались еще песни, но обезображенные и причесанные по последней картинке моды; большая часть из известнейших народных песенников составлена там не по изустному сказанию, а из различных рукописей – и, что всего важнее, мне кажется, можно доказать, что живая народная литература там никогда не была распространена до такой степени, как у нас. А из этого, если точно удостовериться, могут быть важные выводы. Но об этом после, когда мне удастся хорошенько вникнуть в эту материю.
Вот покуда интересное сближение известных мне западных песен с нашими в количественном отношении: известнейшее собрание шотландских песен Вальтера Скотта содержит в себе 77 нумеров, собрание шведских песен, которого количественному богатству немцы дивятся, которое издано их знаменитым историком Гейером вместе с Афцелиусом и переведено на немецкий язык, заключает в себе 100 нумеров; датское собрание Ниерупа, которого я не видал, судя по всем известиям об нем, едва ли далеко его превосходит в количестве; французской истинно народной песни, по свидетельству Вольфа, долго занимавшегося их опубликованием, теперь нет ни одной; итальянское собрание, изданное тем же Вольфом и (что довольно странно) в поэтическом отношении очень бедное, заключает в себе нумеров 100 песен и припевов на всех итальянских наречиях; испанских собраний, мне известных, есть два: Гриммово и Деппингово, они выбраны из испанских песенников, напечатанных еще в XVI веке по преданиям, и тогда уже почти исчезнувшим, а из этих песенников, по словам немецких издателей, они выбрали почти все истинно народное; остальная их часть заключает в себе такой же сор, как большая часть нашего новиковского песенника. Из этих двух собраний (правда, очень высокой поэтической цены) одно заключает в себе 68, другое около 80 нумеров. Англия известна бедностью в песенном отношении, а Бюшингово маленькое собраньице песен немецких, которого я не видал, также славится своим ничтожеством.
У нас, если выбрать самоцветные каменья изо всех наших песенников, загромозженных сором (а это, по моему мнению, необходимо), будет около 2000 (!!), то есть половина теперь находится письменных в моих руках, а половину дадут песенники. Их можно считать и еще больше, но так как они (больше по влиянию неблагоприятной судьбы, засадившей меня в болезнь, нежели по моей вине) еще не все переписаны, а при критическом сближении многие нумера, как выясняется, сольются в один, то я кладу меньшее количество. Из этого числа 500 (и самых лучших) прислано тобою, 300 собрано мной и 200 собрано в Орловской губернии (но еще не прислано) Вас. М. Рожалиным. Я не считаю еще тех, которые привезет из деревни Пушкин (доставленные им 40 нумеров не очень важны) и которые обещал доставить из Рыльска жесткосердный и жесткостишный Якимов[254 - Василий Алексеевич Якимов.] <…>. В полевовском собрании[255 - Николай Алексеевич Полевой.] я еще не уверен, потому что он хотя и говорил Соболевскому[256 - Сергей Александрович Соболевский.], что доставит свои песни мне, но еще не присылал. Я забыл еще сказать, что Востоков, узнавши о готовящемся собрании, прислал мне 12 стихов, которые он сам переписал с рукописи 1790 года, хранящейся в Румянцевском музее. Большая часть из них послужит интересными вариантами тех, которые уже находятся у меня, а некоторые были мне неизвестны. Папенька[257 - Алексей Андреевич Елагин.] обещает привести 100 песен из Калужской губернии.
Вот отчет о песенном приходе. Но что ж сказать об моих действиях? Покуда похвастаться не могу ничем. В Архангельском у меня почти все время занято было собиранием новым песен, а почти тотчас после возвращения в Москву я занемог и прикован к своим креслам – до сих пор. Это мне мешает и сличать песенники, которые мне необходимо знать все, и приступить к аккуратному сличению находящихся у меня записанных текстов, потому что для этого необходимо им быть переписанным на отдельных листках, чтобы можно было осмотреть все варианты вдруг и делать тут же необходимые примечания. Я нашел было переписчика, да он продержал данную ему тетрадь целый месяц, а потом обманул и отказался. А болезнь моя мне и тут мешает отыскать другого скоро. Надеюсь, впрочем, все это вознаградить по выздоровлении. Примечаниями на первый раз надобно будет ограничиться только самыми необходимыми и короткими, и в предисловии должно будет также удержаться в пределах необходимости, потому что иначе, если поступать совестливо и отчетливо, это задержало бы издание на несколько лет. Пушкин также обещает написать предисловие. При первом издании, по моему мнению, ограничиться аккуратностью в материальном отношении; второе же, и – (Бог даст!) учетверенное издание можно уже будет пустить в виде, его драгоценности приличном, потому что к тому времени можно будет приготовиться. Как ты об этом думаешь? Что до меня касается, то я, по удачном (Бог даст) окончании первого издания, совершенно решился заняться этим делом не на шутку, потому что оно входит существенно в главную идею всех моих и мыслей, и занятий, и желаний. Для этого начинаю себе выписывать разные материалы по этой части. Где я буду летом 1834 – еще неизвестно, я чувствую, что мое здоровье расстроено с самого возвращения из-за границы, и мне, чтоб не остаться инвалидом, надобно лечиться серьезно. Поэтому, смотря по приговору докторов, я, вероятно, поеду на какие-нибудь воды, либо на Кавказ, либо в Германию. В первом случае я все буду среди песен, во втором буду иметь больше средств заняться хорошенько славянскими языками. Кроме славянских, легко доступных, я решился также заняться и скандинавскими, которые, как я недавно еще больше убедился, осветят мне, при небольшом и нетяжелом труде, многие недоступные от мрака места русской истории и особенно мифологии. Они будут также иметь существенную важность и для продолжения песенного и для начатия сказочного собрания. По желанном же исцелении от недугов и возвращении надеюсь осуществить одно из любимых моих мечтаний: поеду бродить по России. Тогда уже можно будет издать 2-е издание на славу!
Но об этом речь впереди. Теперь покуда о настоящем издании. Изданием, по моему мнению, лучше поспешить, как потому, что такая книга чем скорее выйдет, тем лучше, так и по вероятному моему отъезду летом. Смирдин берется печатать песни на свой счет и потом, выручив свою сумму, продавать по комиссии. Хоть и мудрено рассчитывать на барыши, потому что, вероятно, не очень многочисленная публика оценит такую книгу, по крайней мере это предложение уже совершенно обеспечивает от убытка. Но в таком случае надобно печатать в Петербурге, нельзя смотреть так тщательно за исправностью издания и досадно будет, что этот перл русской словесности выкатится не из Москвы, что также имеет свою важность. По нашим расчетам, если пустить книгу, в которой будет по крайней мере четыре больших тома по 25 или даже по 20 рублей, то 250, а может быть, даже и 200 экземпляров (смотря по бумаге и шрифту) вполне окупят издание; следовательно, если печатать и на свой счет, то с довольной вероятностью можно надеяться, что убытка не будет. К тому ж, может быть, и очень вероятно, что Смирдин согласится и купить издание, уже в Москве напечатанное. И так остается решить вопрос: где, сколько экземпляров, в каком формате и в каком порядке печатать? А всех этих вопросов я без тебя решать не могу: тебе гораздо больше меня приличествует решать их, потому что и первая часть собрания, и большое количество, и лучший цвет песен принадлежит тебе. Хочешь издавать вместе и на заглавном листке написать: изданное Н. Языковым и П. Киреевским? Как ты об этом думаешь? Решай все эти вопросы, пиши, как мне действовать и вести переговоры, – и тогда уже можно будет приступить к решительным мерам. Я покуда буду хлопотать о переписывании, сличать, приводить в порядок и писать к тебе о результатах, из того произойти имеющих.
Вот покуда все главнейшее о песнях…»[258 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 376–380.].
14 ноября 1833 года А. П. Елагина-Киреевская писала В. А. Жуковскому: «Петр уже три месяца не встает с постели. Мучительную и опасную болезнь переносит он с какой-то ненынешней твердостью <…>. Когда ему лучше, он роется в преданиях, составляет, выправляет легенды, нынешним летом собранные у нищих, песни русские и пр.»[259 - Литературное наследство. М., 1968. Т. 79. С. 39.] В другом письме, от 23 ноября 1833 года, она сообщает о том же: «Иван другой месяц болен и уныл, Петр уже три. Он перевел “Отелло”, “Венецианского купца”, теперь занят изданием русских песен и легенд: у него собрано тех и других большое количество, и дело будет важное и полезное. Будет ли, впрочем? Как угодно судьбе! Мы все живем давно sur le qui vive[260 - Находясь начеку (фр.).] и смотрим в двери: кто постучится?..»[261 - Литературное наследство. М., 1968. Т. 79. С. 39–40.].
17 января 1834 года П. В. Киреевский писал Н. М. Языкову: «Ты, верно, заметил в газетах, что Пушкин – камер-юнкер[262 - 1 января 1834 года А. С. Пушкин записал в своем дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)» (Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: Искусство – СПБ, 2003. С. 172).]. Когда он проезжал через Москву, его никто почти не видал; он пробыл здесь только три дня и никуда не показывался, потому что ехал с бородою, с которой ему хотелось показаться жене. Уральских песен, обещанных перед отъездом туда, он, кажется, ни одной не привез, по крайней мере, мне не присылал»[263 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 389.]. Сообщив, таким образом, Языкову о возвращении А. С. Пушкина из мест восстания Емельяна Пугачева, П. В. Киреевский возвращается к отчету перед другом о ходе подготовки к изданию Собрания русских народных песен и стихов: «Песни идут своим чередом, хотя и медленнее, чем я ожидал. Надеюсь скоро дать тебе подробнейший об них отчет. Покуда скажу только, что исторических оказывается, не считая вариантов, около ста»[264 - Там же.].
К концу января – первой половине февраля 1834 года, несмотря на болезнь П. В. Киреевского, к изданию была подготовлена уже значительная часть материалов: «одних исторических считается уже сто одиннадцать нумеров без вариантов, а с вариантами около 200. Всего же 1203 нумера песен и 100 стихов, и все это еще без прикосновения к печатным»[265 - Там же. С. 390.]. «Ах, братец, – обращается П. В. Киреевский к Н. М. Языкову 21 февраля 1834 года, – коли б ты был здесь! То-то бы расцвели наши песни! А без тебя они сиротствуют. Я хотя и весь в них, душой и телом, а все-таки чувствую, что не по силам мне одному быть нянькой этого царственного дитяти. От удовлетворительных и даже неудовлетворительных примечаний я, на первый раз, должен во всяком случае отказаться, но боюсь, чтоб даже и в самом расположении текста не вышло важных ошибок, а тем больше еще в сличении вариантов, это дело не совсем легкое. А без тебя мне помочь некому. К тому же еще вот беда: я надеялся, что как скоро все будет приведено в порядок, то печатание продолжится не более двух месяцев, а теперь Максимович уверяет, будто никакая типография не возьмется печатать больше 4-х листов в неделю. Этаким образом печатание продолжится около года, потому что здесь нужно больше аккуратности, нежели во всех других книгах, а между тем уже весна на дворе, а весной я должен буду уехать[266 - П. В. Киреевский предполагал сопровождать мать в поездке за границу, где и сам намеревался пройти курс лечения.]. Уехать, не кончивши издания, мне бы очень не хотелось, а разрешение вопроса, как же с этим быть, становит меня в совершенный тупик.
Если ты уж так крепко уперся в своих волжских сторонах, то, пожалуйста же, помоги мне хоть заочным советом. Пиши все, что тебе придет в голову об издании, об расположении, об сличке вариантов и пр., и пиши, пожалуйста, поскорее, потому что мне бы хотелось в начале поста уже подать их в цензуру. Вот тебе покуда еще несколько об них подробностей: число песен, у меня теперь находящихся, еще не прикасаясь к печатным песенникам, состоит со всеми вариантами из 1210 нумеров. Кроме того, стихов, также считая варианты, 100.
Соболевский[267 - Сергей Александрович Соболевский.], занимающийся в Петербурге собранием печатных песен (и становящий меня в великое недоумение своим замедлением), обещает привести оных еще около 1000 нумеров. Следовательно, все составит около 2300, и можно предположить, что даже за исключением незначительных вариантов останется около 2000. Тут будет где разгуляться изучателю русского слова и духа и народных преданий! В числе находящихся теперь у меня 1210 заключено 112 исторических (и это без вариантов, а с вариантами их <?>), а между ними такие сокровища, существования которых я прежде и не подозревал. Вот тебе подробное их исчисление: “О богатырях Владимира Великого” 14 нумеров (с вариантами 19), – это, очевидно, отрывки из больших поэм, которые, как я со временем надеялся доказать, будучи отделены от напева и гуслей, превратились в теперешние сказки. То же, вероятно, было и с позднейшими, до Петра I. «Об Иване Васильевиче Грозном» 12 нумеров (и вариантов 29). Из времени междуцарствия 5, и в этих песнях заключены почти все важнейшие происшествия того времени, вот их заглавия: 1-е. “Смерть Годунова”, про которого сказано, что он умертвил себя с горя ядом змеиным; 2-е. “О Григории Отрепьеве и об избрании В. Шуйского”; 3-е. “О попе Емеле”; 4-е. “О Прокофии Петровиче Ляпунове”, который, как сказано, убит изменниками, подкупленными Сигизмундом; 5-е. “О Минине Сухоруком, о предложении венца князю Пожарскому и об избрании Михаила Федоровича”; “О времени Алексея Михайловича” и, по большей части, о Стеньке Разине, 3 нумера (и вариантов 11); “О Петре Великом” 17 нумеров (и вариантов 20); “О семилетней войне” 11 нумеров (с вариантами 36); новейшие, то есть о Пугачеве, Румянцеве и двенадцатом годе 18 (с вариантами 28); неразысканных, но по большей части ясно принадлежащих ко временам допетровским 28 нумеров (с вариантами 55). Из этого ты видишь, что я, отправляясь бродить по различным сторонам России, могу смело надеяться найти всю русскую историю в песнях!!
Напиши, пожалуйста, если помнишь, в каких уездах и селах собираемы были песни, тобою присланные. Да не можешь ли объяснить мне имена и происшествия, которые особенно должны быть известны в вашей стороне и находятся в числе неразысканных 28 нумеров, а именно: кто и когда был вор Копейкин? Что у вас рассказывается о девице – атамане разбойников и к какому времени ее отнести? Кто и когда был Рычков – атаман? Когда был атаманом Яицкого войска Алексей Иванович Митрясов? Когда и где был разбойник Колесов, который с товарищами, Тошею и Мошкою Медным Лбом, ехал мимо села Загорина к тому селу Шереметеву? Кто был казак Емельян Иванович? Да не случится ли тебе где-нибудь встретить объяснение следующим песням, которые и по складу, и по содержанию должны быть о чем-то древнем: 1) “Князь Роман жену терял” – эту ты знаешь из варианта, находящегося в собрании Кирши Данилова; 2) Над безобразием какого-то князя Димитрия Степановича – Горбатого, Косого, Курносого, Долгозубого и Кривоногого – смеется его невеста Домна Фалелеевна, он подслушивает ее слова, скрывает свою досаду и убивает ее после свадьбы; 3) Какой-то князь Михайло уезжает на царскую службу и поручает матери свою молодую княгиню, а мать велела баню топить и горюч камень разжигать и положила этот раскаленный камень молодой княгине на белые груди:
Она в первый раз закричала,
А в другой-то застонала,
А в третий замолчала.
Итак, возвращается князь Михайло, находит свою княгиню мертвую в Грановитой палате; 4) Какая-то прекрасная Елена, дочь королевская, впускает ночью любовника в свой высок терем; мать услышала ее слова и спрашивает, кого она называет милым другом? А Елена выпутывается тем, что будто бы она видела во сне ее (то есть мать) и во сне ее так называла; 5) Какой-то князь Голицын возвращается с полками в Москву и пробирается переулками, потому что ему городом ехать стыдно. Он останавливается против Успенского собора и молится, скинув свою соболью шапку, потом упрекает царя, зачем он больших господ жалует, а чернь разоряет и, наконец, просит, чтобы царь ему пожаловал город Малый Ярославец. Царь ему отвечает:
Я тебя, князь Голицын, жалую
Двумя столбами с перекладиной.
На шею на твою шелковую петельку.
Это, как ты видишь, происшествия частные, на которые можно в истории наткнуться только случайно. Не мудрено, что тебе хоть одно из них как-нибудь встретится.
Куда ты думаешь лучше отнести песни исторические? К песням ли или к стихам? Некоторые из них поются как стихи, другие, и особенно допетровские, как простые песни, а разделять их хронологический ряд было бы жалко.
Я думал было сначала начать печатание со стихов и песен исторических, потом приступить к балладическим и так далее, но теперь, мне кажется, лучше начать обратно, то есть с элегий, как легче других обходящихся без примечаний, чтобы хоть несколько выиграть времени для труднейших. Разряды я разобрал следующие, для которых еще, впрочем, не приискал приличных названий, в этом ты мне помоги: 1) элегии любовные; 2) романсы; 3) баллады; 4) свадебные, хороводные и вообще обрядные; 5) воинственные, разбойничьи и солдатские; 6) исторические и, наконец; 7) стихи религиозные.
Что ты обо всем этом думаешь?»[268 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 390–394.]
Таким образом, зима 1833/34 годов – это время активной подготовки П. В. Киреевским «Собрания русских народных песен». Петр Васильевич торопится с публикацией. Им продуманы не только концепция издания, но и его затраты, рентабельность; ведутся переговоры с типографией. 24 февраля 1834 года, будучи очень занят работой над песнями, П. В. Киреевский писал к отчиму А. А. Елагину: «Не возгневайтесь и т. д., пожалуйста, что я до сих пор вам не писал! В среду у меня уже и бумага была на столе, да и тут нашлись помехи, которые помешали: стольких хлопот, я думаю, давно уж ни у кого на свете не бывало. Деньги я получил аккуратно и весьма чувствительно вам благодарен за их скорое прислание, но, увы! они истекают из рук моих, аки потоки весенние с крутизны горной, я, вероятно, вскоре после вашего возвращения, опять пойду на вас. Издание, хоть и не подверженное по всем человеческим расчетам никакой опасности убытка, будет, однако же, стоить довольно значительных сумм, и особенно вначале, тем больше что надобно будет печатать в пяти типографиях вдруг и, следовательно, бумагу заготовить разом на все издание, что одно уже составит около 1000. Нынче же еду забирать подробнейшие справки в типографиях, а покуда выходят, по нашим расчетам, следующие результаты: издание будет состоять из пяти больших томов, листов в 20 каждый; напечатать их станет около 4000, и если пустить по 20 рублей ассигнациями экземпляр, то 300 экземпляров уже совершенно покрывают издание. Риску, кажется, нет. А печатать в пяти типографиях разом (разумеется, приискавши одинаковый шрифт) необходимо для того, что в одной типографии больше 4-х листов в неделю тискать невозможно, а в таком случае печатание продлилось бы год и остановило бы мой отъезд. К тому же это предохранит и от воровства типографий. Но об этом мы будем подробнее беседовать с вами после вашего возвращения, а между тем я короче (подробнее) узнаю все подробности и обстоятельства»[269 - Там же. С. 394–395.].
И вот, когда работа над изданием близилась к концу и перед П. В. Киреевским лежала громадная коллекция песен, разложенных на пять томов, по 20 авторских листов каждый[270 - Литературное наследство. М., 1968. Т. 79. С. 40.], готовых уйти в цензурный комитет и далее в типографию, он приостанавливает работу и 15 мая 1834 года уезжает в новгородскую фольклорную экспедицию. Почему? Пролить свет на этот вопрос помогают письма Петра Васильевича, написанные в Осташкове и Новгороде[271 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 397–402.].
Осташков. 3 июля 1834 года
П. В. Киреевский родным
Совсем не от лености пишу к вам опять несколько строчек. Много хотелось бы написать всем вам, да дело в том, что я за полчаса перед этим и не думал, что надобно писать сей же час, чтобы письмо пошло к вам в понедельник. Случилась, совсем для меня неожиданно, ярмарка, на которую надо сначала плыть 40 верст по Селигеру, а потом ехать 25 верст на лошадях; надобно сейчас же на нее отправляться, потому что дует попутный ветер, а случая пропустить нельзя. Эта ярмарка начнется в пятницу и будет продолжаться целых четыре дня, стало быть, можно надеяться на добычу. А там вслед за ней начнется в день Казанской Богородицы еще ярмарка в Вышнем Волочке, которая продолжится 2 недели. Еще не знаю, удастся ли попасть в Волочок, потому что он от места первой ярмарки верст полтораста, а в бричке через Селигер нельзя ехать, но может быть, что решусь и туда заехать дня на два, на три. Во всяком случае буду писать к вам из Волочка. Вы, однако же, все-таки пишите ко мне в Осташков, потому что я не замедлю воротиться. Кажется, я попал наконец на свою колею и не возвращусь оттуда с пустыми руками. Обо мне не беспокойтесь: я, слава Богу, и здоров, и весел. Крепко вас всех обнимаю…
Осташков. 23 июля 1834 года
П. В. Киреевский родным
Все это время я был в разъездах: 11 ночью приплыл из своего (опять неудачного) похода в Новгородскую губернию, где пробыл целую неделю, и через два дня после возвращения опять уплыл верст за 12 от Осташкова на сельский праздник, где пробыл еще три дня. Вся моя добыча, привезенная из этой вылазки: 2 утки, 3 чайки и 20 свадебных песен. Что делать! Авось-либо Новгород будет счастливее. Наконец, я уже нанял коней, чтобы отправиться по новгородской дороге, и выезжаю послезавтра рано поутру. Итак, вы уже теперь не пишите мне в Осташков, а пишите в Новгород, а я, приехавши туда, отыщу письма и полажу с почтмейстером. Я поеду по старорусской дороге, сверну в сторону, чтобы посмотреть верховье Волги (которая точно так же выходит из Селигера, как Днепр из Балтийского моря!) и потом прямо в Старую Русь, а оттуда, если можно будет поставить бричку на пароход, через Ильмень в Новгород, куда и приеду 30 или 31, если не задержат недостаток лошадей и ветры ильменские.
Новгород. 6 августа 1834 года
П. В. Киреевский родным
Ездить отсюда некуда, кроме разве некоторых монастырей, и предания здесь только одни могилы и камни, а все живое забито военными поселениями, с которыми даже и тень поэзии несовместима. Стало быть, на песни здесь мало надежды, зато надобно хорошенько рассмотреть и узнать здешнюю каменную поэзию, еще богатую. До сих пор еще я мало мог ходить по городу от несносных жаров, от которых и дома ничем заняться невозможно, а когда я в первый раз взглянул на Новгород с волховского моста, при солнечном захождении, он мне представился в самом величественном виде. И случай этому много помог: верст за 40 в окрестностях горят леса, и дым от них доходит досюда; в этом дыме, соединившемся с волховскими туманами, пропали все промежутки между теперешним городом и окрестными монастырями, бывшими прежде также в городе, так что город мне показался во всей своей прежней огромности, а заходящее солнце, как история, светило только на городские башни, монастыри и соборы и на белые стены значительных зданий; все мелкое сливалось в одну безличную массу, и в этой огромной массе, соединенной туманом, было также что-то огромное. На другой день все было опять в настоящем виде, как будто в эту ночь прошли 300 лет, разрушивших Новгород. Мне удалось найти квартиру на берегу Волхова против Святой Софии и Новгородского кремля, и хотя моя комнатка внутри премерзкая, зато могу любоваться самым лучшим видом в Новгороде. Новгородский кремль еще сохранил, по счастью, свою почтенную полуразрушенность, а Софийский собор, также уцелевший неприкосновенно, – самое прекрасное здание в России, какое я видел в России.
Кроме одного, впрочем, весьма пустого свитского офицера, я здесь ни с кем еще не познакомился и едва ли с кем познакомлюсь, кроме разве купца, о котором вы пишете и которого я постараюсь отыскать. Мне и самому будет весело, если только я буду знать, что вы все здоровы и веселы или, по крайней мере, стараетесь, чтобы вам было весело.
Новгород. 1 сентября 1834 года
П. В. Киреевский Н. М. Языкову
Повинную голову меч не сечет!
Я хотя и в самом деле виноват перед тобой, но, может быть, меньше, нежели ты думаешь, потому что хотелось дать тебе поподробнее отчет о плодах моей поездки, а кроме того, и стыдно было признаться, что этих плодов так мало! Теперь, хоть стыдно, пришлось признаваться, потому что дело уже приходит к концу, а лето вознаградить трудно.
Дело в том, что я ошибся в расчетах, думая, что собирать песни везде так же легко, как в Ильинском или Архангельском. Наши уже писали тебе, что я еще с 15 мая выехал из Москвы на странствие. Рассматривая карту России, думал я, что всего лучше выбрать для этого какой-нибудь маленький городок в стороне, богатой событиями историческими и вдалеке от всякой большой дороги, а потому и от моды, и, основавши в этом городке свою главную квартиру, делать вылазки по окрестностям. Для этого, сообразуясь только с одной ландкартой, выбрал Осташков. Но уже приехавши в Осташков, я узнал, что он не таков, каким я себе воображал его. Я воображал, что найду глушь, а вместо того нашел едва ли не самый образованный уездный город в России, в котором всякий кузнец и всякая пряничница читают «Тысячу и одну ночь» и уже стыдятся бородатых песен, а поют: «Кто мог любить так страстно» и даже «Мчится тройка удалая»; нашел там даже довольно порядочную библиотеку для чтения, заведенную мещанами, у которой из добровольных приношений уже составилось около тысячи рублей ежегодного дохода и об которой буду писать к тебе подробнее в другой раз. Все это не могло меня не порадовать, однако не было благоприятно для песен. Я надеялся еще на окрестности и прожил там с лишком два месяца, разъезжая по деревенским ярмаркам. И в самом деле, в тамошнем уезде можно было бы собрать много любопытного, но только – не в таких обстоятельствах, в каких я там был. Чтоб иметь успех, надобно было 1) иметь какой-нибудь посторонний предлог для житья в Осташкове и 2) знакомство с помещиками, а у меня ни того, ни другого не было, а потому меня там не только в простонародье, но даже и в тамошнем beau-monde боялись, как чумы, воображая во мне сначала шпиона, а потом карбонария. Поэтому было со мной множество уморительных, самых донкишотских приключений (о которых после), но в песнях совершенная неудача. Я бросил, наконец, Осташков и явился сюда, в Великий Новгород, где живу уже целый месяц. Но здесь еще хуже. Военные поселения, обозначив каждого обывателя нумером и надевши на всех либо красные, либо черные ошейники, стерли поэзию почти до последней буквы, а кроме того, и затруднения, бывшие в Осташкове, здесь еще увеличились. Неудача моя самая полная, какая только могла быть. Теперь думаю тихим шагом ехать назад и попробовать еще, не удастся ли собрать чего-нибудь по дороге, тем больше что в Торжке 15 сентября будет ярмарка.
Все приобретения, сделанные в это лето (кроме одного стиха о Скопине-Шуйском), ограничиваются совершенными пустяками: десятка 3 свадебных песен (где встречаются слова очень древние, как, например, ‘комони’ и пр.), очень хороший и полнейший из всех вариант «Лазаря» и несколько любопытных образчиков белорусского наречия, сказанных нищею из Могилевской губернии.
Об остальном и говорить не стоит.
Вот тебе покуда моя исповедь вообще. Больше буду писать скоро, а ты покуда не сердись на меня…
Как мы видим из писем П. В. Киреевского, он был глубоко разочарован своей поездкой в Новгородскую губернию. Во-первых, Петр Васильевич ощутил на себе преследования местных властей, чинивших ему всяческие препятствия. «Когда он[272 - Петр Васильевич Киреевский.] нынешнее лето, – писала А. П. Елагина-Киреевская, – собирал в Осташкове нищих и стариков и платил им деньги за выслушание их нерайских песен, то городничему показался он весьма подозрителен, он послал рапорт к губернатору; то же сделали многие помещики, удивленные слишком скромными поступками такого чудака, который, по несчастию, называется студентом. Губернатор послал запрос Малиновскому[273 - Алексей Федорович Малиновский.], а тот по обыкновенному благородству своего характера отвечал, что он Киреевского не знает!»[274 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 4. С. 472.] Во-вторых, собирателю не удалось услышать, а следовательно, записать подлинных песен о новгородской старине. Значит, он рассчитывал существенно пополнить Собрание историческими песнями древнего Пскова и Великого Новгорода. Правда, из факта весеннее-летней экспедиции 1834 года вряд ли следует делать вывод, что без песен о Господине Великом Новгороде П. В. Киреевский не мог начать издание «Собрания русских народных песен». Задержка печати, скорее всего, объяснялась проволочками цензуры. К такому выводу приводят нас свидетельства, изложенные значительно позднее И. В. Киреевским[275 - Киреевский И. В., Киреевский П. В. Полное собрание сочинений в четырех томах. Т. 3. С. 104, 111, 117.].
1844 год
И. В. Киреевский П. В. Киреевскому
<…> Если министр[276 - Сергей Семенович Уваров.] будет в Москве, то тебе непременно надобно просить его о песнях, хотя бы к тому времени тебе и не возвратили экземпляров из цензуры. Может быть, даже и не возвратят, но просить о пропуске это не мешает. Главное, на чем основываться, – это то, что песни народные, а что весь народ поет, то не может сделаться тайною, и цензура в этом случае столько же сильна, сколько Перевощиков над погодою. Уваров, верно, это поймет, также и то, какую репутацию сделает себе в Европе наша цензура, запретив народные песни и еще старинные. Это будет смех во всей Германии.
А тебе в самом деле без стиховного отдела мудрено издавать. В этом-то и главная особенность твоего собрания. Лучше бы всего тебе самому повидаться с Уваровым, а если не решишься, то поговори с Погодиным[277 - Михаил Петрович Погодин.].
15 мая 1844 года
И. В. Киреевский П. В. Киреевскому
<…> О песнях твоих нельзя ли написать еще раз к.[278 - Возможно, Егор Евграфович Комаровский.]. А то ты, пожалуй, способен отложить еще на год. Хотя я и очень рад бы был твоему приезду, но еще лучше желал бы тебя видеть с книгою, чем с рукописью. Кто притеснил Языкова[279 - Николай Михайлович Языков.] и принудил его бросать свой бурмицкий бисер в такую выпачканную свинью?
Москва. 28 января 1845 года
И. В. Киреевский В. А. Жуковскому
<…> Кстати, к песням из собрания, сделанного братом, один том уже почти год живет в петербургской цензуре, и судьба его до сих пор еще не решается. Они сами знали только песни иностранные и думают, что русские – секрет для России, что их можно не пропустить. Между русскими песнями и русским народом – петербургская цензура! Как будто народ пойдет спрашиваться у Никитенки[280 - Александр Васильевич Никитенко.], какую песню затянуть над сохой…
Параллели напрашиваются сами собой.
И все же, при всех своих сложностях и перипетиях, осташковско-новгородская поездка П. В. Киреевского имела немаловажно значение для становления научной фольклористики. Здесь мы видим и определенность цели: запись песен в заранее намеченном районе. Характерна и проявившаяся взаимосвязь между собиранием русских народных песен и просветительской работой. Об этой стороне деятельности П. В. Киреевского свидетельствует следующее письмо, направленное 22 июля 1835 года в Москву из Осташкова попечителем Стефаном Савиным, товарищем попечителя Николаем Девянатовым и библиотекарем Алексеем Серебрянниковым: «Милостивый государь Петр Васильевич! В почтенном письме Вашем прошлого года в июле месяце Вам угодно было удостоить Осташковскую гражданскую библиотеку для чтения лестным одобрением с пожеланием принять участие в существенном составе оной и пожертвовать в пользу кассы общества библиотеки сумму Вашего залога. Ныне же вторично библиотека удостоена новым даром Вашим 13 числа сего месяца, а почтою получены от Вас 14 томов книг, самими гг. сочинителями и издателями оных назначенные. Общество членов Гражданской библиотеки примерное сие внимание Ваше к приумножению предметов в состав оной и редкое усердие сделать библиотеку нашу по возможности более известною, рекомендуя таким образом, труды коих по частям ученой и литературной давно уже стяжают им достойную славу, и самое пожертвование Ваше, знаменующее любовь к просвещению, приняв с особенным уважением, представило нам, избранным для управления делами оной, свидетельствовать сим от Общества членов полную Вам признательность и покорнейше просить передать равномерную благодарность нашу гг. Погодину[281 - Михаил Петрович Погодин.], Хомякову[282 - Алексей Степанович Хомяков.], Павлову[283 - Николай Филиппович Павлов.] и Лихонину[284 - Михаил Николаевич Лихонин.] и тем из гг. сочинителей и переводчиков, коим не угодно было означить свои фамилии. Исполняя с удовольствием приятный для нас долг сей, имеем честь быть с совершенным почтением Ваши милостивого государя покорные слуги»[285 - Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ), ф. 99, п. 9, ед. хр. 19.].
Опыт собирания народных песен и стихов, полученный П. В. Киреевским в 1831, 1832 и особенно в 1834 годах, а также их переписывание, редактирование и составление привели к созданию необходимых правил письма:
«1. Каждую строку начинать прописною буквою.
2. Знаки ставить, где они означены.
3. Там в строке, где стоит //, нужно делать две строки или два стиха.
4. Там, где проведены под словами черты ?, нужно те слова помещать в другой строке.
5. Те слова, которые на конце стиха так подчеркнуты, нужно ставить в начале другой строки или повторять в другом стихе.
6. По окончании песни нужно оставлять ту осьмушку, на которой она переписывалась.
7. Сказки переписывать на четвертке листа, оставляя почти в половину поля и каждую на отдельной тетради.
8. Стихи также на четвертке, только без поля.
9. Загадки или замечания, встречающиеся наряду с песнями, не переписывать.
10. Наблюдать как можно вернее правильность в словах, а для этого нужно прежде всего разбирать, а потом уже писать»[286 - НИОР РГБ, ф.125, п. 44.].
Сам факт наличия в архиве П. В. Киреевского некой инструкции по переписыванию песен способен объяснить ряд фраз, содержащихся в письмах Петра Васильевича родным. Так, еще в 1826 году Петр Васильевич писал к матери: «Университет долбинский здравствует и благоденствует, в нем теперь находится около пятнадцати человек студентов мужского и женского пола, которые все уже пишут очень порядочно и хорошо. Но мето?да долбинского Сократа[287 - Иван Васильевич Киреевский.], потому что немногие еще складывать умеют, хотя хорошо пишут. Папенька[288 - Алексей Андреевич Елагин.] намерен дать ему некоторые наставления в этом отношении и по следующей почте прислать вам несколько автографов долбинских каллиграфов»[289 - НИОР РГБ, ф. 99, п. 7, ед. хр. 58.]. А вот письмо от 1 декабря 1837 года, направленное Петром Васильевичем из Киреевской Слободки сестре Марье Васильевне: «У нас тут выпал снежок, хотя еще и небольшой; как-то у вас? Напишите, пожалуйста, поаккуратнее, что у вас делается? Посылаю к тебе мужика с бумагою для песен; но песни тут, между нами будь сказано, больше взяты предлогом, а ты не торопись их писать, потому что они мне еще будут нужны не очень скоро; а если скоро сбираетесь, то и совсем не пиши, а передай нашим долбинским»[290 - НИОР РГБ, ф. 99, п. 8, ед. хр. 16.].
В контексте «правил как писать» и «университет долбинский», и «долбинские каллиграфы», и «нашим долбинским» – это все свидетельства наличия в доме Елагиных-Киреевский своих писарей, подготовленных из крепостных крестьян. Вероятно, именно эти люди переписывали литературные работы членов семьи, а также значительную часть «Собрания русских народных песен и стихов» П. В. Киреевского.
Через три с половиной года после своей экспедиции в Новгородскую губернию П. В. Киреевский напишет «Песенную прокламацию о собирании русских народных песен и стихов», которая будет напечатана в «Симбирских губернских ведомостях» 14 апреля 1838 года.
О СОБИРАНИИ РУССКИХ НАРОДНЫХ ПЕСЕН И СТИХОВ
(ПЕСЕННАЯ ПРОКЛАМАЦИЯ)
Желая сохранить остатки нашей народной поэзии, особенно песни и так называемые стихи, мы собрали в течение нескольких лет и приготовили к печати большое их количество. Опыт нам показал, что необходимо спешить с собиранием этих драгоценных остатков старины, приметно исчезающих из памяти народа с переменою его нравов и обычаев; что важно и в этом деле общее участие всех дорожащих спасением нашей своенародной словесности от конечного ее истребления и что для полного издания песен и стихов необходимо, чтобы они были записаны везде, где это возможно.
