Я твой день в октябре

– А Вы давно уехали из Одессы? – спросил Лёха.

– Таки уехали меня с размаху, – ювелир посерьёзнел. – Я там прямо весной сорок первого, до начала войны, печёнкой нехорошее почуял и небольшой шухер сделал. Шоб меня не накоцали фашисты я повез два чемодана золота и камней к лиманам, подальше от народа. Хотел закопать под пласт травы, а после войны достать. Жалко бирюльки было. Ну, меня по дороге один шлимазл в погонах на мотоцикле и перехватил. Чемоданы реквизировал. А меня, потому как уважала вся Одесса, сажать не стали. Заступился за Изю Лахтовича один народный артист. Я его жену разукрасил-таки в своё время бриллиантами и червонным золотом, да и самому перстенёк такой отлил – все его соседи с зависти аж вспотели. Ну, мусора и выписали мне путёвку ссыльную, чтобы я дул с родных краёв за Урал, в тихое место. Я убрал собственное мнение со своего лица и убежал сюда, в Зарайск. Это я вам не жалуюсь, а сообщаю как соратникам по обоюдному делу. А для Одессы я как бы умер посреди полного здоровья.

– Я два шалмана на себя беру, – сказал невпопад Змей. – Сходку соберу, побазарим на общую пользу. У уральских фармазонов товара хватит на всех нас. Они меня водярой запоить должны до полусмерти. Это им же лафа ломится – ничего не скидывать барыгам в своих городах. И не ходить под богом. Поймают-не поймают. Мы поровну всё добро раскидаем с ними. Пацанов, которые к Вам приходить будут, я приведу, покажу. Наша доля в месяц двадцать пять процентов.

Израиль Аронович хлопнул ладошкой по расшитой золотыми нитками скатерти:– Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Я не такой заносчивый, как гаишник с престижного перекрёстка. Договорились.

Он аккуратно прикрыл за урками дверь и, напевая какую-то еврейскую песенку, удалился в глубь квартиры.

– Ну, нормально? – спросил Лёха Змея.

– Вот пил бы ты – мы бы тебя неделю армянским накачивали. Пятизвёздным, – Змей от души обнял Лёху – Голова. Молоток. Пять процентов от шелеста

с ювелира – твои.

– Не, – улыбнулся Лёха. – У меня теперь стипендия. Я ж студент, бляха-муха.

Потом найдём как сравняться. Может, мне чего-то от вас надо будет. Не откажете?

– Какой базар, кентяра ты дорогой! Всё будет, что попросишь!

Они попрощались и разбежались. Воры довольные в шалман свой, а Лёха – к ближайшему телефону. Надя, наверное, ждала звонка. А он ждал той минуты, когда вырвется из дела и сможет позвонить.

– Привет! – сказала Надежда. Чувствовалось, что она улыбается. – Приходи сейчас. Мамы нет. К подруге ушла. Папа в выходной работает в обкоме. Кто-то из Алма-Аты приехал. Приходи.

– Надь, у меня сегодня… – Лёха чуть не проболтался. Тихо стукнул себя по лбу. – У меня свободного времени – час только. Всё. Бегу.

Они обнялись прямо у порога возле распахнутой входной двери и целовались так упоительно, будто именно в поцелуе этом долгом и передавалась друг другу та сила, красота, прелесть, единственная жизненная ценность, которую зовут любовью.

Тищина была невероятная. В подъезде сделали всего три квартиры. Из в них на всю катушку шумело музыкой радио. На улице визжали дети, вынужденные в середине осени носиться по двору куда быстрее, чем летом.

Из парка культуры и отдыха, пятьсот всего-то метров было от дома до него, летели резкие, хлёсткие как удары кнута, свистящие звуки. То массовик-затейник в милицейский мегафон зазывал воскресных гуляющих на аттракцион «сатурн». На эти страшно смотревшиеся железные тарелки с креном, которые вертелись по кругу и вдоль своей оси. Отдыхающие, пристёгнутые двумя ремнями к сиденьям в «тарелках», орали, поглощая острейшие ощущения, так будто их кучей швырнули в бездонную пропасть и потому времени испуганно визжать, рычать и ахать у них хватало. Вся общая какофония насыщала громкостью минимально половину небольшого города. Да ещё сто лет существующий оркестр духовой на площадке перед бетонным прудом с лебедями играл громкие вальсы для тех, кому нравилось слушать обворожительные голоса кларнетов, саксофона и труб с сурдинкой, танцуя при этом всё, от вальсов до фокстротов, со страстью и от души парами молодыми, зрелыми и старыми. В общем, море звуков заливало пространство, в котором пропали соединенные бесконечным поцелуем Лёха и Надя.

Это только для них была невероятная тишина. Какая-то сила неземная выключила для них одних все звуки и на время отобрала ощущение пространства и времени. Через влюблённые сердца, души и тела их неслось как через бесконечный космос время. Секунды, минуты, часы, годы, века и тысячелетия прошлых и будущих эпох. Оно на лету затрагивало, как арфистка струны, тончайшие нити нервов влюбленных, которые волшебно вибрировали внутри юных душ, слившихся в одну искрящуюся жаркую шаровую молнию, Душ, не имевших до этого чувста родства ни с кем, кроме родни, единой по крови. Но и после поцелуя, который неизвестно сколько столетий длился, не явилось нечто могучее, способное порвать заколдованный круг объятий. Влюблённые дышали друг другом, пропитывались обоюдной нежностью, сливались теплом сердец и лаской прикосновений к простреленным Амуром навылет телам. Они, притянутые плотно сумасшедшей силой страсти как огромным магнитом, физически не могли разъединиться. И только хлопнувшая внизу дверь подъезда да нарастающий стук тонких дамских каблуков, уверенно бьющих ступеньки лестницы, прервали всё волшебство. И нежность присмирела, и страсть смирилась с помехой. Спряталась в их всё ещё дрожащие от обжигающей близости юные тела.

– Дети! – вынырнула из-за лестничного поворота Лариса Степановна. – А простудитесь? Форточки открыты, внизу подъезд неплотно закрывается. Сквозняк чувствуете? Ну-ка быстро в квартиру.

И ушла поэзия. Взбрыкнула и нехотя упорхнула в форточку муза любви и страсти. Осталась у обоих только дрожь внутренняя, незаметная посторонним и лица, с которых не успело стереться выражение потрясения от неповторимого поцелуя и чудесной близости.

– Мам, а времени сколько уже? – Надежда глянула на пустое своё запястье. Забыла надеть часы. – Тут вот Алексей на минуту забежал. По делам носится. Нашел минутку заскочить ко мне.

– Ребята, я уже приходила домой полчаса назад. – Лариса Степановна засмеялась звонко, как юная девочка. – Вижу: вы в проёме дверном. Покашляла – вы не слышите. Мимо вас пройти невозможно. Перепрыгнуть тоже никак. Отпрыгалась уже. Ну и сидела внизу на лавочке. А вот сейчас слегка замерзла. Октябрь всё же. Пошла на второй заход. И – на тебе! Путь свободен!

– Ой, мамуля, неудобно-то как вышло! – Надежда за голову схватилась и отвернулась. Ей, определенно, было стыдно по-настоящему.

– Мы с папой, когда он сюда после войны приехал, а я жила в Зарайске с самого начала эвакуации с Украины, встретились на вокзале. Ну, точнее – я побежала его встречать после телеграммы. – Лариса Степановна на несколько минут реально на глазах помолодела лет на двадцать. – Так вот мы как прилипли друг к другу прямо на перроне, так и простояли памятником пока нас дежурный по вокзалу не расцепил. Нельзя, говорит, граждане, так долго чемоданы без присмотра держать. На вокзале воришек – тьма. Вот только тогда мы поняли, что снова вместе. А сколько простояли – не помним. Может час. Или вечность целую. А вы-то дома. Ни чемоданов, ни воришек. Я рада, что вам хорошо вместе.

– Я, честно, еще недели три назад не думал даже, что без неё жить не смогу.– Лёха взял Надежду за руку. – И вот, как видите, не могу. Вы уж меня извините. Продержал Вас на холоде, идиот. Как-то вывалился из времени и пространства. Про всё забыл.

– Мам, извини нас. Правда, какое-то забытьё навалилось. Ничего не помню. Ты когда пришел, Лёха?

– В двенадцать, – у Алексея глаза на лоб полезли. – А сейчас сколько?

– Два без пяти, – Надина мама сверкнула маленькими золотыми часиками. – Пойдём все обедать.

– Блин! – Лёха опустился на корточки и голову с закрытыми глазами вверх поднял. – Меня же парни мои, друзья с малолетства по жизни и делам, к часу ждали. И сейчас сидят ждут. Я побегу. Извините.

– Дела, они у мужчин всегда впереди самой жизни, – улыбнулась Лариса Степановна. – Беги. Они точно ждут. Если друзья.

– Позвони обязательно вечером,– Надя беззвучно прикоснулась губами к его щеке.

– До свиданья! – Лёха уже скакал через три ступеньки к двери подъезда.– Игнату Ефимовичу привет. А вам – общий воздушный поцелуй!

После того как позади пружина с тихим хлопком подтянула дверь к косякам, Лёха ускорился и напрямую через парк рванул с доступной ему высокой скоростью мимо аттракционов, лебедей и толпы вокруг духового оркестра к скверу ниже базара городского, а там уже легла прямая дорога на улице Ташкентской. Она спускалась до самого Тобола. А почти рядом со спуском стоял древний магазин купца Садчикова. На его крыльце он издалека поймал взглядом три сидящих на крыльце фигуры. То были Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья. Которым он, придурок, не позволил вовремя, как договорились, излить свои скупые мужские чувства к другу в связи с самым главным днём в году. Днём совсем не напрасного рождения.

– Ты, Чарли, сволочь! – поздравил Лёху первым Нос. – Я, блин торт хочу сожрать. Крюшоном и крем-содой запить. Чего издеваешься над хорошими людьми?

– Ладно. Проехали! – Жердь и Жук пожали Лёхе руку и похлопали по плечу.– Расти вверх и вперед. Не тормози! И друзей не бросай до смерти. Тогда жизнь сложится.

– Дай я тебя поцелую, именинник! – воскликнул Нос и шустро схватил его за уши, потянул и потрепал. К чему с удовольствием присоединились и остальные. Поздравили, в общем, как положено.

Поскольку дом Жердя был рядом с магазинным крыльцом, то туда и пошли. Во дворе стол стоял. Четыре стула вокруг. А на столе – чего только не было. Ну, торты, само собой. Лимонад. А ещё конфеты всякие, яблоки с базара и пачки фруктового чая вперемежку с кубиками сухого какао с сахаром.

– Ё! – обалдел Лёха. – Это же от детства нашего именное поздравление – чай да какао. Не продают ведь уже. Где взяли?

– Сами слепили из пластилина! – на весь двор засмеялся Жук. – Ты чего, Чарли? Забыл, что Нинка Завертяева в Доме колхозника работает? У них в буфете для деревенских и такие чудеса остались. Я их ещё неделю назад выкупил.

И начался пир горой, дым пошел коромыслом и веселье до упада. Три часа Лёху периодически тягали за уши, говорили хорошие, честные пацанские речи и незаметно съели по торту каждый, да лимонада выпили двадцать бутылок. Ящик целый. И только в конце, когда изнеможение от переедания и перепоя стало косить народ, сгибая его к дремоте, восстал из навалившегося расслабления Жердь. Он пошел за угол дома и выкатил к столу, к ногам Лёхиным велосипед ЗиФ. Легкодорожный. Так его называли. С двумя шестернями и цепными передачами, с рычагом переключения двух скоростей, с гнутым под гоночный рулём и большой фарой. Почти мотоциклетной. У него были широкие шины и усиленная несущая рама. Танк, а не велосипед.

– Мне? – оторопел Лёха.

– Ты, Чарли, от любви совсем с головой разбежался в разные стороны. – Жердь погладил Лёху по голове и картинно всхлипнул. – Какого человека мы почти потеряли! Это наш квак. Мы все отравимся дустом.

– Тебе, конечно! – Нос с любопытством принюхался к запаху от Лёхиной курточки. Она пахла тонким благородным ароматом.– Французские?

– Пацаны! – Лёха обнял всех сразу и прижал к себе. – Не за велосипед, за дружбу спасибо! За мужскую верность и силу нашу общую. Пока мы вместе – нет ни горя, ни беды, которые перед нами устоят.

Не сговариваясь они протянули друг к другу кисти рук и соединили их в тех местах, где были шрамы от острой финки, которой они почти десять лет назад резали запястья и соединяли раны, смешивая кровь. Это было братание на всю жизнь. И следы от него через много лет остались святыней. И тайной четверых. Самой важной для каждого.

Вернулся Лёха домой раньше, чем стали появляться гости. Мама с отцом подарили ему бритву электрическую. «Харькiв». И новый спортивный костюм из тонкой шерсти. С белыми полосками на воротнике, рукавах, поясе и брюках.

– Большой ты уже, сынок, – ласково сказала мама и Лёха заметил крохотные слезинки в глазах её. хотя мама улыбалась.

– Из мальчика не всегда вырастает мужчина, – сказал батя и пожал сыну руку.– И нам очень хорошо от того, что у тебя это получается. А ещё через пару лет ты уже ничем не будешь отличаться от лучших представителей сильной человеческой половины.

Загнул Николай Сергеевич Малович свою мудрую и замысловатую фразу. То есть поздравил таким образом.

– Иди, сын, отдохни немного, – мама подтолкнула его к двери комнаты. – А то скоро навалится на тебя любовь родни нашей и к концу выбьет из седла.

Лег Лёха на кровать и задумался. Конечно не о гостях и дне рождения. Он думал о ней. Только о ней. Потому, что кроме неё всё из его жизни куда-то делось. Потому, что кроме неё и смысла в самой жизни он больше не видел и назначения иной жизни уже не понимал.

5.Глава пятая

Вроде бы всего-то отдохнуть прилёг Лёха. Дух перевести. Но уснул. И сон просмотрел быстрый, хоть и яркий, но непонятный, жутковатый и злой.

Идет он по старой своей улице имени Пятого апреля, поворачивает за угол к воротам друга Жердя и крыльцу Садчикова магазина, а за углом вообще ничего нет. Ни улицы. Ни домов, ни дороги к Тоболу. А пустота, похожая на безоблачное небо, если глядеть вглубь синевы. И стоит ногами на пустоте этой метров за сто от угла голый мужик с большой белой бородой. А всё остальное кроме бороды – бесцветное. Как вода в стакане.

– Эй, Алексей, – говорит мужик шепотом, но за сто метров каждое слово слышно так, будто он шепчет на ухо, – я тебя уже третий день жду. Где тебя носит, козла? Нам идти надо с тобой. Опаздываем.

– Да я и сам дойду, – говорит Лёха. – Мне тут рядом. И меня тоже ждут.

– Нет, – улыбнулся мужик. Борода разъехалась по сторонам и во рту Лёха увидел два клыка. Как у дикого кабана. – Туда, куда ты идешь, не надо идти. Там нет ничего. Обман один. Иллюзия. Пропадешь там.

– А куда надо? – удивился Лёха. Смотрит, а мужика нет больше. Только шепот его прямо в голове Лёхиной шелестит. – Там, куда ты зовешь – тоже пустота одна. Да и тебя нет уже.

– Я везде. Я всегда рядом теперь буду, – шепчет голос. – Я спаситель твой. Добрый волшебник. И пойдём мы в никуда. Там тоже ничего нет. И никого. Кроме твоей судьбы. Судьбу узнать хочешь? Ты же про неё и не думал сроду, да?

– А клыки зачем, если ты волшебник добрый? – говорит Лёха и чувствует, как эти клыки врезаются прямо в сердце ему. Кровь из двух дыр струями вылетела из сердца и в пустоте голубой проложила красные дорожки, конца которым не видно было. Что-то скользкое подтолкнуло его в спину и он полетел над кровавой дорожкой в темнеющую глубину странной светящейся пропасти.

– Вон она, судьба твоя, – тихо сказал невидимый мужик и Лёха сразу остановился перед тёткой в рваном платье, с синяком под глазом и болотных почему-то сапогах.

– Ты почему меня обмануть вздумал, Алексей? – зло сказала тётка и, не поднимая рук, влепила ему пощечину. – Я, судьба твоя, хоть и горькая, но верная и единственная. Против меня нет у тебя силы. А потому жизнь твоя будет до поздней старости блукать впотьмах по ямам да канавам, а дорога к смерти твоей будет там лежать, где тебе быть не надо. Выберешься из одной кутерьмы, но скоро в другую завалишься. И так всю длинную жизнь. Потому, что выделили мне тебя силы вечной вечности. А я – твоя честная, справедливая, но тяжкая судьба.

– А где мы сейчас? – говорит Лёха. – Нет же вокруг ничего.

– Мы – в жизни, – усмехнулась тётка-судьба. – В ней как раз ничего и нет. Всё только кажется. И счастье, и несчастье. Мираж один. Только смерть – настоящая. Вот к ней я тебя и поведу. Долго будем идти. То радостно, то горестно. Всё понял? Помни, я всегда и нигде, и тут, с тобой. Не пытайся меня обмануть. Накажу. А теперь – пошел вон! Исчезни!

Мужик с клыками дернул Лёху за руку и он со скоростью света понёсся обратно над собственной кровью, над дорожкой, ведущей к углу улиц Ташкентской и Пятого апреля.

Открыл Лёха глаза и минут пять бессмысленно смотрел в потолок, чувствуя пот на лбу и шее. Сердце билось без выкрутасов, но чуть быстрее обычного. Дыр от клыков на рубашке не было. Настенные часы «Янтарь» быстренько доложили, что уже семь часов вечера. Дверное непрозрачное стекло с выдавленными на нем квадратиками вибрировало как мембрана черной тарелки старинного громкоговорителя. Заставляли его дрожать многочисленные почти трезвые голоса родственников, обсуждающих, похоже, Лёхины достоинства. Не недостатки же вспоминать в день рождения. Он поморщился, вспомнив сон, подошел к окну. Темнело в Зарайске поздно даже в середине осени. По двору прохаживались пожилые пары с внуками и гоняли мяч между четырьмя кирпичами-воротами краснощёкие от беготни на ветерке пацаны.

– О! Именинник! – пропела сестра покойной бабушки Стюры тётя Панна. – А дай-ка я тебе уши надеру в честь праздничка!

– И задницу! – добавил очень юморной второй её муж дядя Витя. И засмеялся, хлопая в ладоши.

– Задницу зачем? – Лёха протер глаза и пошел обнимать всех родственников.

– Для полноты ощущений! – Виктор Федорович стал смеяться ещё увлеченнее.

– Равновесие должно быть. Гармония. Тут тебя гладят и целуют, а здесь – ремнём уравновешивают.

Вот с этого и начался праздник родни. Все свои. Можно нести, что в голову стукнет. Всё хорошо, всё к месту и правильно. Потому, что отмечают твоё приближение на год к старости самые близкие люди. Обижаться на них глупо и напрасно. Как были они роднёй, так и останутся. А родственники – это огромный кулак, когда держатся вместе. И против него приемов нет.

Пестрая компания – родня Лёхина. Тётя Панна – бухгалтер на крупном заводе. Дядя Витя – шоферит на «Скорой помощи». Дядя Вася – на бензовозе в деревне Владимировка. Жена его, Валя, сестра батина – доярка передовая. Шурик, брат отца – майор милиции, заместитель начальника горотдела. Вторая половинка его, Зина – врач-кардиолог. Хороший врач. Александр Степанович, дядя отца – начальник «Приреченской» районной милиции, жена его, Евдокия Архиповна – библиотекарь. Отец Лёхин – корреспондент, мама – учительница. А ещё приехал на самопальной тележке сосед из старого пятиквартирного дома, инвалид войны без ног дядя Миша Михалыч, столяр замечательный, а с ним супруга его, тётя Оля – швея с фабрики «Большевичка». Панька, дед Лёхин из Владимировки, казак в прошлом, а теперь пимокат областного масштаба. К нему отовсюду приезжали заказывать валенки. Они и красотой брали и в принципе вообще не снашивались. Если их специально не класть в печку и не резать ножиком. Баба Фрося, супруга казачья, гончарным делом занималась в артели колхозной. У всей родни имелись её кувшины, чашки, блюдца, тарелки и сахарницы. Володя, средний после бати брат, очень почитаемый в области ветеринар, а любимая жена Валентина – шеф-повар в главном ресторане города. И так приятно было Лёхе, что все его близкие – люди достойные и уважаемые. И так ему хотелось повториться в каждом из них умением любить и делать своё дело. И так хотелось, чтобы род Маловичей и Горбачевых не потерял в его лице силы своей, мудрости житейской и уважения людского.

Гости подарили всё, что принесли, сказали Лёхе всё доброе, что хотели и стали отдыхать за хорошим столом с водочкой, салатиками, курицей, утыканной чесноком, как больной иголками шприца. Да всё это под баян батин. Веселящий и грустный, тихий или надрывающийся разухабистой мелодией казацкой походной песни.

Хороший был вечер. Тепло было имениннику среди своих. Он нечаянно вспомнил недавний сон и мысленно поругал судьбу свою. Ошиблась тётка! Нет никаких ям и колдобин у него на пути. А есть всё, что хотел бы иметь любой нормальный человек. И друзья замечательные, родные прекрасные, дела отменные. Да вот ещё недавно совсем подаренная той же сварливой судьбой чистая, светлая, о которой только мечтать можно – любовь.

Скоро все начали песни петь. Отец много чего играл на баяне. Собирались родственники отдохнуть за столом фамильным часто. На любой более-менее достойный внимания праздник. Потому все выучили за много лет кучу разных песен, от патриотических до частушек с лёгким матерком. Где-то на пятой-шестой народной балладе о любви к родимым лесам и полям некоторые наиболее впечатлительные дяди Лёхины и тёти стонали уже через слезу, срываясь с правильных нот и разрушая хорошо наработанное за много лет многоголосие. Про Лёху забыли уже часа через три. Когда отец откладывал баян на пол чтобы опрокинуть с коллективом очередные сто пятьдесят, дать пальцам передых и закусить для пополнения творческих сил, все начинали какой-нибудь общий разговор на актуальную тему. В этот раз поймался на язык Виктора Фёдоровича президент США Линдон Джонсон, которого он принципиально ненавидел, потому, что он всеми силами вёл войну в северном Вьетнаме, уничтожая адскими способами верных нашим идеалам маленьких ростом коммунистов.

– Он, скотина такая, ещё и на Доминиканскую республику напал и в рабов местный народ превратил, – дядя Витя размахивал вилкой как саблей, и с лица его струился во все стороны благородный гнев.

– Эх, были бы у меня ноги! – восклицал Михалыч. – Полетел бы я во Вьетнам в ополчение. И порубал бы америкашек как немцев в сорок пятом.

Остальные молча переглядывались, потому как никогда не слышали про какую-то Доминиканскую республику и поэтому чувствовали неловкость. Один батя Лёхин про неё знал кое-что из газет, но поддерживать Виктора Федоровича не стал.

– У них в США через две недели, пятого ноября, выборы, – сказал он солидно и, насколько позволили выпитые пятьсот граммов «московской», внятно. – Не будет больше никакого Джонсона и война во Вьетнаме кончится. Коммунисты ихние, это ж звери-ребята! Мутузят американцев не хуже наших, которые фашистов в итоге с землёй сравняли.

Ну, вот ровно с этого момента и понеслась раскаленная политическая дискуссия, в которую впряглись все. Даже баба Фрося, которая тоже не любила Америку, особенно когда чуток выпивала водки. Шум поднялся примерно такой же, как на стадионе, когда правый крайний зарайского «Автомобилиста» пробивал мимо ворот с трёх метров. Орали все. Кто-то клял Америку, кто-то наше правительство, с которым к восьмидесятому году обещанный Хрущёвым коммунизм точно не успеешь построить.

В общем, замечательно пошел в сторону ночи праздник Лёхин. Родственники были довольны разговорами, унижающими разжиревшие и злобные США, насладились едой, питьём, песнями и сплетнями об отдельных двоюродных братьях и сёстрах, соседях и начальниках на работе.

Просто великолепный день рождения получился у Лёхи. Часам к двенадцати о нём запамятовали окончательно, стали танцевать русские пляски, задвинули все стулья под стол, а Лёха покрутился меж танцующих, да пошел на улицу. Сел возле подъезда на скамейку, закурил и стал прикидывать – поздно уже Надежде позвонить или можно ещё. Может быть, она ждала звонка и не спала. Двушек в кармане было штук пять. Он затоптал сигарету и со скамейки, с низкого старта рванул к клубу « Механик», к будке телефонной.

– Привет! – Надя обрадовалась. – А я думала, бросил ты меня, не позвонишь, не напишешь, не придешь. Приходи сейчас. Я выйду. Скучаю по тебе.

– Я сильнее скучаю, – сказал чистую правду Лёха. – Только сегодня не получится. У меня дома шестнадцать родственников, не считая маму и отца. Сосед, инвалид без ног, со старой квартиры на тележке приехал. Жена прикатила тележку с Михалычем через весь, считай, город. Нельзя мне их сегодня бросать.

– А что случилось? Всё в порядке у вас? – Надежда испугалась. Голос дрогнул.

– Блин. Не хотел же говорить, – Лёха легонько стукнул кулаком по двери будки. – Мне сегодня девятнадцать лет стукнуло. Вот они и пьют сейчас. Часов в семь начали за моё благополучие, а сейчас уже за Родину глушат. Не мог я уйти.

– Ну а мне почему не сказал? – она, похоже, натурально обиделась. – Я чужая, да?

– Ты моя, – Лёха сказал это так нежно, будто перед ним был цветок мака полевого, а не трубка из толстой пластмассы. Лепестки мака, если резко на них дунуть, сразу осыпаются. – А не сказал потому, что ты стала бы подарок искать мне. А мне стыдно от тебя брать подарок. Я его не заслужил пока. Вот на следующий год уже можно будет. Заслужу. Точно.

Надя засмеялась.

– Поздравляю. Девятнадцать. Мужчина уже. Здорово! А у меня в январе день рождения. К январю я подарок тоже успею заслужить. Хотя у меня подарок от тебя уже есть на все мои праздники. Ты сам.

– Ну, вот, – обрадовался Лёха. – Значит, и у меня от тебя подарок есть. Это ты сама.

– Прибеги хоть на пять минут, Алексей, – Надя сказала это так, как маленькие дети уговаривают маму купить шоколадку или мороженое.

– Выходи через… – Лёха прикинул свои беговые возможности после праздничного ужина и трёх бутылок лимонада. – Через восемь минут.

Он, не глядя, набросил трубку на рычаг и вылетел из будки, как камень из рогатки.