Чудо в перьях

Писателем быть больно и трудно. Но большая неуправляемая орава этих мазохистов, почему-то согласившихся добровольно терпеть хамские грубые унижения вперемежку с ласковыми и нежными одобрительными поцелуями в темя или в обложку книги, растёт с каждым годом числом и желанием издаваться в печатном виде. Очень многие теперь хотят выразиться не просто на кухне дома, а на бумаге, которую издательство разрисовывает и суёт для прочности в коленкоровый переплёт.

В литературном объединении Зарайска тоже шла незаметная обыкновенному миру битва за звание и признание. Всем нравилось считаться талантом, мастером художественного слова, но им же страстно желалось вслух обзывать коллег своих по управлению словами бездарями и графоманами. Победителей в этой битве без правил не было, так как вычислить талант по формуле или утвердить его хотя бы манометром – весьма проблематично. Кроме ртов – никаких измерительных инструментов.

Потому орали на заседаниях долго, много, истерично, зло и, наоборот, радостно – все и всегда. Но положения статусов писательских шум и нецензурные дебаты не меняли. Каждый знал, что талантлив он, а остальные – завистники и графоманы.

– У нас на всех одна проблема, – рвал на груди недорогую фланелевую рубаху председатель Панович. – Мы не знаем о чём писать. У нас тупые, не понятно из чего высосанные сюжеты, дряхлые фабулы и размазанные, как сопли под носом, кульминации. Где, к примеру, ты, Андрюша Блаженный, лидер наш бесспорный, берёшь сюжеты?

– Вот тут! – Блаженный погладил себя по голове. – Я их выдумываю. Шевелю почти всеми извилинами. А чего не так?

– А то, что всё это не настоящее, – сказала Завадская, поэтесса. – Достойный описания сюжет надо сперва увидеть, побыть внутри него, пережить его вместе с героями будущей книги, осмыслить, выделить из увиденного нужное читателю и только потом писать. Лично я слагаю поэмы только так. В чём я не права?

Все задумались и в зале стало так тихо, что слышно было, как дамы щёлкают тяжелыми от туши ресничками.

– Фигня это. «Побыть внутри. Пережить вместе с героями будущей книги»,

– Блаженный вздохнул. – Я много всякого разного видел. Пережил, к примеру, с дружками позорное увольнение из бригады каменщиков пять лет назад. Мы тогда за пару недель построили в одном колхозе дом культуры. Прораб с первого дня запил и пропал. Ну, а нам-то надо было дело сделать и за это зарплату получить. А все чертежи у прораба. Поискали его дня три – нет нигде прораба. И проекта нет. Вова Красильников, бригадир, обозлился и говорит:

– Дмитрич будет пить месяц. Я его знаю. А мы без получки никак не можем.

У меня жена и детишек двое. Да и вы все не холостяки. Давайте построим без прораба. Я дома культуры видел и в деревнях, и в кино.

Так мы всего за тринадцать дней весь дом поставили, покрасили даже, а на крыше петушка жестяного на подшипнике укрепили. Куда ветер дует, туда его носом и разворачивает. Красиво же! Думали – премию дадут. И, может, дали бы! Мы ведь эти два этажа ровно по отвесу поставили. Правильно. Чётко.

Пришла колхозная комиссия дом культуры принимать и председатель уже ручку достал – акт приёмки подписывать. А тут библиотекарша колхозная влезла.

– А что, два этажа сплошных стенок без окон – это новое веяние в нашей архитектуре? А входная дверь под крышей? Красивая, да. Дубовая. Но к ней

неплохо было бы тогда и ступеньки выложить. Лично я крыльев не имею…

–Зараза-баба. Все проблемы из-за них, – сказал грустно Блаженный.

– Один член комиссии против, значит, принять объект не можем. Закон такой,

– председатель переглянулся с пятью остальными мужиками, которые с ним вместе до прихода на объект граммов по триста каждый точно перехватили. – Вы, косорукие, пошли вон отсель, покуда мы вас не арестовали за явное вредительство. Имеем полномочия. А в ваше СМУ-2 я начальнику сегодня же позвоню. Пусть нормальных загоняет сюда, чтобы переделали.

Андрюша тоскливо оглядел зал, полный талантливых коллег по мукам творческим.

– Ну, вот вам правда жизни. Пережил лично. Осмыслил. Понял, что пить надо только с закуской. И что? Вот об этом пережитом мне книгу писать? Сюжет есть сразу драматический и юмористический. А писать не о чем.

– Да. Глухо. Нет яркого поворота коллизии, – покачал головой Панович. – Хотя всё натуральное, прожитое и жизнь Андрюшину развернувшее. Пошел он из СМУ простым грузчиком на элеватор. А был каменщиком шестого разряда. Но сюжета нет. Нет его, бляха. Дом культуры без окон – это для фельетона в газете. На книгу нет ни фабулы, ни кульминации.

– Я вот когда сплю после насыщенного ужина – так мне ой, какие сны видятся! – вспомнил оператор земснаряда, он же автор детектива «Наказание за преступление» Лыско. – Прямо-таки готовые повести. То фантастические, то житейские. С деталями, кучей действующих лиц, с лихо закрученными сюжетами и ослепительными фабулами. Но, собака, проснусь и сразу всё забываю. Потому, что не записываю. Лень с утра, да и на работу надо успеть.

–О! – встрепенулся лидер литераторов Панович. – Это мысль! Надо записывать сны. Потом рассказывать их нашему сообществу. А потом совместным умом направить хозяина сна к правильному изложению сюжета на бумагу. Сны – это бездонная кладезь сюжетов для прозы и поэзии, это полёт задремавшего воображения, неожиданные и оригинальные повороты событий, которые или уже были, или могут случиться в реальности!

– Ребята! Это находка! И выход из положения для простого талантливого писателя. А положение его придавлено каждодневной обыденностью и банальщиной. Сновидения – это волшебное окно в мир, полный нежданных и поразительных открытий. Этого мира мы сроду наяву не увидим.

– Я за то, чтобы черпать фактуру литературную из снов! – крикнул с последнего ряда фантаст Якушев. Он написал повесть «А всё-таки она не вертится!» – Мне сны такие приходят иногда, что если книжку с них списать, то потянет она на Нобелевскую премию. А я, идиот, тоже не записываю.

– В общем, решили! – поднялась молчавшая Маргарита Марьянова. Она слушала и думала. – На следующем заседании сон рассказывает Якушев, раз уж он первым выступил за это дело. И будем толпой помогать товарищу лепить из приснившегося сюжет.

– А не увижу ничего если? – ужаснулся Якушев.

– Триста граммов «столичной» на ночь! – посоветовал Лихобабин, мастер-частушечник и критик. – И желание загадай. Ну, про что хочешь поиметь сновидение. И всё тебе будет в красках и павлиньих перьях!

Так в литературном кружке родился единственный в стране и за рубежом оригинальный способ добычи литературных идей, не похожих на всё, что делали писатели до простого провинциального литератора Якушева.

И через неделю коллектив, расслабляясь пивом от Марьяновой, млел и впадал в транс, погружаясь в рассказ Якушева о своём сне с четверга на пятницу. Он грёзы свои подробно изложил в общей тетрадке и читал с выражением, как клятву пионера о верности делу дедушки Ленина. Назвал Якушев сон свой, как и будущую книгу.

«Чёрная дыра на картине мира»

«Приснился мне хороший человек. Хоть и не знакомый. Он зашел ко мне в сон и сказал, что он Алексей Сажин. И что теперь на время всего сна это я и такая у меня во сне фамилия. Сажин. То бишь он – это я, Антоха Якушев.

– Я расскажу тебе наш сон, сказал я, Сажин, мне – Якушеву. Мы с тобой писатели. Поэтому рассказ про сон наш надо напечатать книжкой. И вот что он рассказал. То есть я рассказал, но как будто бы он. Потому, что он и я – одно и то же во сне:

–Было это тогда, когда ещё ничего не было. Хотя многое уже и было.

И жили они дружно, и ничего не ведали.

Но однажды стало темно. И в темноте всем понадобился свет.

И отправился один из них разузнать, как добыть свет. И было ему страшно в темноте. И не вернулся он.

И задумались остальные. И вызвался пойти следующий. И ему было страшно. И его поглотила тьма.

И снова задумались все. И послали они самого отважного. Чтобы наверняка. Но и он не вернулся.

И послужило это всем уроком. И тогда, словно сам собой, появился свет. И познали они то, чего раньше не ведали. И увидели многое. И решили уйти все. И никто не вернулся.

И тогда появилось многое из того, чего ещё не было. И стало много всего. Это сделал Бог, которого не было для многих людей. А для кого он был – его помнили и славили. Хотя никому это уже и не было нужно. Потому, что всё уже было. Зачем Бог? Он всё дал. Спасибо тебе и сиди тихо, на иконах нарисованный.

И огляделся Бог вокруг. И понял он, что никому больше не нужен в СССР. И стало ему не по себе. И задумался он. И спрыгнул он тогда с тверди небесной. И никто не помог ему.

Потому что все ушли, и никто не вернулся. И никого не было.

И никого не осталось. И нет никого. А раз нет никого – то для кого Бог?

Хотя кому какое до этого дело?

Нет и нет.

Вот такая история…

И с тех пор всем, кого не было тут, а там было навалом, стало интересно, что же произошло.

В общем, всё было ясно. Хотя никто ничего и не понял.

«А почему?» – спрашивали одни. – «Вряд ли!» – невпопад отвечали другие.

И тогда собрались все на Большой Совет. «Зря мы», – выступил самый первый. «Всё равно ни к чему!» – возразил ему такой же первый, но после него. «И, главное, день-то был северо-восточный!» – удивился стоящий рядом. «Сколько ни старайся», – согласился с ним ещё один.

И так они держали совет и разошлись только на третьи сутки. И зря разошлись. Потому что решение было принято.

Хотя никто и нигде.

Вот что случилось сначала. А вот после того уже и появилась чёрная дыра на картине мира. Который где-то был, а где-то кроме войны ничего не было. Пока и там не получился мир».

Якушев закрыл тетрадку и передал её Пановичу.

– Будете издавать книгу, пишите двух авторов. Алексей Сажин, Антон Якушев.

– Будем издавать, – председатель прижал тетрадку к груди. – Вот видите же! Сон разума рождает не только чудовищ, но и шедевры! Стоило нам применить новую методику формирования опуса – и тут сразу сюжет читателю чёткий как у Эдгара По! А фабула как выстроилась! Ну, прямо как рота Кремлёвского гарнизона! Носочек натянут, локоток ровно под девяносто градусов, а поворот головы – чётко три четверти. Хоть кипрегелем измеряй или транспортиром.

Да с такими характеристиками повесть Якушева-Сажина можно сразу направлять в издательство «Советский писатель». Так они очередное переиздание крупного фантаста Ивана Ефремова «Час быка» отложат, а Якушева-Сажина миллионным тиражом в народ выбросят. Пусть люди знают, что от смешного до великого провинциальному литератору нужно всего один шаг сделать! Да какой он, кстати, провинциальный? С такими писателями Зарайск – это уже не окраина литературная, а почти третий город после столицы и Ленинграда.

– Чего он сегодня выпил? – тихо поинтересовалась Марьянова у матёрого частушечника Лихобабина, который давно научился знать всё про всех. – Граммов триста «столичной»?

– Мы вместе врезали по полтора стакана Азербайджанского с четырьмя звёздами, – уточнил Лихобабин. – Потому и речь льётся из него благородная да культурная.

– А ты частушки новые пробовал во сне услышать? – спросила Маргарита. -

Я вот позавчера только заснула и сразу поэму отловила строчек на триста. Соскочила ночью и записала всю между текстом в газете «Гудок». Прочту здесь, но печатать буду в Москве. В издательстве «Прогресс». У нас ведь теперь отделение всесоюзного Союза писателей будет. Не слышал?

Лихобабин открыл рот как в кабинете у дантиста и не закрывал без команды доктора.

– Ну, ну, захлопни уста нетрезвые! – убедительно попросила Марьянова. – Через месяц-другой вступай к нам в Союз. Я – председатель. Печататься будем только в Московских конторах. Частушки народу очень нужны. В них – мудрость времён! А!?

Лихобабин с трудом сомкнул губы и кивнул. А как же, мол! Мудрость и интеллигентное осмысление всяких двусмысленных ситуаций.

– Ты сейчас прочти, что там тебе сон навеял за последнюю неделю, – Шепнула Маргарита. – А я отберу лучшее для издательства « Прогресс». Но про отделение Союза пока никому. Понял? А то испортишь всё. Тяни руку!

Пока члены литобъединения качали Якушева и орали всякие здравицы ему, называли его несомненным талантом, а женщины ухитрялись его, высоко взлетающего и падающего, целовать в щёчки, Лихобабин тронул председателя за крепкое плечо и сказал почти угрожающе.

– Мой черёд сейчас. Снились мне еженощно целые наборы частушек. Всё смог записать. Это очень правильно – искать выдающийся материал в забытьи. Пробовал напиться водки и в него, в забытьё, проваливаться, так ни строчки не почудилось. А трезвым засыпал неделю и – на! На целую толстую книгу нашептал мне частушек сон праведный. Читать?

– Сейчас послушаем взятые из снов частушки нашего дорогого Владимира Сергеевича Лихобабина! – воскликнул председатель и все, кто качал талантливого фантаста, мгновенно разбежались по своим стульям. Якушев рухнул на паркет и дощечки от пола разлетелись в стороны как брызги от ноги, шлёпнувшей лужу. Его подняли и унесли на подоконник, где он вопреки предположениям, не помер, а неплохо отдохнул и даже частушкам удачным слабыми ладошками хлопал.

– Шедевры устного народного творчества, которые натурально сперва придумывает специальный поэт вроде меня и записывает,– объявил частушечник. – А потом раздаёт народу. А народ их чешет на пьянках так нагло, будто сам сочинил. Короче – фрагменты моего первого из семи томов.

Зал затих и сдавил дыхание. Почти все родом были из села и частушки там ценой стояли выше, чем, например, стихи Некрасова про русскую деревню и терпеливый народ. Да и не знал про Некрасова никто, кроме младших школьников.

– Ну, ядрёна Матрёна! – сделал Лихобабин уместное вступление и воткнул руки в боки:

– Это что же за гулянье:

Ты – домой и я – домой.

А, по-моему, гулянье:

Ты домой и я с тобой!

Неужели веток мало:

Вы березу рубите?

Неужели девок мало:

Вы замужних любите?

Вот пойду я в огород,

Накопаю хрену.

Затолкаю Сашке в рот

За его измену.

Мне не нужен пуд гороха,

А нужна горошина.

Мне не надо много девок,

Нужна одна – хорошая!

Три недели не купался,

И поймал не пузе вошь.

Она толстая, большая,

Из винтовки не убьешь.

В магазине продавщица

Назвала меня «свиньёй».

Бабки думали свинина,

Стали в очередь за мной !

Вот это был самый красочный и душевный финал всех тридцати последних заседаний литобъединения. И гармошка появилась как вроде из того же сна Лихобабинского. И гармонист выскочил из ниоткуда с ней на пустое место перед стульями!

Вообще незнакомый мужик в косоворотке и в синем картузе, заломленном на затылке. Как бурей степной снесло в круг всех писателей и поэтов, грузчиков, продавщиц, машинистов подъёмных кранов и закройщиц фабрики «Большевичка». Все верещали, вспоминали свои любимые частушки и горланили их, как на второй день буйной деревенской свадьбы.

Мужики прыгали вприсядку и забрасывали ноги над головами, а дамы махали носовыми платочками, расставив руки как для объятий, и кружились на цыпочках вроде куриц перед петухами.

– Да…– сказал сам себе доцент мехмата, председатель Панович. – Культуру в массы, деньги в кассы. Сила народная в слове, а слово это не из любовных романов или учебника по сопромату, а из частушек традиционных. В наших традициях острое, меткое слово русское, а в нём и сила неодолимая.

– И- и – е – е -хх! – визжали в экстазе пляски дамы.

– Оп- п- п- она! – ревели, подскакивая в такт рифмам, мужики.

И длилось веселье до ночи. А хоть и не было в нём того интеллигентного, литературного, высокохудожественного – ничего. Зато радость живая, честная, искренняя имелась в запредельном количестве.

Главный редактор газеты поздно домой уезжал. Заработался. Открыл дверь, за которой грохотало заседание писателей и поэтов. Кивнул Пановичу вопросительно.

– Нормально всё? Только шум, а драки нет?

–Всё клёво! – вздыбил столбиком большой палец председатель. – Всё ровно по плану!

К полуночи разошлись. Отдохнули на все сто пятьдесят процентов. Потому шли в разные стороны, улыбались устало и ни о чём не думали.

Кроме, само – собой, как о художественной литературе.

Уже не как о дальней родственнице, а будто о Родине родной, навек любимой.

Глава восьмая, заключительная

– Сто тысяч двенадцать, тринадцать, сто тысяч четырнадцать рукописей, -Андрюша Блаженный ручку с журналом учёта произведений писателей и поэтов города Зарайска аккуратно и бережно, как сапёр взведенную противопехотную мину, отодвинул от себя к середине стола. Под хранение и учёт рукописей, рождённых местными творцами за последние два года, главный редактор областной газеты выпросил в горпотребсоюзе пустующий склад, куда из Болгарии ещё в прошлом году возили лечо натуральное, томат-пасту и огурцы консервированные, размером похожие на мужские мизинцы. А с зимы шестьдесят девятого в этом удовольствии советскому народу, который не устроился жить в Москве и столицах республик, болгары отказали молча в кормёжке лечо, огурцами и пастой.

– Кто-то, похоже из Америки, убедительно попросил болгар, чтобы у них началась повсеместная засуха и, естественно, неурожай на всё, – объяснил пару дней назад редактор громкое недоумение Марьяновой на ходу в коридоре, где она с группой писателей обсуждала событие.

– Так Болгария же страна социалистического содружества, – удивлялась Маргарита Марьянова уже севшему на заднее сиденье «Волги» редактору. – ЦК КПСС должен был приказать болгарам, чтобы никакой засухи! Чтобы как у нас в СССР: постоянно росла урожайность.

– Не, ну если засуха, то хрена у них тогда табак прёт из сухой земли как бешеный? – возмущался писатель и сторож универмага Лыско. – Вон в каждом газетном киоске « «БТ», «Шипка, «Плиска», «Ту-134», «Феникс», «Стюардесса», «Опал» и ещё навалом всяких, блин! Их что, бляха-папаха, из стальных опилок крутят? Нет же! Получше, чем в нашей «Приме» табачок раз в сто. Неурожай у них, гляньте на этих американских подхалимов!

– Лагерь вроде наш, социалистический. Но нас они не боятся, потому, что мы им на жизнь много денег отсыпаем, – зло сказал Андрюша. – Мне один приятель это сказал. Мы до восьмого класса за одной партой сидели. Потом я в ПТУ на каменщика пошел, а он в шестьдесят шестом после десятилетки в военную Академию. Сейчас КГБшник в Зарайске. Он точно знает, что болгары, венгры, чехи прочие из нашего лагеря едят с руки КПСС, а боятся Америку и ей втихаря лыбятся да кланяются. Политика, мать её! Как избушка Бабы-Яги: к лесу то передом, то задом. Противная отрасль жизни политика, блин. Брехливая.

– Да ну её в пим валянный! – крикнул неожиданно председатель объединения Панович. – Без нас с этим лагерем разберутся. Вот вы мне скажите, что с этой макулатурой делать? Мне, как председателю, положено всё это прочесть. А я ещё довольно молод и не устал пока жить. Если честно прочту всё, а это тонн пятьдесят бумаги, то семья меня похоронит, конечно. Редакция с институтом место хорошее пробьют через обком на кладбище. Вы почти все придёте хоронить. Оркестр наймёте.

– Это приятно. Но мне туда рановато. Чувствую так. Остаётся вариант – сделать вид, что всё перечитал по два раза. Но мама с папой как-то ухитрились вдолбать мне в душу одну штуковину, не шибко в народе популярную. Совесть называется. И выходит, что не смогу я такой вид сделать. И натурально это всё перечитать тоже не смогу. Да никто не сможет.

– Три ещё года назад в литобъединении было нас семьдесят четыре поэта и сорок два писателя, – задумалась Марьянова. – А сегодня сколько, Андрей Ильич?

– Сорок одна тысяча поэтов, – вздохнул Панович и побледнел. – Да плюс к ним двадцать шесть тысяч прозаиков.

– А в Зарайске живёт девяносто шесть тыщ народных масс вместе с начальниками и козырными обкомовскими тузами, королями и шестёрками, – громко изумился Вася Скороплюев, мясник и поэт. – Двадцать девять тысяч не пишущих всего. Обалдеть! Как уцелели? Почему перо никто им в руки не сунул?

– Это они только пока ещё не пишут. Дозревают, – Андрюша Блаженный попытался изгнать из глаз своих ужас, но не смог. – Мы и сейчас уже заседания наши проводим на пустом утреннем пляже летом, а зимой уже и негде. Не встречаемся совсем. Зато пишем, пишем и пишем. Читателей в городе меньше уже, чем нас, творцов. В двадцать первом веке так и будет. Это ж, помните, когда я написал «Колосись, блинчик!», мне вы, председатель, сказали, что консультировались с тремя профессорами филологии из института.

– И вроде бы они серьёзно про мой «Блинчик» отозвались как о литературе двадцать первого века. Мол, чуть ли ни все в будущем станут писать так, что сразу хрен поймёшь, об чём речь. И что писателями будут почти все живые, а читатели пропадут, сгинут на девяносто девять процентов. Почти никто ничего не сможет читать в 2022 году, потому как будет в книжках только словесный понос. Без смысловой нагрузки, с тухлым запашком и небывальщиной всякой! Вот оно уже сейчас помаленьку и начинается. Так я чую!

Задумался председатель Панович на полчасика. И все молча пережидали его раздумья, глядя на тонны бумаги, заброшенные по всей территории большого склада под пятиметровый потолок.

– Я ухожу из объединения. Снимаю себя с должности председателя, – громко выдохнул Панович в финале раздумий. – Назначаю вместо себя Андрея Блаженного. Кто за?

Подняли руки сто тридцать писателей из ста тридцати, пришедших на склад помочь Пановичу зашвырнуть новые рукописи под потолок.

– Поживи ещё, Андрюша, – ласково и отечески погладил уже теперь бывшего председателя сторож-фантаст Лыско. – Ты науке нужен. Про круг квадратный и круглый квадрат кроме тебя кто миру донесёт толково? А это же переворот, революция в сознании умов учёных.

– А у меня ещё теория бесконечного параллелограмма есть и расчёты точные по движению планеты Плутон к чёртовой матери из Солнечной системы, – Панович стал вынимать из пиджака листы, мелко исписанные тушью, что побудило всех уважающих его писателей за минуту исчезнуть со склада. Остались только ко всему привыкшие и готовые к любому испытанию Марьянова и Блаженный Андрей.

– Я вот как поступлю, – незаметно для Пановича смог аккуратно затолкать бумажки про параллелограмм ему обратно в карман Блаженный. – Я завтра издам утром новый приказ и пришпилю его к входной двери редакции. Содержание короткое, верное и своевременное:

«В связи с назначением меня председателем литературного объединения «Словеса» властью своей с сегодняшнего дня объявляю объединение закрытым. Сданные рукописи не возвращаются и не рецензируются как в порядочных издательствах. За всеми писателями и поэтами оставляю право писать до конца желания или жизни. С уважением к вам и литературе, председатель А. Блаженный».

Ну, слава Богу, – сказал атеист, доцент мехмата Панович. – Гора «Пик коммунизма» – с плеч!

Он побежал в институт, а Марьянова с Блаженным пошли в кафе «Колос» осмыслить содеянное под второе блюдо, сто граммов «армянского» и десерт в виде заварных пирожных «эклер».

– Однако уже апрель, – чокнулась Маргарита своей рюмкой со стаканом Андрюши. – Издательство «Прогресс» молчит, Фишман Мойша не звонит и в глубине души я чую, что нас, Андрюша, дурканули как пионеров с верой в любовь дедушки Ленина к детям.

– Так нехай Панович звонит Фишману. Он же нас с ним сцепил.

– Пойду позвоню Андрею Ильичу, – Марьянова поправила на ушах большие серьги с изумрудами. – Пусть прямо сейчас душу из Фишмана вынимает. Ждать обрыдло. Такие перспективы коту под хвост. Союз писателей СССР. Книги в «Прогрессе». Любовь народа и командировки за кордон по обмену опытом.

– За кордон не шибко тянет, – думал Блаженный, в одиночестве глотая коньяк со всеми пятью звёздами. – А корочка члена Союза – это вездеход. С ней я смогу через обком партии обратно вернуться каменщиком в любое СМУ и восстановить свой шестой разряд.

Марьянова вернулась минут через двадцать злая, как Красная Шапочка на Серого Волка, который успел сожрать любимую бабушку до её прихода и пирожки с повидлом пришлось выкинуть. Маргарита махнула официантке двумя расставленными пальцами. Большим и мизинцем. В переводе на общепитовский жаргон жест означал потребность в целой бутылке.

Разлила девушка Наташа по сто граммов в тару частых и уважаемых клиентов, тряхнула свежим белым передничком и исчезла.

– Дождалась я пока он Фишману позвонит, – Маргарита опрокинула рюмку и платочком стёрла с неё помаду. – Так ты угадаешь, какой финт этот добрый еврейский дедушка крутнул вообще и какую фигу сунул нам конкретно? Он, сучий потрох, свалил в Израиль, Андрюша. На его месте уже новый, другой русский профессор. Он и ответил.