Триумф и прах

– Не знаю, как можно рассказать о таком… Но Каприс рассказала, причём во всех унизительных подробностях!

Предположение, что речь пойдет о Джеймсе, оказалось пророческим. Стараясь держаться покойной, я спросила.

– Может, тогда и не стоит рассказывать? Забудь об этом и всё.

– Нет, я не могу держать всё в себе! – Летиция помолчала минуту-другую; пока я глазами бегала по её мраморному умалишенному лицу, она смотрела вниз. – Он истязал её той ночью… Она прикрывает шею платком, чтобы родители не догадались!

Я обомлела и некоторое время сидела неподвижно, глядя перед собой. Зарожденные мысли имели слишком расплывчатые догадки случившегося. Возжелав развеять туман кошмарных картин, я совладала с собой.

– Что значит истязал? Он её бил?

– Не совсем так… – голос Летиции задрожал, а в глазах появилось отчаяние. – Он делал это во время…

Летиция не сумела договорить и, закрыв багровое от стыда лицо трясущимися руками, горько заплакала.

– Он настоящее чудовище! – во весь голос рыдала она. – Чудовище…

– Ну а почему ты плачешь? – нелепый вопрос вырвался у меня из груди немедля, нисколько не конфузя её.

– Потому что я всё равно его люблю…

7

Откровенный рассказ Летиции привел меня в исступление. Я была крайне возмущена и, не смотря на юность лет и воспитание, не старалась скрывать своих чувств. Понимая, что репутации Каприс и Летиции безвозвратно запятнаны, я видела своим долгом восстановить справедливость, будто бы разоблачение Джеймса помогло бы отмыть их честь. Потеряв контроль, я не заботилась, что подумает обо мне семья Гвидиче, увидев, как стучу в дом Кемелли; не помышляла, что скажет Летиция, прознав о визите к её возлюбленному; а уж тем более не думала, как расценит вторжение сам Джеймс. Стучала я с такой силой, что, пожалуй, нехотя задумаешься о катастрофе, постигнувшей мир.

Дверь отворилась, но не рукой Терезы, для которой была уготована речь: «Где этот мерзавец? Твой милый мальчик, его растерзать мало!»; а рукой самого Джеймса Кемелли. Он безмятежно улыбался.

– Я рад вам. Входите!

– Не надо со мной любезничать!

Кемелли вкрадчиво оглядел меня. Непоколебимая улыбка не исчезла с его бледно-розовых губ.

– Что ж, так даже лучше. Что вам угодно?

– Как вы могли так поступить с Каприс?! – моя интонация звучала утвердительно. – Вы чудовище! К сожалению, я не сумею поколотить вас, но это сможет сделать Адриано Медичи, который всё узнает!

Джеймс расхохотался искренним, неподражаемым смехом, точно я выдала великолепную шутку. Его хладнокровие уязвляло мою добродетель. Казалось, он был готов к любой нападке.

– Вы ещё слишком юны, чтобы лезть в это дело.

– Посмотрим, хватит ли вам смелости дерзить, когда всем станет известно, что Джеймс Кемелли сделал с бедной девушкой!

– Как видите, мне-то всё равно, – сухо говорил он, – ибо до сих пор мы беседуем на улице, а не в доме, где нет посторонних ушей. А вот бедным рабам чужого мнения придется отдуваться перед светом благодаря вам.

Он был прав. Разбирательство о непристойном случае на улице могло скомпрометировать нечаянных свидетелей на сплетни. Толкнув его рукой, я зашла в дом.

В отличии от внутреннего убранства итальянских домиков здесь царила роскошь английских стилей. Я затрудняюсь до конца определить, что это был за стиль. Должно быть колониальный. Спектр цветов был сдержанным, приглушенным, несколько мрачным, потому в огромных апартаментах присутствовал полумрак, который не имел отношения к вечернему времени суток. Посредине гостиной находился круглый стол из тёмного дерева, а вокруг него расставлены кресла, обитые дорогой тканью, с вычурными ножками. Стол прикрывала кружевная скатерть, где поблескивал чайный сервиз, графин с вином и чистые бокалы, а в вазе благоухали полевые цветы. Начиная лестницей, ведущей на второй этаж, заканчивая входной дверью, на полу возлежал ярко-пурпурный индийский ковёр. Стену украшали художественные работы Рембрандта и Рафаэля Санти, а также массивные часы в духе английских традиций – деликатный вкус хозяина дома явно не знавал конкуренции.

Я повернулась лицом к Джеймсу, стараясь вложить в силу взгляда как можно больше устрашающей авторитетности.

– Это омерзительно! То, что вы позволили себе, не должно оставаться безнаказанным!

Продолжая ухмыляться, Джеймс направился к столику, налил красного вина и лениво устроился в кресле.

– Что так смутило вас?

– Вы истязали Каприс!

– Нет.

– Вы её били!

– Нет.

Я начинала терять терпение.

– Она обо всем рассказала. Как по-вашему, кому больше веры: вам или ей?

Джеймс отпил из бокала и, с равнодушной грациозностью перебирая его в руке, следил, как вино, точно багровая кровь, медленной волной скользит по хрустальным стенкам. Он отчужденно прищурился, словно в голову проникло осознание того, чем тяготился обремененный разум, и до боли безразличным тоном сказал.

– Смотря, кто возьмется верить.

– Опять вы пытаетесь меня запутать! На сей раз не выйдет!

Мои жалкие угрозы никак не трогали его – Кемелли оставался безучастным и непринужденным. Он снова приложился к бокалу, затем, ловко вскочив с кресла, вернул его на стол и достал трубку. Набив её до отказа, он закурил и размеренным шагом направился к стене, где висели часы.

– Время… – говоря монотонно, он остановился возле них, слегка запрокинув голову. – Оно коварно, согласитесь? Репутация его сомнительна. Время обвиняют в многочисленных убийствах, но те обвинители забывают, что благодаря определенному времени происходит и рождение, без которого не было бы убийства, – он затянулся трубкой и продолжил на выдохе. – Вы правда считаете, что обсуждать с вами столь взрослые откровения будет правильным?

Я покраснела. Летя сломя голову, чтобы восстановить баланс между добром и злом, я была абсолютно не готова вдаваться в подробности произошедшего. Однако, контекст о времени меня насторожил. Что он хотел этим сказать?

– Если подобные мерзости вы опишите слогом искусного прозаика, мне нечего тут делать, – брезгливо сказала я. – Так что ограничьтесь двумя словами.

Он воздержался пару секунд, по-прежнему стоя ко мне спиной.

– Я делал лишь то, что позволяла она.

– Но на ней следы истязаний!

– Это называется несколько иначе…

Он резко обернулся, лукаво глядя мне в глаза. Беседа была деликатной. Кемелли рассуждал беспристрастно, без амбиций, смущений, а я чувствовала себя крайне неловко и пожалела, что предалась воле исступления.

– Вы полюбили Каприс? – наконец выдавила я, пытаясь сгладить уничтожающе стыдливую атмосферу.

– Нет.

– Тогда зачем вы согласились провести с ней ночь?

– Инстинкты. Я вам противен?

– Более чем вы сумели бы себе представить.

Джеймс хмыкнул, принимаясь мерить комнату шагами исследователя.

– В таком случае, вы презираете не меня, а природу, которая создала меня таким.

– Вы животное! – воскликнула я.

– Отчасти так, – он снова приложил трубку к губам.

– Вы не думаете о чувствах других! Неужели вам никогда не бывает гадко от себя самого?

– Нет. Я принимаю всё явным, а не в призрачной дымке ложного восприятия. Право, я не знаю о каких чувствах идёт речь! Каприс не любит меня. Она хотела получить удовольствие – она его получила. Я в ответе за то, что сделал, но не за то, каким образом вынесла в свет эту ночь Каприс.

Последние слова Джеймса заставили меня задуматься. Каприс действительно была заинтересована в том, чтобы Летиция считала Джеймса чудовищем. Потому приложила колоссальные усилия для убеждения сестры, не забывая обогатить события искаженным смыслом. Пожалуй, коварству завистливой женщины в природе нет равных…

8

На следующий день чуть свет в мою комнату постучали. Глубокие раздумья и сон, где Летиция падает в омут, не дали полноценно отдохнуть. Разбитой я встала с кровати и открыла дверь.

– Белла, мне срочно нужна твоя помощь! – выдала Летиция, залетая в комнату. Её лицо рдело, а глаза переливались отчаянием. Она говорила так быстро, что была непонятна суть её просьбы. – Нужно скорее всё сделать, пока он не вернулся! Я видела, Джеймс дома, в кабинете отца. Кабинет на первом этаже, первая дверь налево. Запомнила?

Она протянула неподписанный конверт и повернула меня к шкафу, подразумевая, что мне надлежало одеться. Я вспыхнула, поворачиваясь к ней лицом.

– Объясни по порядку, чего ты от меня хочешь?

– Ради всего святого, сделай для меня эту малость! – Летиция крепко вцепилась в мои руки. – Я больше никогда тебя ни о чем не попрошу! Клянусь! Тереза сказала, Уильям собирается женить Джеймса на Каприс. Это мой последний шанс! Надо чтобы Джеймс прочел моё письмо до прихода отца. Тогда он не станет жениться на ней! Белла, не бросай меня в беде! Умоляю!

Из глаз Летиции брызнули слезы, заставившие меня наскоро совершить туалет и быстро (насколько позволяла нога) прийти к дому Кемелли. Я громко постучала несколько раз, но мне никто не отворил. И тогда я набралась дерзости тихонько войти.

В доме летала тишина; не было посторонних звуков и шагов, и стоило полагать, в доме действительно никого не было. Слева находилась дверь, где по мнению Летиции располагался кабинет старшего Кемелли и там должен находиться Джеймс. Не нарушая этикета, я постучала и спокойно вошла. Джеймса в комнате не оказалось. Ближе к окну располагались письменный стол с выдвижными ящиками и прилежно сложенной макулатурой и два широких кресла, под ногами персидский ковёр, сбоку закрытый шкаф – пышная обстановка этого дома не обошла стороной и эту комнату, почитающую строгость за успех решаемых здесь моментов.

Я собиралась уходить, как вдруг со стороны двери послышались чьи-то расторопные шаги. Они приближались очень быстро, и времени на раздумья оставались секунды. Я предположила, что в кабинет направляется Джеймс, что было мне на руку; но моё присутствие в чужом доме при таких обстоятельствах выглядело крайне нелепо и подозрительно. Меня охватило стыдливое волнение. Что если в кабинет поспешает сам Уильям Кемелли собственной персоной? Страшно представить, каким образом придется объясниться, почему нахожусь в кабинете без положенного разрешения хозяина. Моё сердце отчаянно металось в груди.

– Чудесная выдалась прогулка, – сказал мужской, сипловатый голос.

Не найдя лучшего убежища, я открыла шкаф (в одной стороне лежали книги, в другой – висели сюртуки) спряталась в одежде и стала наблюдать сквозь щель между закрытыми дверцами. Дверь в кабинет распахнулась; показалась статная, мужественная фигура мужчины лет пятидесяти, полностью седого, с гладкими приглаженными волосами. Черты его маленького лица были необычайно благородны. На пальцах ухоженных рук отливали блеском драгоценные перстни, в кармане – часы на цепочке, в глазу – монокль; одежда опрятна и новомодна. Это и есть Уильям Кемелли, подумалось мне. Вторым был Адриано Медичи.

Уильям обошёл стол и сел в кресло, жестом показывая на свободное место напротив.

– Благодарю, – сказал Адриано. – Уильям, так о чем ты хотел поговорить?

Синьор Кемелли достал сигареты из стола и предложил Медичи. Тот угостился одной со словами благодарности; вскоре оба пускали сизый дым, копаясь в собственных мыслях. У меня дрожали ноги. Шкаф был сделан из добротного дерева, и щелей практически не было, кроме той, что оставила. Воздуха становилось всё меньше; да и тот представлял собой смрад, в котором смешались духи, запахи старой одежды, пыли, и от него кружилась голова. Моей задачей было не впадать в отчаяние.

– Дорогой друг, – чувственно сказал Уильям, стряхивая пепел. – Ты знаешь, семья Кемелли владеет плантацией десятки лет, и мы прекрасно знаем о семьях друг друга…

Адриано Медичи понимающе кивал, и Кемелли продолжал вкрадчивым, деликатным тоном.

– Да, мы уроженцы разных стран. Но на пороге современности нет смысла отделять одних от других. Насколько мне известно, ты собираешься выдать дочерей замуж, а я планирую положить конец холостяцкой жизни сына. Почему бы нам не избавиться от проблем обоюдно? Давай обручим моего сына Джеймса и твою дочь Летицию.

Поочередно потирая пальцем размашистые, черные усы, Адриано старался выглядеть деловитым, но блеск хитрых маленьких глаз выдавал его. Он слегка помедлил, отяжеляя воздух интригой своего решения. Кемелли ждал с присущим достоинством английских джентльменов.

– Caro! Клянусь, я польщен твоим предложением. Оно требует некоторого времени на размышление. Все-таки обе мои дочери – достойные девушки, и многие в Италии почтут за честь сродниться с нами.

Было понятно, что Медичи набивал себе цену. По всей видимости Уильям сразу раскусил честолюбивые помыслы гостя и сдержанно улыбнулся.

– Согласен. Не зря же и я не устоял от такой выгодной сделки.

Они обменялись улыбками, как два предусмотрительных торговца, боящихся упустить удачу, чувствуя, как та ускользает у них из рук. Адриано ещё немного подумал.

– Видишь ли… – неторопливо изрёк он. – Твоё предложение смутило меня не своей внезапностью, а сутью.

– Без пояснений наш диалог обречён на провал, дорогой друг, – ответил Уильям. – Что мешает тебе согласиться на их брак?

– Пойми меня правильно, Уилл. Мои девочки имеют небольшую разницу в возрасте, тем не менее, сперва я бы хотел выдать замуж Каприс, а не Летицию.

Уильям галантно склонил голову и взглянул на собеседника смеющимися глазами.

– Понимаю, Каприс – прекрасная партия. Она красивая и бойкая. Но мне бы хотелось, чтобы жена Джеймса обладала такими качествами, как смирение и мудрость. Не сочти за оскорбление, я ни в коем случае не хочу задеть твои отцовские чувства. Однако, смею заверить, что Джеймс и Летиция больше подходят друг другу.

Адриано помолчал, делая глубокую затяжку сигаретой. Я предположила, что ответ у него был готов тут же, и лишь для большей важности он тянул время. Уильям глядел на него тем же величественным взором, продолжая спокойно курить.

– Что ж, по рукам: Летиция так Летиция. В конце концов я устрою судьбу обеих дочерей, и не важно сейчас или несколько позже.

– Абсолютная правда.

То, как Уильям держался в переговорах, сулило ему достижение немалых побед. Для мужчины он имел довольно мягкий, красочный голос, что могло сослужить ему службу на сцене; его жесты – эталон учтивости, его мимика благородна и своевременна; галантность сочеталась в нём с королевским достоинством. Удивительно, что Джеймс не унаследовал ни одну из богатства черт любезного характера синьора Кемелли.

Они докурили сигареты в гробовом молчании. Определённо, друзьями их было не назвать. Вопреки тому выражали взаимные почёт и радушие.

– Мы ждём вас завтра на обед, – вставая, сказал Медичи, – обсудим детали обручения.

Они пожали руки, и Адриано удалился.

Пораженная открытием, что женой Джеймса станет не Каприс, а Летиция, я снова убедилась, что полагаться на слухи глупо, даже если первоисточником служила уважаемая женщина Тереза. У меня спирало дух от мысли, что Уильям откроет шкаф и обнаружит меня там. Я металась между позором и паническим отчаянием рассекретить себя. Пока мною совершался выбор, синьор Уильям встал с места и повернулся лицом к окну. Сложив руки за спиной, он размышлял. Его задумчивость не улетучилась даже, когда в кабинет энергично постучали.

– Войдите.

Дверь отворилась, и показался Джеймс.

– Ты хотел меня видеть? – спросил он отца безучастным голосом.

Не оборачиваясь, Уильям жестом указал на кресло. Джеймс повиновался.

– Ты уже не мальчик, Джеймс. Скоро тебе исполнится двадцать девять, а ты до сих пор не определился в жизни. Я не смогу жить вечно, не смогу контролировать твои действия, которые без надлежащего контроля покинут чертоги здравого смысла, что в свою очередь лишит тебя счастья. Ты бездарно ведешь контору. Увы, наше дело под твоим руководством выроет себе могилу на загубленных возможностях. Я нашёл выход. Я надеюсь, семейное положение пойдёт тебе на пользу.

Уильям повернулся к сыну, вероятно, не понимая его реакции. Казалось бы, тот момент, когда решается будущее, имеет огромное значение для каждого человека. Джеймс все также оставался безучастным, словно собственная судьба виделась ему игрой, где он повинен предопределению. Он слушал внимательно, не выказывая ни взором, ни мимикой того изумленного пренебрежения, на которое рассчитывал Уильям. Лицо Джеймса отдавало тайной. Вспоминая тот день и развитие последующих событий стало многое ясно о Джеймсе Кемелли. Только не тогда. Сидя в шкафу, я не знала, что прячется за стеной его серьезности.

Уильям плеснул в стакан воды и, сделав глоток, утер капли пота, выступившие на висках.

– Я назначил твоё обручение с дочерью Медичи, –Джеймс по-прежнему молчал, продолжая смотреть равнодушно. Уильям глядел на него свысока. – Даже не спросишь на какой из дочерей?

– Обручение назначено, – спокойно молвил Джеймс. – Есть ли разница?

Искушенный провокацией Уильям окончательно рассердился.

– Прекрати извиваться, словно уж на сковородке, делая из меня тирана! – гневно вскричал он. – Пойми ты наконец, я хочу для тебя лучшей доли! Одиночество – незавидная участь. При таком отношении к судьбе один ты погибнешь. Что дано тебе жизнью кроме абстрактности мышления, которая только мешает жить как все нормальные люди?

– Кто определяет, что нормально, а что – нет? И на основании чего выносят вердикт в пользу того или иного?

– Хватит меня дурачить своими философскими размышлениями! Кем ты себя возомнил?! Мудрецом? Миссией?

– Нет. Я ни тот и ни другой. Я всё, и я ничто. Я преследую иные цели.

– Интересно какие? – Уильям навис телом над столом. – Только не говори, что музыка достойна почестей! Музыка – ограниченный род занятий. Принесет ли она истинное удовольствие, когда по воле злого рока, к примеру, ты лишишься слуха или зрения? Женщина – самый проверенный способ согреться ночами; и телом, и душой. Кому ты будешь нужен, когда превратишься в беспомощное, жалкое насекомое? Может быть, скрипка даст тебе пищу, подогреет суп или приласкает в горькие часы? Ах, прекрати эту шекспирщину!

Джеймс вызывающе посмотрел в глаза отцу.

– Если говорить о музыке, которая снаружи – ты прав, она действительно несовершенна и хороша при определённых обстоятельствах. Но музыка, рожденная и оживающая внутри, не нуждается в условностях. Она идеальна.

– Джеймс, твои сужденья легкомысленны, поверхностны! Нельзя прожить увлеченьями – нужно зарабатывать себе на хлеб. Я сколотил немалое состояние, но ты не получишь ни крупицы из того, если не бросишь валять дурака!

Джеймс не сводил ясных, проникновенных глаз с отца. Во взгляде Уильяма говорили твердыня и злость. Джеймс поспешно встал:

– Доброго дня, – мягко сказал он и сразу удалился.

Я припомнила слова Джеймса, сказанные им при первой встрече наедине: «Добро и зло – понятия относительные», и мне показалось, в ту самую минуту заявленного добра он отцу не желал.

Когда шаги сына стали отдаляться, Уильям тяжело вздохнул и тоже покинул кабинет.

9

Уже спустя многие годы меня спрашивали: каким вам виделся великий гений Джеймс Кемелли? Я затруднялась дать конкретный ответ. Наши беседы были мимолетны, а выводы запутанны. Описать в двух словах противоречивую натуру, в которой по юности блуждал сам гений, было невозможно. На первый взгляд Джеймс представлял собой обычную геометрическую фигуру, мало отличную от других фигур, живущих по законам науки и повинную общим правилам. На самом деле это было заблуждение. Стоило лишь углубиться в биографию, знакомую единицам, и становилось понятным, что та повинность Джеймса была наигранной видимостью. Ввиду некоторых сил, упомянутых им в одном из наших разговоров и понятую мной значительно позже, видимость сохранялась многие годы. Но никакая сила невластна спасти урожай от налетевшей саранчи. Джеймс служил урожаем для несравненного дара, который будто саранча зародился в теле младенца и остался пожирать его до конца бренных дней.

Избирательность памяти – вещь уникальная. Признаться, начинаю забывать многие встречи, суть разговоров; иногда не помню, куда положила свои очки для чтения или записную книжку; зато воспоминания, связанные с Джеймсом, не боятся палача, именуемого временем. Они будут существовать в памяти, пока дышащее тело не покинет жизнь.

Я помню, как сейчас, тот день, когда отсиживалась в шкафу кабинета Кемелли. Ноги дрожали, тело бил озноб от стыда возможной развязки. К счастью, мне удалось остаться незамеченной. Я проскочила в гостиную к парадной двери как раз, когда Джеймс спускался по лестнице.

– Вы снова пришли читать мне нотации? – спросил он сухо. – Спешу огорчить: сегодня я в ужасном расположении духа.

То было правдой: Джеймс был необычайно хмур; редкие бесформенные брови сдвинулись, а в глазах жила пустота.

– Нет, я пришла отдать вам это.

Я протянула ему письмо Летиции. Джеймс устало посмотрел на него, вялым движением взял послание и тут же порвал его пополам, протягивая назад его кусочки. Я остолбенела, глядя на изничтоженное письмо, на которое Летиция возлагала святую веру. Джеймс отошёл к патефону у дальней стены, где располагался секретер с ящиками, и поставил музыкальную пластину. По комнате разнеслась торжественная мелодия «Времена года. Осень8». Точно прикованная, я стояла на месте, стараясь вернуть себе дар речи и способность формулировать вопросы. Джеймс не отрывал глаз от крутящейся пластинки.

– Вам не интересно, что там написано!? – удивленно спросила я.

– Мне всё равно.

– Даже не спросите от кого оно?

– Я не жду писем. Всё равно.

– А я скажу от кого. Может, тогда вы задумаете все-таки его прочесть.

Не дожидаясь моего ответа, Джеймс открыл ящик секретера и достал стопку писем, связанную шпагатом.

– Вот, прочтите… если вам любопытно, – Джеймс небрежно швырнул её на круглый стол. – Уверен, автор у них один и тот же.

Я взглянула на верхнее письмо. На белом запечатанном конверте посередине красивым, прилежным почерком выведено: «Джеймсу Кемелли». Казалось, каждая буква обычного имени несла в себе ту безвинную прелесть любви, что переполняла душу отправителя. Когда Каприс говорила о письмах Летиции к Джеймсу, я полагала, она отправила одно, два письма – не более. На деле их было порядка шестидесяти! Я подняла глаза на Джеймса. Он выглядел отчужденным, изредка касаясь указательным пальцем играющей пластины. В его глазах не было ясности и фанатизма к загадочным фразочкам, вносящим путаницы в сознание тех, кто состоял с ним в диалоге. Душа словно покинула его тело, и слова «мой бедный мальчик» из уст Терезы подошли бы как нельзя кстати. Мне не терпелось разобраться в его личности так, как это делает врач, надеясь сыскать недуг у тяжелобольного. Я смотрела то на него, то на стопку нераспечатанных писем.

– Вы не вскрыли ни одного конверта?

– Одно вскрыл и пожалел об этом.

Наш разговор прервал стук в дверь. С каждой секундой он становился громче. Лицо Джеймса возвращало себе ровный тон повседневности; он даже не сдвинулся с места. А неизвестный гость продолжал настойчиво тарабанить.

– Разве не слышите, в дверь стучат? – не выдержала я.

– Пускай.

Он говорил сухо, равнодушно, точно рот открывался без его воли на то; только потому, что из мозга поступали нервные импульсы. Я продолжала взывать к его совести.

– Открывать в вашем доме я не могу. Так не принято!

– Так не открывайте же.

Стук не прекращался, и спустя несколько мгновений, не выдержав, я повернулась к двери и открыла её. Не растрачиваясь на любезности, в комнату влетела Каприс, возбуждённая и румяная от досады, что ей не оказали должного внимания. Приравнивая меня к мебели роскошной гостиной, она даже не взглянула в мою сторону и сразу метнулась к Джеймсу. Её яростное лицо обдавало ненавистью.

– Тебе сложно открыть? – взревела она.

Джеймс не потрудился поднять глаз, отвечая монотонной холодностью.

– Убирайся к дьяволу.

– Это после того что с нами было?!

Для большей убедительности Каприс громко кричала, размахивая руками. Право, женские истерики так банальны!

– После того, как я жестоко истязал тебя?

Я поняла, что Джеймс хотел отмыться от грязи сплетен Каприс, вылитой на него.

– Нам нужно поговорить, Джеймс, – Каприс замялась, вероятно вспомнив, что я нахожусь за спиной. – Белла, я попрошу тебя выйти.

– Она останется, – тем же пренебрежением ответил Джеймс. – Хочешь – говори, нет – убирайся.

Каприс была поражена, и я – не менее. Джеймс не заботился о манерах. Застывшая гримаса на его ехидном лице была многозначна, и рассудить её не всякий мог. Думается, Джеймс был рад случаю вдоволь потешиться; и в то же время предпочёл бы никогда в жизни не открывать дверь ни для одной из дочерей Медичи. Они забавляли его и навивали скуку.

Каприс ломала руки. Её всклочному характеру смущение было неприсуще, но тогда ей было неловко вести в открытую довольно личную беседу.