Триумф и прах

– Входи, – чуть слышно ответила она, – мне уже лучше.

Разговор с тётей всегда давался мне нелегко. Я тщательно подбирала слова, боясь сказать лишнего, и заслужить тем самым её немилость. А в тот вечер вдобавок мне не хотелось навредить её состоянию.

– Вы нас так напугали… – осторожно сказала я.

– В моем возрасте возможно и не такое, caro! Агостина предупреждала, что позвать его сюда будет нелепой ошибкой. Видит пресвятая Мадонна, я лишь старалась угодить ему!

По щекам тёти Адалии заструились слезы. Она осушила их простыней, но они текли снова и снова. Поднимаясь к ней, я не собиралась затрагивать имени неизвестного гостя, чтобы тем самым не спровоцировать ее на новое волнение. Однако, тётя заговорила о нем первой, и я нашла в себе смелость осведомиться, кем был тот человек, что приходил на ужин. Отвечая, тётя отрешенно уставилась в сторону.

– Если кто-нибудь хотя бы раз в жизни видел, как выглядит зло, то непременно скажет, что этим злом был Джеймс Кемелли!

Описав события того сентябрьского дня, пожалуй, следовало бы поставить точку в тайне дьявольского прозвища. Вполне понятно, откуда берут корни ненавистные кривотолки. Хотя, увидев Джеймса Кемелли таким, каким он сидел за столом, во мне поселилось разочарование. Я искренне поддалась фантазии, воображая на его месте редкостного красавца, покорителя сердец посредством обаятельных жестов и мимики.

Джеймс Кемелли был отнюдь не таким. Не созерцала я в нём невероятного обаяния, красивых глаз или необычайной выправки. У него был длинный острый нос, прямой, как линейка. Русые, пушистые волосы слегка кучерявились возле лба и темени, а на висках были короче и прямее. Глаза неузкие, некрупные, ясные и внушительные. Выбритый подбородок не смотрелся выбритым: темные вкрапления выглядывали из-под светлой матовой кожи. Фигура высокая, жилистая в меру, в меру упитанная. С виду он производил впечатление заурядного адвоката или поверенного в дела зажиточного сэра. Тогда я начала сомневаться, что Джеймс Кемелли вообще может кому-либо понравиться. Дальнейшее развитие событий в доме Гвидиче опровергло мои домыслы.

Прежде, чем изложить ту странную роковую историю, предлагаю вернуться в день неудачного ужина.

Я любила размышлять, когда никто не мешал; когда тишина – главный союзник, создающий ауру мироздания спокойных мыслей. В поисках уединения я вышла на улицу во двор. Кровавый закат терялся в тропах обихоженной плантации, бросая последние лучи солнечной благодати, как прощальные объятия. Размазанные по небу облака светились тёмным золотом. Подвязанные кусты винограда, все как один: бравые солдаты одной шеренги, еле слышно перешептывались листьями. На изумрудных холмах стелилась ровная, душистая трава; а кустарники и низкорослые деревья, завершая южный этюд, украшали шапками покатые поляны.

Природное великолепие Италии ни с чем несравнимо! Божественное благословение пролилось на землю богатыми холмами, историческими руинами, непревзойденными фонтанами, виллами и бесподобными соборами. Их живая, завораживающая красота впитывается душой и оставляет в ней восторженную благодарность неземной силе за создание этой красоты. Не зря именно здесь родились величайшие гении всех времен, а также многие направления искусства и литературы. Эта невероятная, тонкая чувственность природы вдохновляет!

Восхищаясь элизиумом на земле, я села на скамью у деревянной изгороди. Чей-то приятный голос не дал мне насладиться угасающим днем в безмолвии.

– Ваше волнение только усугубляет вашу проблему.

Я повернула голову в сторону голоса. В шаге находился Джеймс Кемелли, который, должно быть, увидел меня с веранды дома Кемелли, и бесшумно подошёл.

– О чём это вы? – сконфуженно спросила я.

– О вашей ноге. Вы сильно волочите её, когда идете. И чем больше вы хотите скрыть уродство, делая упор на другую, тем оно становится куда более явным.

Я густо покраснела. Люди, знавшие о моей хромоте, ставшей следствием врожденного дефекта костей, старались всячески меня жалеть. Та жалость, наверняка, поднималась из недр возвышенных чувств, и большая часть планеты считает сопереживание проявлением сердоболия и высокой нравственности. Я мало верила жалости; ибо все известные мне случаи сострадания служат ярким примером бесчестности этих людей перед обществом и самими собой. Вместо того, чтобы оказать надлежащую помощь, люди сострадают издалека, в мыслях; словом, а не делом.

Мне не пришло в голову ничего, что могло бы послужить достойным ответом его дерзости. Джеймс Кемелли присел рядом, продолжая речь.

– Подобное волнение и важность чужого суждения о вашем несовершенстве мешают жить полноценно. Чего стоят жизнь и людское мнение? Абсолютно ничего! В том и разница между мной и вами: я не придаю внимание мелочам.

– По-вашему, лучше ходить бесчувственным грубияном и плевать людям в душу?

Джеймс усмехнулся.

– Пожалуй, вы намекаете на меня… Я не плюю в душу. Я произношу речь, а общество расценивает её так, как выгодно обществу. Это человеческие мнения, и они переменчивы. Сегодня вы – лорд, завтра – нищий. Добро и зло – понятия относительные.

В некоторой степени я была согласна с Джеймсом. Изрядно увлекаясь чтением газеты «Churchill», зачастую попадаются строчки читательской критики, порочащей и однобокой, что наталкивало на мысль о людской зависти, тяге отвергать новую точку зрения, защищая от разрушений старые, привычные убеждения. Вместо того, чтобы, к примеру, с наслаждаться трудами Андреа Лессо – известного философа итальянской современности, раскрывающего истину за истину в журнале «Il profeta» – читатели закрывают глаза на тонкость и мудрость сути изложенного, и с щепетильной внимательностью ищут недостатки. Они с нетерпением ждут выхода свежей статьи философа с целью вновь излить «свет» своего невежества неучтивой рецензией.

Не взирая на солидарность его изречению, я не могла ни возразить Джеймсу Кемелли. Какая-то строптивая часть меня призывала к протесту. В силу напряженности нашего диалога я не сумела сразу аргументированно дать отпор.

– Вздор! – сказала я, не придумав ничего существенного в свое оправдание. – Очевидно, вы плаваете на поверхности.

– А вы слишком глубоко ныряете без воздуха, – улыбаясь, Джеймс проникновенно взглянул на меня. – Как по-вашему, Микеланджело был хорошим человеком?

– Разве я могу судить Микеланджело? Где я, и где он?! Он выдающийся гений! Ему не было равных в искусстве скульпторы, и по сей день его место на пьедестале никому не удалось занять.

– Безусловно. Искусство его красит, как и он искусство. Но красят ли его методы достижения апогея? Всем известно, что Микеланджело создавал скульптуры людей, причём точность деталей тела была доведена до совершенства. Это стало возможным только благодаря работе с мертвыми телами. Прежде, чем возводить скульптуру, он дотошно капался в трупах, тем самым оскверняя память об усопших.

– Микеланджело – победитель; над победителями суд не вершат, – немного помолчав, я прибавила. – Стало быть, вы считаете его недостойным человеком?

– Я не думал об этом буквально. Вас занимают мнения, меня только противоречия.

Он замолчал. В ту минуту я не видела в нём отродья тартара, образ которого так сильно прирос к Джеймсу Кемелли. Он походил на увлеченного мыслителя в поиске ответов на бесконечные вопросы.

Намереваясь изменить течение разговора в сторону инцидента в доме Гвидиче, я рассуждала бесцеремонно.

– Итак, вам безразличны люди, мнения, добро и зло. Тогда зачем вы явились на ужин, куда идти не желали?

Джеймс пристально поглядел вдаль.

– Увы, в противовес личных желаний есть сила, над которой пока я не властен.

– И что это за сила?

Лицо Джеймса исказилось – ему стал неприятен разговор. Вставая, он сухо сказал.

– Желаю, чтоб этой ночью вы спали. Без чувств и мыслей.

– Ничего ужасней я не слышала! Разве в Лондоне не принято желать доброй ночи? Или вам в тягость соблюдать даже эту общепринятую формальность?

– Добро и зло – понятия относительные…

Не глядя мне в глаза, он приподнял шляпу в знак уважения и спешно удалился.

4

Два дня не видела я Джеймса Кемелли и семью Медичи. Погода ухудшилась. Тучи затянули небо, и назревал дождь. Ненастье сказывалось на моей хромой ноге, потому я долго не могла предаться забвению. В доме воцарилась тишина – спали все, кроме меня.

Не сумев победить бессонницу, во второй половине ночи я спустилась на веранду. Воздух был свежим и теплым. Ночь возлежала на холмах, и лишь тусклые фонари выполняли роль посланников дневного света, не отдавая землю царству тьмы. Мой взгляд жадно блуждал по плантации. Чинные виноградники сонно дремали, и вдруг посреди ровных кустов мелькнула тень. Я вгляделась в полумрак – тень была человеческая. Легким парением она скользила от ряда к ряду и периодически оборачивалась назад. Моё тело бросило в жар. Первой идеей, пришедшей в голову, было разбудить дядю Джузеппе, чтобы тот задержал вора. Но опасность миновала нашу плантацию: тень метнулась к дому Кемелли и, остановившись, стала озираться по сторонам. По чёрному длинному одеянию, скорее всего платью, я поняла, что это была женщина. Лица было не разглядеть: до самых глаз она прикрывалась чем-то похожим на чадру. Убедившись в отсутствии людей, она повернулась к дому и сразу исчезла на темной веранде.

Я была обескуражена. Кому понадобилось ночью идти в дом того, чьё имя не произносят вслух? Сперва возникло предположение, что это могла быть Тереза. Но та не стала бы прятаться; да и пышную фигуру Терезы ни с чем не перепутаешь. Я вспомнила, что в доме живёт Уильям Кемелли, которого ещё не видела. Будучи вдовцом, он вполне мог обзавестись любовницей… В догадках я вернулась в спальню.

На следующий день мы завтракали у Медичи. Глава семьи, Адриано Медичи, – человек неприметного роста с густыми, смоляными усами, хитрым взглядом и слишком шумный, говорил, не переставая, и потому составил прекрасную партию дядюшке Джузеппе. Дети Антонио, похожие на него от волос до кончика носа, вели себя неприлично: носились по дому, кричали, хватали грязными руками со стола булочки. Старшины семейств глядели на них снисходительно, а Доротея, преисполненная спокойствием, терпеливо улыбалась при взгляде на них. Признаться, более тихой и смиренной жены здесь я не встречала!

Каприс, на удивление, была молчаливой и более дерганной, чем обычно. Её руки дрожали, что сильно бросалось в глаза. Она вертела в руках салфетку, поочерёдно столовые приборы, то и дело поправляла лёгкий палантин на шее. К чему она укуталась в него – было непонятно. Солнце разогрело с утра, и духота изнуряла и без дополнительного слоя одежды.

За столом не сидела Летиция, и я осведомилась у Каприс, где она.

– Ей не здоровится. К обеду будет.

Разговаривать Каприс была не настроена.

После завтрака, когда мужчины уединились, раскуривая самокрутки на улице, а женщины и дети отправились дышать воздухом плантаций, я решила проведать Летицию.

Трехэтажный дом Медичи мало отличался от дома Гвидиче. Белые потолки были высокими, а выбеленные стены добавляли просторным комнатам немалого света. Дом украшали изыски декора, помпезные вазы, ковры, репродукции картин эпохи Возрождения и всякая подобная мелочь, способная внести уюта в любую обстановку.

Комната Летиции располагалась на втором этаже. Окна выходили во двор, тесно граничащий с верандой дома Кемелли. Я постучала в дверь – никто не ответил; я повторилась, и тихий, слегка хрипловатый голос разрешил мне войти. Я отворила дверь и увидела, как Летиция лежит на кровати ничком в подушку; руки вцепились в неё безжалостной хваткой. Белокурые, нечёсанные волосы небрежно прикрывали плечи, а согнутые ноги скрадывала длинная сорочка.

– Ты заболела, Летти?

Ответом мне послужили громкие внезапные рыдания. Недоумевая, я подскочила к ней и пала на колени.

– Что с тобой?

– Я ненавижу её! Она специально это сделала!

– О ком ты? И что она сделала?

Летиция зарыдала ещё хлеще, стискивая подушку пальцами. Я была растеряна. Моя склонность к состраданию никуда не годилась, зато в тот момент я искренне прониклась к Летиции и стала гладить её по волосам, понимая, что ей необходимо время успокоиться. Я выжидала. Рыдания не прекращались несколько минут, после чего Летиция присела и повернулась ко мне лицом. Её стройное тело как прежде передёргивалось – некогда уравновешенная девушка больше не выглядела таковой. Опухшие от слёз веки демонстрировали фиолетовые прожилки, благодаря которым узкие, красные глаза имели лихорадочный вид, а круги под ними напоминали тёмные колодцы. В ту минуту никто б не нашёл в ней сходства с шедевром Рафаэля. Она страдала поистине нечеловеческой болью.

– Каприс уничтожила меня, – жалобно лепетала Летиция. – Прошлую ночь она провела с ним!

Я вспыхнула щеками, понимая, что обсуждение перетекает в русло тайных отношений между женщиной и мужчиной, которые ранее я ни с кем не затрагивала. Мне едва удалось взять себя в руки.

– С кем с ним?

– С Джеймсом Кемелли конечно!

Она продолжала всхлипывать, уронив взгляд на руки, перебирающие сорочку. Откровенные подробности тоже вгоняли её в краску, но её лицо и без того пылало красными пятнами, чтобы выдавать стыд. Она говорила ломанным, срывающимся голосом, и каждое изречение заставляло её свежую рану на сердце кровоточить.

– Не может быть! – успокаивала я. – Каприс, верно, пошутила или захотела тебя подразнить.

– Нет! Вчера она отправила ему письмо, предлагая встречу. Не простую встречу…

Измученные слезами глаза Летиции переполняла влага.

– Откуда тебе известно о письме?

– Она хвасталась, что написала Джеймсу, а потом дала прочитать его ответ.

Летиция приподняла подушку и протянула мне конверт, весь помятый и влажный от слез. Я взглянула ей в глаза, выражая сомнение и нерешительность. Читать чужие письма – дурной тон. Во мне боролись нравственность и любопытство, затуманивающее рассудок. Мне представилось, что там обнаружится хоть малая доля романтизма, которую, возможно, Джеймс Кемелли прячет от посторонних глаз. Эта мысль подкупила меня, и я, вскрыв конверт, прочла.

«В полночь приходи на веранду. Я спущусь.

Джеймс Кемелли. »

Не обнаружив любовного признания, я испытала искреннее разочарование.

– Теперь ты убедилась?! – Летиция снова залилась слезами. – Боже… Как мне это пережить?!

В письме и не пахло романтикой, которую я жаждала там отыскать. Зато оно даровало мне верный способ утешить Летицию, ибо ранее я не знала, как лучше это сделать.

– Послушай, здесь нет ничего такого, что указывало бы на его любовь к Каприс или на то, о чем подозреваешь ты. Смею предположить, они всего лишь совершили прогулку вместе.

– Нет, Белла! Я застала её в спальне. Она одела чёрное платье и спустилась во двор, а вернулась только на рассвете. Эту злосчастную ночь они провели вместе!

Рыдая с новой силой, Летиция бросилась лицом в подушку. Я была удивлена тем, что тень женщины, увиденная мной ночью, принадлежала Каприс, и, как выяснилось, любовницей обзавелся не Уильям Кемелли, а его сын…

При всем своем изрядном потрясении, вызванном отнюдь неблагородными поступками Джеймса, полного интереса к нему я не потеряла. Мне хотелось разобраться, что обе сестры разглядели в нём такого, чего не увидела я. И почему Каприс скрывала шею за материей палантина?

5

Вечером мы прогуливались на холмах. Угнетающая духота парила над землёй, создавая климат пустынного зноя. Тётя Адалия полностью оправилась от того неприятного ужина и неустанно чирикала бог весть о чём с Агостиной Медичи. Они шли быстрым шагом, словно торопились навстречу заветным мечтам, и ввиду своей хромоты я не поспевала за ними. Бросив затею их догнать, я вертела головой, осматривая усадьбу. На безоблачном небе догуливало заходящее солнце, укутываясь в рубиновые оттенки, а холмистые поляны, ковром сбегающие с горизонта к плантациям, неистово умиляли взор.

Меня ослепляло упоение Италией! На её бесконечных холмах; узких улочках города; в шумной суете Рима, забывшем о войне, так долго терзавшей народ, я чувствовала себя чужестранкой. И в то же время переживала безудержную любовь к Италии, зная, что в моей крови течёт спокойствие итальянских вершин и буйство горных рек; зная, что именно Италия – моя единственная Родина и Родина всех тех, кто мне дорог; зная, что нигде не обрету большего покоя, чем на плантациях, дарующих щедрые плоды возделанных земель. Та любовь жила в самых отдаленных уголках моего хладнокровного сердца, и всякий раз, возвращаясь сюда, она, точно Христово воскресение, поднималась всё выше и дарила мне радость и успокоение.

Опьяненная тем чувством, я не сразу различила позади себя приближабщийся топот скачущей лошади, а, когда ясность вернулась к моим мыслям – я оглянулась и увидела Джеймса Кемелли. Стегая лошадь, он стремительно направлялся ко мне.

– Вы не силитесь скрывать хромоту, – мягко отозвался он, сдерживая лошадь подле меня, – так намного лучше!

Меня злило повышенное внимание к моему несовершенству. Было куда полезней, если бы о нем помнили Агостина и тётя Адалия, тогда бы я не плелась позади и сумела избежать того разговора. Пожалуй, Кемелли был единственным человеком, которого занимали чужие беды только потому, что использовались им, как инструмент в проверке на уязвимость человеческого существа.

– С вашей стороны весьма странно заметить это и не заметить противоречия самому себе, – с улыбкой отпарировала я.

Приторное лицо Джеймса выдавало заинтересованность. Он благородно сдерживал поводья, пока лошадь нетерпеливо перебирала копытами, порываясь вперед.

– Продолжайте.

– Вы утверждали недавно, что не придаете внимания мелочам. А сами только и делаете, что ищите их в окружающем мире.

– Ничего подобного. Я попросту положил начало беседе, которая не имела бы и минуты развития, скажи я о чудесной погоде вместо вашей хромой ноги.

Слегка обескураженная его речью, я замолчала. Джеймс спрыгнул на землю и взял поводья в руки. Мне вспомнились ярые возмущения Терезы в адрес лошади. Это был вороной конь фризской породы, достойный восхищения. Струясь черным гладким шелком, ровная шерстка отливала на солнце блеском, а густая, волнистая грива и такой же густой хвост едва не касались земли. Конь был бесподобен! Если не считать бельма на чёрном глазу.

– Желаете прокатиться?

– Как вы себе это представляете? Порой мне ходить сложно, не то что скакать на лошади.

Джеймс издал тихий смешок.

– Леонардо да Винчи страдал дисплексией, однако, это не помешало ему написать «Джоконду».

Размышляя над словами Джеймса, я посмотрела вперед, где за ближайшим холмом скрылись тётя Адалия и синьора Агостина. Мной обуревало желание воспользоваться предложением Кемелли. С другой стороны, угадывая, как отнесутся обе семьи к моей дружбе с исчадием ада (не говоря уже о Летиции, изнемогающей от любви к Джеймсу), я сочла нужным отказать своим желаниям.

– Пожалуй, вы назовёте меня безвольной, я не Леонардо да Винчи…

Уголки его бескровного рта медленно поползли вверх: отвратительная гримаса насмешки на лице Джеймса Кемелли несопоставима ни с чем!

– Очень зря, – сказал он и, подскочив на лошадь, вскоре затерялся за горизонтом.

Я вспомнила о Каприс. Её демонстративное рвение насолить сестре пугало жестокостью проявления. Она обходилась с Летицией, как сварливая вредная хозяйка, не желающая считаться с правами прислуги. В ней не было тяги к искусству, наукам или поэзии, которая практически всем прививалась с детства. Отсутствовало в ней и стремление к независимости положения. Совсем наоборот – она томилась ожиданием момента, когда какой-нибудь франт попросит её руки; она с головой окунется в светское общество и будет устраивать званные обеды. Стараясь убедить всех вокруг какой достопочтенной и заботливой матерью станет, она с экспансивностью няни кидалась к детям Доротеи. Видя, как те обременены её присутствием, она заливалась с досады пунцовой краской.

– Как же дурно воспитаны эти детёныши! – негодовала Каприс на Лукрецию и Орландо. – Лишены усидчивости и хороших манер. И кому будут нужны такие оболтусы?

Она забывала, что сама росла вздорной, бесшабашной девицей, и мало что изменилось по достижении совершеннолетия. Она всегда старалась привлечь к себе внимание окружения. Ревностное самолюбие жалило ее снова и снова, когда внимания удостаивали Летицию, которая отнюдь – была целомудренной и застенчивой девушкой. Несвойственные Летиции вспышки гнева, свидетелем которых я была недавно, отражали степень её небывалых чувств к Джеймсу Кемелли. Возможно, это была первая невинная любовь, ради которой в юности частенько подумывают расстаться с жизнью, и лишь спустя годы подобные мысли выглядят смехотворными и детскими. Я полагала, что вскоре Летицию отпустят чары духовной любви…

Меня мучил вопрос, почему Джеймс не ответил Летиции взаимностью или на худой конец не подарил ей один из своих холодных ответов в коротком письме? Почему написал Каприс, если со стороны наблюдателя Летиция располагала большими достоинствами? Мужские начала также темны для женских, как яркий солнечный свет для незрячего путника. Их зарево ощутимо, и в то же время непредсказуемо; их можно принять, но не постичь силой женского представления.

Ещё большей интригой, чем от логичности действий Джеймса, веяло от поведения Каприс за столом у Медичи. Она была сама не своя, закрывая на тысячу замков некую тайну, известную только ей, и тот страх, что о тайне прознают все на свете, терзал её существо. Она не снимала палантин ни дома, ни на улице, когда выходила на прогулки. Мои домыслы становились один кошмарнее другого.

Правда оказалась страшнее всех моих предположений…

6

Вплоть до позднего вечера семья Гвидиче собирала виноград на плантации. Закончив полевые работы, я расположилась с Терезой на веранде. Теплый день подходил к завершению, и отсутствие духоты приносило наслаждение.

– Давно ты служишь дому Кемелли? – спросила я Терезу, которая отбирала виноград на выделку вина.

– Давно, caro. Я помню Джеймса ещё мальчишкой, – Тереза мечтательно обнажила зубы. – Он был озорным и непослушным. Тянул у отца табак из табакерки, всё ломал и топтал палисадники. Я всегда говорила, Уильям был слишком строг с ним. Поэтому Джеймс и стал таким, каким его свет видит. Ты уже слышала, как Джеймс играет на скрипке?

– Нет, а он играет?

Тереза издала удивленный возглас восхищения.

– О! Ничего подобного мои уши никогда не слышали! Он делает это утром, на рассвете, когда синьор Уильям уезжает по делам.

– Почему утром? Отец против музыки?

– Разумеется. Уильям – уважаемый адвокат в Лондоне, считает, что заниматься такой чепухой ему не по статусу. К тому же он готовится передать дела сыну, потому Джеймс работает в его прославленной конторе адвокатом. Мне кажется, там у моего бедного мальчика ничего не клеится.

– С чего ты взяла?

– Уильям недоволен им, – Тереза поджала наливные губы. – Бедный мальчишка! Ах, как бесподобно он владеет скрипкой!

Изумленная до крайности, я задумалась. По натуре своей Джеймс Кемелли был бесчувственным и грубым, тогда как в музыке без патетичности чувств не обойтись. Мне было трудно представить его в роли сентиментальности. Зато он располагал всеми необходимыми талантами для практики адвоката, учитывая, как авторитарно способен опровергать и запутать человека даже в его собственном мнении.

Услышав об Уильяме Кемелли, особенно о характерной для него строгости, мне не терпелось посмотреть на него своими глазами. Вскоре та встреча состоялась, причём в нелепой, порочащей обстановке. Но сперва хочу вернуться несколькими часами позже после разговора с Терезой.

Гуляя перед сном на холме в одиночку, я увидела Летицию и вздумала её нагнать. Сделать это оказалось не просто. Я окликала, а Летиция шла и шла, всё быстрее, спотыкаясь на ровной тропинке и едва не падая.

– Летиция, подожди!

Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы сократить расстояние между нами. Когда всё же поравнялась с ней – облик Летиции меня поразил. Её бледное, без кровинки лицо рисовало непобедимый испуг, а в глазах пробегала та же тень несокрушимого страха.

– Что с тобой? Ты больна?

– Белла, это ужасно! Я не знаю, как теперь жить… Я безжалостно растоптана… Мне хочется умереть!

– Я не понимаю, что случилось?

Летицию качнуло в сторону. Я схватила ее за плечо, уберегая от падения.

– Пойдём, я отведу тебя домой.

– Нет! – вскричала Летиция, – только не домой! Не надо домой! Давай останемся здесь!

Растерянность моя набирала обороты.

– Хорошо, давай присядем. Ты едва на ногах держишься!

Я помогла ей сесть на траву, расправляя подол её юбки, и села рядом. Ладони Летиции были мертвецки холодными.