Пыль

Она продолжала говорить, но в общих чертах, картина у меня сложилась. И картина эта была безрадостная: судя по всему, проблемы у этой девочки продолжатся и, наверное, приобретут хронический характер, а значит шанс того, что она опять окажется за подкладкой более чем вероятны.

– Позвони родителям, пожалуйста. – сказал я голосом самым доброжелательным.

Она посмотрела на меня с удивлением. Видимо я переборщил с доброжелательностью.

– Что, у тебя дочка такая же и ты тоже за нее волнуешься?

Язвительная девочка. Шансы на ее повторное путешествие в пыль казались мне теперь почти стопроцентными.

– Окей. Давай с тобой поступим следующим образом: ты позвонишь родителям и скажешь, что с тобой всё в порядке, а я отвечу на твои вопросы.

Я подумал, что раз она хочет, чтобы ее считали циником, то лучшим подходом будет торговля. Так оно и произошло, но чего-то упустил.

– Ты отвечаешь на мои вопросы, а я, так и быть, позвоню.

Нет, ну не дрянь же…

– Кто такая Аня?

– Моя начальница, а тебе-то зачем?

– А.… – протянула Аня – Ася. – ты с ней так ласково: "Анечка"

– Начальница, потому что, – повторил я упрямо.

– Что это за место?

– Ну, там, – я махнул рукой. – Улица Каховская. Я говорил… Там…

– Нет, не это.

– Тоже улица Каховская… Но …

И я вдруг понял, что не знаю о чем рассказывать. Ведь хотя я и попадал туда многократно. Попадал в разных ситуациях, разных состояниях и из разных точек, но я ведь толком и сам не знал, что это за место. Не понимал его природу, не знал его законов и даже название придумал сам. Говорят, что Христофор Колумб, открыв Америку, думал, что приплыл в Индию. Но Колумб ведь стремился, он хотел там оказаться. Ну, не там, а в Индии, но он знал, чего хочет, а я не никого не просил отправлять меня в чудовищный страшный мир, состоящий из пыли и праха. Я не привезу из этого мира золото и пряностей, не нарисую карту, просто потому что не успею, да и не нужна она никому…

– Я называю это место пыль. Оно как бы изнанка этого мира… Те дома, которые стоят в том городе, здесь их уже нет – они снесены и на их месте новостройки. А те дома что еще стоят в этом мире, там недоступны. Как будто, как только здесь дом сносят, он проваливается туда. И люди тоже проваливаются. Проваливаются те, кто перестает держаться за этот мир, или мир его выталкивает почему-то. Знаешь, как какая-то вещь: ты ее кладёшь карман и забываешь, а она проваливается за подкладку и иногда возвращается, а иногда пропадает там навсегда…

– Я не верю.

Аня-Ася смотрела на меня со смесью злости и жалости.

– Я не верю. Должно быть какое-то разумное объяснение.

– Должно быть – согласился я. – Но у меня нет. Ни разумного, ни логичного, ни хоть какого-нибудь. Только это. И это даже не объяснение – это инструкция к выживанию. Я видел, как там умирают.

– А может не видел. Может это гипноз или наркотик? Может ты приятель Виталика и вы опоили меня чем-нибудь, а потом изнасиловали?

Не думаю, что она говорила серьёзно. Мне показалось, что своей историей я её разочаровал. Именно разочаровал. Такие вещи я хорошо чувствую. Как-то привык уж даже.

– Поступай, как знаешь.

И я понял, что разговор закончен. И несмотря на то, что это меня скорее устраивало, я чувствовал разочарование и обиду. Не на неё. Я тоже был в себе разочарован. Хотя уже и некуда, казалось бы.

Глава пятая

Москва опустела. Последнее время я не следил за новостями, и эпидемия, разгоравшаяся в мире, стала для меня неожиданностью. Нет, не то чтобы я совсем не слышал о вирусе пришедшем из Китая, но не относился к нему серьёзно, поэтому закрытие нашей конторы застало меня врасплох. До последнего держался спортивный клуб, в который я ходил, время от времени, – он находился на территории области и проработал дольше московских, но потом закрыли и его, а когда наконец запретили поездки по городу – жизнь замерла. Иногда звонила моя начальница и давала мне разные задания: ей удалось сохранить нашему отделу стопроцентную оплату труда, но мы должны были продолжать работать на удалёнке и каждый день у нас проходили совещания. Особенность нашей теперешней работы была в том, что практического смысла она не имела, поскольку тексты, которые я писал, хоть и нравились моей начальнице ( даже руководство их иногда хвалило), но были во время карантина никому не нужны. Вернее, их читали и даже лайкали в интернете, только продажам это никак не помогало и помочь не могло, потому что никаких продаж не было.

– Артём, я внесла там некоторые изменения…

Аня стеснялась сказать, что под изменениями она имела ввиду исправление многочисленных грамматических ошибок.

– Спасибо большое, Анечка.

– Нет, всё не так плохо, но мне кажется, что ты ставишь двоеточие и дефис не совсем к месту.

Для нее это замечание было верх бестактности, и она поспешила загладить несвойственную ей “резкость”:

– Но сам текст очень хороший!

Ещё я подозревал, что Ане просто скучно или даже страшно одной. Она и на работу-то, наверное, ходила потому, что одиночество её страшило больше чем работа, а семейное окружение больше чем одиночество. В результате этой нехитрой логической связки, как я понимаю, она, вместо того чтобы удачно выйти замуж устроилась к нам в контору, а потом, провожаемая сердечными приступами мамы и её сестры, переехала на съёмное жильё. Впрочем, эту информацию я услышал в коридорах и курилке нашей конторы. И еще услышал, что матушка её обладала разными связями и в конторе Аня была на особом счету у начальства, что не мешало всем остальным садиться ей, время от времени на шею.

– Теперь чтобы поехать куда-то, нужно пропуск получать, – сказала Аня вдруг. – Ты уже получал?

Фраза получилась двусмысленная и я потрогал свое еще не зажившее до конца лицо. история с гоблинами понемногу забывалась, но ссадины и синяки напоминали о ней.

– Пропуск нет, а так – да.

Она не сразу, но поняла мою шутку. Поняла и даже засмеялась. А это случалось с ней крайне редко.

Мне и самому нравились наши рабочие совещания, и я стал привыкать, и даже ждать их. И если, по какой-то причине, совещание отменялось или переносилось, то я начинал хандрить и даже кукситься.

– Хорошо, Артём, на сегодня, наверное, всё… – то ли подытожила, а то ли спросила Аня. – Завтра, если что созвонимся.

Когда я положил трубку, то настроение у меня было на редкость хорошее. Со мной вообще хорошее настроение случалось редко, а последние дни оно было таким регулярно. “Славная она – эта Аня” – подумал я и представил её конопатое лицо и волосы в мелкую рыжую кудряшку. Представил её стройную фигурку и вообще…

Стоило бы пройтись до магазина перед ужином, и я начал одеваться. А одеваясь, я фантазировал о том, что было бы здорово, если бы Аня, к примеру теперь тоже думала бы обо мне, и завтра, когда проснется, тоже бы думала. А ещё лучше, если бы она скучала и может даже бы и намекнула как-нибудь, о том, что она скучает. Открыв входную дверь, я окинул взглядом прихожую своей съёмной квартиры и покачал головой – не худо бы ремонт сделать косметический, а то стыдно в такую конуру девушку приглашать. Я снял жильё подешевле и помимо скромной обстановки оно еще и находилось за МКАД, что тоже не добавляло мне очков.

На улице было темно, и это было, кстати, потому что физия моя пока не зажила, а соседи у меня – люди любопытные и слишком уж часто, в последнее время, я давал повод обсуждать мою персону. Можно было бы и наплевать, но, как говориться: в миру живём. А с миром стоит жить в гармонии или он может решить, что ты ему не нужен. Я уже и забывать начал свои провалы за подкладку и планы строить на будущее, что со мной случалось крайне редко. Мой отец когда-то сказал, что я унылый тип, но и он не подозревал насколько: мир, в котором я живу, пытался избавиться от меня. Я знал, что все что со мной происходило – это не случайность. Я видел связи и закономерности, научился предугадывать …

И всё-таки меня в очередной раз застали врасплох: метров в тридцати от меня маячила высокая фигура в спортивном костюме, и фигура эта мне была, вне всякого сомнения, знакома. Такой, знаете, крепкий высокий парень с короткой стрижкой, торчит себе на спортивной площадке, но ни к брусьям, ни к перекладине не прикасается, вообще не двигается, как будто отдыхает и не хочет привлекать лишнего внимания, ведь во время карантина заниматься спортом было категорически запрещено, вот он и притаился в темноте. И не заметил бы я его, как наверное не замечали его все остальные кто проходил в этот поздний час мимо, но только выделяло этого парня странное свечение, будто и он и его спортивный костюм и его короткостриженая проломленная голова были намазаны фосфором и светились в темноте серо-зелёным цветом.

– Тебя не должно быть здесь, – сказал я тихо. – Это не твой мир.

Но он не слышал, он просто стоял на этой спортивной площадке и смотрел в мою сторону. Потом его фигура качнулась, будто бы кто-то толкнул этого бывшего спортсмена в спину, и он пошел на меня. Пошёл, как идут навстречу старым знакомым или бывшим жёнам. Пошёл не торопясь, неслышно ступая по земле. “И ведь не поможет никто” – вот о чем подумал я в этот момент и страшное одиночество навалилось на меня. Я стоял посреди ночного города и тысячи людей еще не спали в своих квартирах, но мне не к кому обратиться за помощью – это я понимал. А ещё я понимал, что надо бежать, но никак не мог себя заставить. И это не страх сковал мне ноги, а равнодушие, которое я никак не мог преодолеть. Бежать не получилось, но с места я всё-таки сдвинулся: я попятился назад, как кокетливая школьница отходит от компании мальчиков. Несколько раз я споткнулся, один раз почти упал, зацепившись ногой за край песочницы, но продолжал движение. Правда скорости моей не хватало, и мертвый приближался всё ближе и ближе и кто знает чем бы это закончилось, но вдруг во двор влетела машина и воздух наполнился тяжелыми басовыми нотами из сабвуфера. Это привело меня в чувство и сначала не очень быстро, но затем все быстрее перебирал я ногами и наконец заставил себя бежать.

“Почему – я?” – это стучало в моей голове. И нехитрая эта мысль не собиралась мою голову покидать. Я не спрашивал себя, что мне дальше делать или как мне помочь человечеству. Я даже дорогу выбирать был не в силах, а лишь плёлся в сторону Москвы, тем путём, которым обычно возила меня маршрутка. Я был жив, но разрыв материи неподалёку от моего дома и появление мёртвого гоблина, в смерти которого я был хоть и не виноват, но все же связан с нею, давило на меня непомерным чувством вины, за всё, что, как я подозревал случится дальше. Через МКАД я перешёл по подземному переходу и продолжил идти в сторону центра. Зачем уж я это делал, я сказать не могу, но рисуя в голове картины апокалипсиса, я считал, что лучше встретить его не в одиночестве. А как бы в насмешку Москва была абсолютно пуста: пусты были переулки, не было машин на шоссе Энтузиастов, и рядом с метро не было ни одного полицейского. Только таксисты на старых своих драндулетах, традиционно поджидали пассажиров.

– Сколько до центра? – спросил я у пожилого дядьки в Нексии.

– Пропуск есть? – ответил он довольно неожиданно.

Что-то такое я читал в интернете, но должного внимания не уделил и вид теперь имел самый дурацкий.

– Не могу без пропуска везти, – подытожил водила, видимо догадавшись, чем вызвано мое молчание. – Остановят и у меня оштрафуют.

– За что? – делано удивился я. – Ты знаешь как он должен выглядеть?

Таксист медленно покачал головой, пытаясь понять куда я клоню.

– Ну, естественно! У тебя ведь рабочий пропуск. – я скорее утверждал, чем спрашивал. – А я тебе сказал, что пропуск у меня есть. И даже показал тебе что-то на телефоне. Но ты же не полиция.

– Ээээ… – он улыбался и я понял, что мы договорились. – Не поверят и тебя арестуют. Что так сильно надо?

Он повертел головой, и поскольку других клиентов у него явно не предвиделось, кивнул в сторону задней двери:

– Туда садись – стекла темные, может и не заметят.

Я влетел на заднее сидение и заерзал на чехле из кожзама, стараясь усесться поудобнее, но меня по-прежнему трясло, и я бросил эти попытки – мне теперь было в принципе неудобно и никакое кресло не могло бы мне помочь.

– Гонятся за тобой? – строго поинтересовался водила и даже, как мне показалось, притормозил.

– От жены сбежал, – буркнул я якобы расстроено и сам подивился скорости, с которой работала моя голова.

– Ааа… Бывает.

Он помолчал некоторое время, но как это бывает с таксистами, выдержал недолго.

– В центр не езжу обычно. Я – таксист, но как бы не таксист. Понял да? От метро через МКАД вожу людей и обратно вожу, если остановят гаишники: расценки знаю – мы платим. А теперь с этим карантином: людей – нет, денег – нет, работы – нет… Родственник лицензию сделал, что я на фирме курьер. Я спрашиваю: ”Давай я поработаю курьером?” – а он – “Справка есть, работы – нету” Понял, да? Я бы от жены тоже бы убежал… Но не могу. Вдовец я. Понял, да?

Он продолжал рассказывать о себе, о своей покойной жене, о московской полиции, попутно он оглядывался по сторонам и высматривал пост на обочине или патрульную машину. Он не спросил меня куда мне надо, а я и не настаивал.

– Доедем куда сможем. Хорошо? – спросил он, глядя в зеркало заднего вида.

–Хорошо. Если что – я пешком.

И водитель снова пустился в рассуждении о жизни и медицине:

– Что вот они устроили из-за какого-то гриппа? Как это не дать людям возможность заработать? “По домам сидите”, а кушать что?

На Андроньевской площади стоял патруль.

– Всё дальше не поеду.

Водила высадил меня и развернувшись укатил назад в сторону Новогиреево.

Глава шестая

Я стоял на тротуаре и смотрел на колокольню храма Сергия Радонежского. Когда-то давно, еще студентом на рождество не помню какого года я впервые увидел этот храм – нас туда увлёк мой товарищ поэт и хороший человек Серёжка Геворкян: я стоял в толпе верующих, пахло воском и слова священника, и нестройный хор верующих и лики на иконостасе были для меня торжественным и утомительным ничем. “Может я сплю? – подумалось мне”. Нет, я не спал. Я знал это наверное, но исщипал себе руки и лицо до боли и синяков. “Почему я?” – вот что интересовало меня теперь. Списать все на безумие и галлюцинацию – это был бы может самый правильный вывод, но во-первых, он ничего не менял, а во-вторых, врач психиатр одной из московских клиник уверил меня, что я абсолютно здоров. Поэтому было бы нелогично одновременно не доверять себе, полагая себя безумцем и не доверять врачу, который заверял меня в обратном.

– Нет, дружочек, – проговорил я. – Ты не думаешь, что ты сошел с умы, ты на это надеешься.

Не думаю, что полицейских хоть как-нибудь заинтересовала моя одинокая фигура, но на всякий случай, я обошёл площадь с левой стороны и выбрел к Николоямской улице. Далее мой путь должен был бы лежать мимо таганской площади к бульварному кольцу и в центр. Спроси меня кто-нибудь, почему я иду в центр, я бы ничего вразумительного и ответить бы не смог, но спрашивать меня было некому, а какой-то конкретной цели у меня и быть не могло. Как не было друзей, к которым я мог бы попроситься переночевать, женщины, которая из симпатии или жалости приютила бы меня или хотя бы собутыльника, который бы потерпел бы меня за ради компании. “А и так не плохо” – подумалось мне.

Я ведь люблю этот город: люблю его в любое время года, люблю его и вечером и ранним утром, люблю усыпанным снегом, люблю утопающего в зелени, но больше всего люблю его весной. Даже такой весной, как эта. Весной ведь так легко надеяться. Осенью – грустить, зимой – ждать, летом – торопиться, а весной – надеяться. Сказать, что я надеялся на избавление было нельзя – мертвый в спортивном костюме виделся мне чем-то неизбежным и неотвратимым, – но какой именно будет эта неизбежность? Как все произойдет – вот что представилось мне вдруг чрезвычайно вариативным. В конце концов я ведь могу залезть на какое-нибудь высокое здание, сделать всего один шаг и фиг они меня после этого достанут. Или достанут? Я заинтересованно огляделся в поиске высокого здания, чтобы поподробнее прикинуть этот вариант отступления и опять натолкнулся взглядом на храм Сергия Радонежского и мне показалось, что в окнах под куполом промелькнул свет. Совсем, знаете ли, чуть-чуть, совершенно призрачно промелькнул, но этого намека мне показалось достаточно, чтобы я изменил свои планы и повернул назад.

Когда подходил, я был уверен, что мне придется перелезать через забор, но калитка во двор церкви оказался открыта и я тихо прикрыв её за собой за собой я зашагал по уложенной плитками дорожке. Шел я стараясь не шуметь и все время оглядывался: уж не знаю чего я боялся и на что надеялся, но в последние время мелкие бытовые страхи, которые пугали меня раньше, уступили место всепоглощающему подлинному ужасу и если мне казалось, что передо мной маячит надежда, то я двигался к ней не взирая на то что обо мне скажут или подумают и не было для меня больше чувства неловкости или неудобства за сделанное или сказанное. Вот как-то так.

Храм был открыт: тихо без скрипа я открыл дверь и оказался внутри – там действительно горел свет. Правда свет этот давали не горящие свечи или лампады, а небольшой светильник на прилавке со всяким товаром для верующих. Людей в церкви не было. Я подошел к прилавку и рядом со шнурками для нательных крестиков, журналами брошюрками и календарями увидел свечки. Взял было одну, но последние наличные деньги я отдал таксисту, а красть в храме, чтобы потом в этом же храме её зажечь, мне казалось делом бессмысленным: как просить помощи у Бога, если ты крадёшь в его доме. Я хотел вернуть свечку на место…

– Возьми уж, если так надо, только не зажигай: спит храм, ему тоже отдохнуть требуется.

У входной двери стоял человек.

Видимо он отходил и вернулся пока я размышлял у прилавка с церковной утварью. Возможно даже наблюдал за мной некоторое время, прежде чем заговорить и наверное прикидывал: не позвонить ли в полицию. Хорош бы я был, если бы меня задержали за кражу в церкви.

– Было открыто. – сказал я спокойно, чтобы и он не волновался. – Я так-то редко в церковь захожу, вот и подумал: может вы круглосуточно, как травмпункт.

– Сломал чего, болезный?

– Нет, батюшка…

Но договорить мне не дали.

– Я не священник. Кости, вот, – он покачал деревянной скамеечкой. – Вправить могу. В обе, то есть, стороны, а душу лечить с утра приходи, когда святые отцы на работу придут, а я сторожем при храме.

Я поднял глаза к куполу, потом оглядел черный в темноте иконостас и положил свечку на прилавок.

– Извините.

Он догнал меня уже на ступенях храма.

– Погоди парень, калитку за тобой закрою.

Мне стало ясно: он хочет удостовериться, что я ушел.

– Сигаретки нет? – спросил сторож, у калитки.

Я покачал головой.

А сторож закряхтел и достал из кармана мятую пачку Примы (откуда уж он ее откопал).

– Одна старушка богомольная приносит, – пояснил он, будто догадался о чём я подумал. – У ей муж помер и осталось от него немерено этого дрянного самосада. Причем помер он от этого дела, – сторож потряс пачкой. – Она-то и записочки заупокойные пишет, и плачется, и ругает всех причастных, заклинает не курить, а перед уходом, мне, тайком от батюшки непременно несколько пачек в карман сунет и перекрестит непременно на прощание. Она табачного дыма на дух не переносит, а выкинуть мужнины запасы не может – жалко. Он тоже, видимо, не мог выбросить, и когда уж ему диагноз поставили, он и рад бы бросить курить, да только он этой примы еще с советских времен на талоны столько закупил, что все врачи и болезнь эта поганая оказались слабее его скупидомства. Ведь покупал-то самое дешёвое, хотя и возможности были и средства позволяли…

Он взглянул на меня немного раздражённо.

– Тут все про всех знают и исповедоваться не надо: такая перед таинством виду скорбного на себя напустит, и охает, и стенает, а батюшке и слушать ее скучно – все и так уже знает. Она перед тем, как Богу покаяться, сначала всем старушкам тутошним все расскажет, а они уж и меж собой перетрут и батюшке доложат, и я краем уха посвящён, стало быть. А некоторым не в церковь, а к доктору нужно – такого нарасказывают, что впору санитаров вызывать. Впрочем, это не моего рассудка дело -я тут сторожем.

Он еще какое-то время помолчал.

– Жизнь так бывает повернется, что и Приме рад и конуре при храме и … – сторож с ненавистью посмотрел на тлеющий окурок и затянулся. – Надеялся может у тебя нормальные сигареты есть, а то тошнит уже от бабкиной этой благотворительности. Помру скоро от этой гадости как ее дедка.

Пока он говорил у меня в голове вертелись образы: сначала лицо моей начальницы – этот образ я с сожалением отложил до другого раза, потом я вспомнил, как одевался для похода в магазин, как выбирал куртку… Стоп! Куртка была старая, с тех времен, когда я еще курил, и в кармане должна была лежать… Вернее, могла лежать пачка Винстон. Я опускал руку в карман куртки так медленно, что мой собеседник это заметил и застыл на какое-то время, ожидая что я такое достану теперь из кармана. И выражение лица его менялась: от настороженности к испугу и от решимости бороться за свою жизнь к радости обретения. Или это сначала у меня на лице нарисовалось радостное выражение, а он только подхватил мое настроение.

– Воооот! – затянул он протяжно протягивая одну руку ко мне, а второй прикидывая как бы удачнее выбросить окурок Примы за ограду, но потом передумал и вышел за калитку сам. Так ему было удобнее взять у меня предложенный Винстон. – Это другое дело. А то перхаю уже от этой дряни. Курения святые отцы не одобряют , особенно протоиерей Александр, и средств мне на курево не выделяют. А стрельнуть и не у кого, да и не поощряется это – грех. И курить грех, и стрелять грех, а одаривать сигареткой есть не токмо грех, но введение во грех, что грех вдвойне. Все мы грешные, все мы из праха вышли в прах вернёмся: “Земля еси и в землю отыдеши” – он принял сигаретку прикурил ее от тлеющего окурка и с наслаждением кинул Приму на землю.

– В землю мы вернемся, – повторил он, как-то печально. И напутствовал окурок. – И ты заройся в землю, в пыль уйди чтобы отцам на глаза не попадаться, прах их побери толстомясых. Все мы в прах уйдём, всех нас пыль сожрет, всех укроет.

Ох, как меня эти слова про пыль зацепили. Ох как интересен мне стал этот старый церковный сторож.

Глава седьмая

Мы сидели в маленькой бытовке, которую мой новый знакомый ласково называл сторожкой, показывая тем самым, что в ней он и по праву, и на своём месте, и ждали пока на маленькой электрической плитке задрожит от кипения железная кружка, воду из которой сторож разольёт по граненным стаканам в которых уже скучает черная заварка.

– Я это вот как понимаю, – рассуждал сторож, не отводя взгляда от кружки. – Всем нам в землю положено и всех нас к земле тянет, но и земля в свою очередь нас ждёт и к нам же тяготеет. Земля подняться не может, поскольку земля есть твердь, но ветер, когда дует, может поднять более легкую субстанцию – пыль.

Я только теперь смог разглядеть его, как следует: аккуратно выбритый, почти без седины, а напротив с рыженцой, похожий на вотяка, трудноопределимого возраста дедок.

– То есть это не твердь, не земля ещё, – уточнил он. – Но уже прах.

– А тянется прах к человеку почему?

– Как почему? Потому что ветер.

Дальше разговор мог совсем утратить внятные очертания, и я решил откатить немного назад.

– А как ты за подкладкой оказался?

Он меня не понял и я уточнил.

– Ну, там, где все из пыли?

– Оказался… – протянул он насмешливо. – Чего мне-то в ней оказываться – она сама за мной пришла.

Сторож разлил кипяток по стаканам и выключил плитку. Всё он делал не торопясь, через паузу и каждое движение отмечал покряхтыванием или причмокиванием.

– Я тогда по строительной части трудился, тут неподалёку. Я и каменщик, и плиточник, но тогда пришлось по электрической части заниматься: стены долбить, провода тянуть, – он помолчал. – Но больше на подхвате. А бригадиром у нас был один паренек, из местных.

Он помолчал.

– Так вот чужой он был на стройке. Так-то парень хороший, но много не понимал. Отсюда недоразумения и даже конфликты.

– В каком смысле чужой? – спросил я аккуратно, для затравки.

– Не его это работа. Ему бы в офисе или в рекламе, а не на стройке. Парень-то неплохой, даже хороший, но какой-то… Патлатый, одним словом. Нда…

Сторож опять покряхтел и полез в тумбочку за сахаром. Этот разговор, видимо требовал от него физических сил, или просто хотелось подсластить тему, но сахар он кажется доставал только в особых случаях, так как банка была укрыта заместо крышки газетой и затянута изолентой. Я вспомнил, что также когда-то давно делал мой покойный дед. Я чувствовал симпатию к этому дядьке, хотя бы потому, что в Москве не нашлось больше ни одного человека, с которым бы я мог поговорить теперь и никто больше не приглашал меня согреться и выпить чаю.