Необычайные приключения нигилиста

Впрочем, хотя в моих показаниях (я оказался главным свидетелем) и нуждались, но дело оказалось достаточно простым и быстро дошло до суда. После ареста Митенька и Мария Игнатьевна как будто сломались и подробно рассказывали обо всем, что они совершали. Петр Афанасьевич, которого нашли в комнате связанным, так и не вышел из состояния буйного помешательства, и его пришлось еще до суда поместить в лечебницу для душевнобольных.

К сожалению, это дело вызвало много шума. В то время, как назло, газеты остро нуждались в свежих скандалах, а в политике и светской жизни была тишь и гладь, не случилось даже крупных катастроф. Поэтому немудрено, что “дело семьи маньяков”, как с легкой руки репортеров окрестили наш процесс, освещалось на первых страницах всех крупных газет. В город, как шакалы на падаль, съехались газетчики, чтобы освещать суд. К счастью, до меня они не добрались, иначе мое начальство, которое и так было недовольно тем, что я оказался свидетелем в столь нашумевшем деле, могло меня уволить. Отстоял меня незабвенный Василий Иванович, который отчасти чувствовал себя виноватым, что втравил меня в такое приключение.

Сам я все подробности истории, в которую попал, как мотылек на огонь, узнавал либо из газет, либо на суде. Отдельные подробности, так и оставшиеся неизвестными широкой публике, мне рассказала Верочка, которую я часто навещал в той же городской больнице, где лежал сам. Кстати, ей тоже пришлось дать показания, но судебный следователь согласился не вызывать ее в суд, если не появится нужда в ее показаниях. Бедняжке и так несладко жилось у Болотовых, а теперь она вынуждена была искать место компаньонки, чтобы прожить, и огласка ей могла только повредить.

История же Болотовых была и ужасна, и притягательна в то же время. Зато, узнав ее, у меня как рукой сняло все романтические устремления к дальним странам и великим путешествиям. Кстати, с тех самых пор, как меня тащили за волосы по полу, я стал убежденным сторонником коротких стрижек, невзирая на моду. Пусть меня лучше считают ветхозаветным консерватором, но зато уже никто не застанет врасплох.

Глава 9

Семейные ценности Болотовых (кое-что из прошлого)

Как оказалось, я был слишком самонадеян, когда, попав к Болотовым, пытался “дедуктивно” (я очень любил Шерлока Холмса) определить профессию хозяина и характеры его домочадцев. На самом деле, Петр Афанасьевич Болотов никогда не служил моряком, да и с судоходством был связан весьма относительно. Всю свою сознательную жизнь он прослужил бухгалтером. Правда, нрава Болотов был весьма романтического и очень увлекался описаниями дальних странствий, экзотических стран и приключений отважных путешественников. Увлечения эти разделяла с ним и его жена, а затем и сын – они собрали отличную библиотеку по любимой теме, и пока позволяли деньги, коллекционировали разные любопытные вещицы, которые навевали мысли о кругосветных путешествиях. Благо, в больших приволжских городах, особенно в Нижнем Новгороде и Астрахани, купить такое нетрудно.

Одержимость Петра Афанасьевича морской романтикой дошла до того, что как только представилась возможность, он поступил на службу в отделение пароходства “Кавказ и Меркурий” – опять же бухгалтером (будучи, кстати, на отличном счету), лишь бы иметь отношение к кораблям и воде. Жизнь его шла тихо и мирно, зарабатывал он хорошо и мог позволить себе лелеять романтические мечты и единственного сына – небезызвестного Митеньку. Сын, унаследовавший его бухгалтерские способности, очень любил родителей и старался не доставлять им огорчений. Даже достигнув сознательного возраста и поступив на службу, он продолжал жить вместе с ними, поскольку не хотел жениться без согласия родителей. Ну, а для них никто не был достаточно хорош, пока четыре года назад не появилась Вера.

Осиротевшая четырнадцатилетняя племянница Марии Игнатьевны, оставшаяся без всяких средств к существованию, оказалась перед небогатым выбором – или приют, или жизнь у незнакомых до того времени родственников, которые великодушно пригласили ее к себе. Естественно, бедняжка предпочла отправиться к тетке. Увидев эту кроткую добродушную девочку, к тому же по местным меркам хорошо воспитанную, Мария Игнатьевна сразу поняла, что сам бог послал ей будущую невестку. Действительно, где бы еще они нашли образованную девушку из хорошей семьи, которая согласилась бы жить в одном доме с родителями мужа и беспрекословно подчиняться любым их прихотям.

Казалось, по всей Волге не было более счастливой семьи. Но два года назад все в одночасье рухнуло. В один прекрасный день, собираясь на службу, Петр Афанасьевич почувствовал себя плохо, но не обратил на это внимания и, едва выйдя на улицу, упал замертво. Его внесли обратно в дом, вызвали врача, который и подтвердил то, о чем убитые горем домочадцы и так догадывались. С Петром Афанасьевичем случился удар – кровоизлияние в мозг, которое могло привести к смерти или полному параличу. Уход, уход и еще раз уход – требуется время, чтобы он хоть немного поправился, – говорил доктор. Главное – ни в коем случае не волновать или тревожить больного. С этого все и началось.

Петр Афанасьевич не оправдал мрачных прогнозов домашнего врача – поправлялся он на удивление быстро. Меньше чем через два месяца к нему полностью вернулась способность двигаться и говорить, а затем и работоспособность. Вот только появились небольшие странности в поведении… Болотов продолжал исправно ходить на службу, его выкладки по-прежнему были безукоризненны, правда, с сослуживцами он практически перестал общаться. Зато дома он стал невероятно придирчив, завел строжайший распорядок дня, почерпнутый им из книг о жизни на кораблях, время исчислял только в склянках, а от родных требовал беспрекословного исполнения его приказаний и соблюдения дисциплины. Те, памятуя об указаниях врача, безропотно терпели все его причуды, лишь бы обожаемый глава дома был здоров.

Со временем странности Болотова усилились и приобрели характер навязчивой мании – стало ясно, что теперь он считает себя капитаном корабля, а всех живущих в доме – его командой. Напуганная Мария Игнатьевна втайне от Петра Афанасьевича и обожающего его Митеньки обратилась к врачу. Не называя имен, она описала симптомы и попросила совета. Но врач только напугал ее – он сказал, что подобного больного необходимо отправить в лечебницу, иначе болезнь будет прогрессировать. До глубины души шокированная самой возможностью помещения мужа в сумасшедший дом, в надежде, что если ему не прекословить и отпаивать успокаивающими настоями, то последствия удара постепенно пройдут, Мария Игнатьевна оставила даже мысль о специализированном лечении, тем более, что на людях Петр Афанасьевич вел себя вполне разумно. Очень скоро она об этом горько пожалела.

Апогей наступил примерно через полтора месяца после ее визита к врачу.

Глава 10

Борьба с мятежниками

В этот воскресный день все шло как-то наперекосяк. Светившее с утра солнце сменил противный мелкий дождичек, зарядивший до вечера. Верочка, добросовестно исполнявшая при Петре Афанасьевиче во время болезни, да и после нее, роль сиделки, чувствовала себя плохо и сидела в своей комнате, у Митеньки не ладились дела на службе, и он ходил раздраженный и злой. Даже обычно уравновешенной Марии Игнатьевне было не по себе – она никак не могла сдержать непонятную тревогу, доводившую ее до нервной дрожи, будто в ожидании чего-то ужасного. Сам Болотов тоже ходил хмурый, все время бурчал себе под нос и хмуро посматривал на окружающих, словно дожидаясь нарушения распорядка, чтобы выплеснуть свою злость.

Наконец, наступило время обеда. Точно после удара в гонг все уселись за стол, но кухарка, заодно исполнявшая роль комнатной прислуги, из кухни не появилась. Лицо Петра Афанасьевича начало покрываться красными пятнами – верный признак надвигающейся бури. Наконец, он вскочил и быстрыми шагами направился на кухню. Ожидая взрыва ярости – за короткое время это была уже третья кухарка, нанятая только три дня назад – все напряженно прислушивались к тому, что происходило на кухне. Сначала были слышны раздраженные голоса – в ответ на возмущение Болотова кухарка оправдывалась, что плита дымила, и ее с трудом удалось разогреть, чтобы готовить, но постепенно скандал набирал обороты. Оба говорили все громче, и наконец стали просто кричать друг на друга. Вмешиваться никому не хотелось – все знали, каково попасться Петру Афанасьевичу под горячую руку – в последнее время он в запале мог даже поднять на домочадцев руку. И вдруг, после одной особенно дерзкой тирады кухарки, послышался дикий рев и грохот – а затем тишина. Теперь родные Болотова испугались по-настоящему – такого еще никогда не было. Прибежав на кухню, Митенька и Мария Игнатьевна, похолодев, увидели, как Петр Афанасьевич деловито прилаживает на крюк в стене петлю – судя по всему, для лежавшей на полу бездыханной кухарки, от головы которой разбегались ручейки крови.

– Мятежников надо вешать, тогда на корабле будет порядок! – торжественно объявил он оцепеневшим родственникам. Первым пришел в себя Митенька – тихо подойдя к отцу, он, поддакивая ему, осторожно отобрал веревку, а потом, под предлогом, что мятежница мертва, и ее надо выкинуть за борт, увел его в спальню. Уложив обмякшего Петра Афанасьевича в кровать, Митенька и Мария Игнатьевна стали думать – как им теперь быть. Чувствовавшая угрызения совести от того, что так легкомысленно пренебрегла предупреждением врача, Мария Игнатьевна хотела вызвать полицию и домашнего доктора, но сын решительно воспротивился. Ему отвратительна сама мысль о том, что отец закончит свою жизнь в желтом доме. Папеньку надо спасать – в конце концов, если исполнять все его прихоти, он кроток как ягненок, и может пойти на улучшение. Главное – изолировать его от остальных людей, а для этого следует выхлопотать на службе пенсию и переехать в самый глухой конец города. В конце концов, можно обойтись и без прислуги.

Сказано – сделано. Тело кухарки Мария Игнатьевна и Митенька поздно ночью зарыли в саду и посадили на свежеразрытой земле куст роз. Благо, она служила у них недавно и не успела обзавестись знакомыми, так что ее судьбой никто интересоваться не станет. Сам Болотов, казалось, ничего не помнил о происшедшем, к тому же после приступа Петр Афанасьевич так ослабел, что вызванный наутро доктор уверенно констатировал второй, правда, более слабый удар и предписал длительный и полный покой. Администрация пароходства, приняв во внимание долгую безупречную службу Болотова и идя навстречу просьбам его родных, назначило ему пенсию – небольшую, но вполне достаточную для их целей. Вскоре был найден подходящий дом в отдаленном от центра города и бывших знакомых Тупом переулке. Здесь обитали в основном обедневшие мещане, находившиеся на грани нищеты, и абсолютно не интересовавшиеся жизнью соседей. Внимание мог привлечь только относительный достаток Болотовых, но они старались его не афишировать. Правда, жить там все равно было страшновато, и через некоторое время стало понятно, что еще хоть один мужчина в доме, который бы исполнял обязанности и слуги, и дворника, и сторожа, просто необходим.

Тогда-то и появился Сидор – как будто почувствовав, что в этот дом его примут с радостью и не задавая лишних вопросов. Да и сам он отнюдь не стремился общаться с соседями или лишний раз выходить за калитку, что всех устраивало. А его угрюмый мрачный вид надежно отпугивал всех любопытных. Впоследствии оказалось, что Сидор на самом деле – давно находящийся в розыске по обвинению в многочисленных разбоях Трофим Иванов, иначе Трошка Молчун. Ему необходимо было надежное убежище после очередного побега из тюрьмы и ареста всех его соучастников, и дом Болотовых явился для него просто спасением. Именно поэтому он стал для них идеальным слугой – молчаливым, покорно подчинявшимся всем странным порядкам. После же очередного приступа Петра Афанасьевича, закончившегося смертью еще одной кухарки (Мария Игнатьевна все-таки рискнула нанять недавно приехавшую из деревни девушку, которая никого в городе не знала), он даже помог торжественно приковать ее труп в “трюме”, как сумасшедший называл погреб, а потом втихомолку вместе с Митенькой там же ее и зарыл. После этого Сидор приобрел над семейством неограниченную власть, чем охотно пользовался, регулярно вымогая деньги. Почувствовав, что напал на золотую жилу, причем без всякого риска быть пойманным, он продолжал свою ставшую чисто номинальной службу у Болотовых, оказавшихся под постоянной угрозой доноса в полицию. Они ведь не знали, что Сидор сам находится в розыске.

Единственным человеком в доме, к которому “слуга” относился с некоторым сочувствием, была Верочка. Поскольку девушка не присутствовала на том роковом обеде, и так до конца и не знала правды о припадках Петра Афанасьевича, она не понимала, зачем так срочно понадобилось переезжать в один из самых глухих уголков города, и почему их жизнь превратилась в подобие добровольной тюрьмы.

Но поскольку Вера в доме была существом абсолютно бесправным, и вопросы задавать ей было не положено, она молча смирилась. Справляться без прислуги было тяжело, и девушка добровольно превратилась в горничную и кухарку одновременно, что Мария Игнатьевна восприняла как должное. С каждым днем жизнь Веры становилась все тяжелее – она с ужасом чувствовала, что тупеет, забывая даже то немногое, чему успела в свое время выучиться. Петр Афанасьевич, невзирая на беспрекословное подчинение домашних и полный покой, становился все раздражительнее, срывая на ней свою злость, вплоть до побоев, как на наиболее безобидном создании, а Мария Игнатьевна и Митенька ни разу даже не заступились за нее, считая главной виновницей всех скандалов. Только иногда ее спасал от расправы Сидор, похоже, жалевший ее, как другие жалеют кошку.

Наконец, она не выдержала и решила найти себе какую-нибудь работу – все, что угодно, лишь бы сбежать с этой каторги. Развязка наступила в тот самый вечер, когда я случайно попал в эпицентр семейной трагедии. Тот скандал, что я подслушал около дома, разразился после того, как она объявила семейству о своем решении. Петр Афанасьевич пришел в дикую ярость и обвинил ее в дезертирстве с корабля. После того, как он начал называть Веру мятежницей, жена и Митенька стали опасаться самого худшего, но тут на сцене появилась моя приблудная персона и отвлекла внимание безумца. Без лишней скромности скажу, что Верочке очень повезло – не будь меня, она скорее всего окончила бы свою жизнь в погребе, как до нее несчастная кухарка. Правда, это и так чуть не произошло – ведь после того, как девушка проводила меня в комнату для гостей, она имела несчастье опять попасться на глаза Петру Афанасьевичу и сказать ему, что собирается завтра же уйти. Не помня себя, тот схватил оказавшиеся под рукой ножницы и располосовал ей всю руку. Неизвестно, что было бы дальше, если бы она не потеряла сознание. Увидевший это Сидор еле оттащил барина от его жертвы, а потом в столовой сказал, чтобы тот оставил девушку в покое, отчего приступ Болотова только усилился. Ну, а что было дальше – вы знаете. Остается только добавить, что попавший в участок Сидор, или Трофим Иванов, после первого приступа ярости на своих “хозяев” быстро сообразил, что его могут опознать, и решил сбежать. А чтобы я ему не помешал, он для верности стукнул меня по голове табуреткой. Его так и не нашли…

* * *

Все присутствовавшие на суде были потрясены историей семьи Болотовых -причем не только их злодеяниями, но и силой той извращенной любви, что заставляла родных покрывать все преступления Петра Афанасьевича. На суде выступали в качестве экспертов самые известные светила психиатрии, приехавшие специально для обследования обвиняемых. Мнения их разделились, одни безоговорочно считали всю семью душевнобольными, другие настаивали на ответственности Марии Игнатьевны и Митеньки за соучастие и сокрытие убийств. Присяжные очень долго не могли прийти к решению, и когда они наконец вышли из своей комнаты, публика затаила дыхание. Наконец, вердикт был оглашен – все трое признаны невменяемыми и предлагалось поместить их для лечения в больницу для душевнобольных. Все облегченно перевели дух. Немного было тех, что считали обязательной для Болотовых самую суровую меру наказания, большинство – особенно дамы, находили чрезвычайно романтичным столь сильную любовь к отцу и мужу, что, конечно, по их мнению, заслуживало оправдания. Сами обвиняемые, услышав приговор, навсегда их разлучавший, зарыдали. Митенька начал горячо умолять поместить его рядом с отцом, чтобы ухаживать за ним, Мария же Игнатьевна просто билась в истерике. Многие из присутствовавших в зале суда тоже прослезились.

Не знаю, как бы я отнесся к решению суда, если бы в тот вечер меня не оказалось в доме Болотовых. Знаю только, что после всего, что я пережил и увидел, после того погреба, где медленно истекала кровью хладнокровно спрятанная туда восемнадцатилетняя девушка, я с удовольствием заставил бы всю эту “любящую” семейку пережить такой же ужас смерти, что пришлось нам с Верочкой, не говоря уже о других жертвах.

Бедная девушка, помимо большой потери крови, пережила такое нервное потрясение, что ей пришлось еще долго лечиться, даже после того, как рука зажила. На память о прошлом остался только еле заметный шрам. Я часто навещал ее в больнице, пытаясь подбодрить и внушить уверенность в будущем. Я так ее убеждал, что поверил в будущее и сам – и теперь, когда вы будете в Симбирске, всегда можете зайти к нам в гости. Верочка стала очень общительной и гостеприимной хозяйкой, так что радушный прием вам гарантирован, но только если вы не будете восхвалять романтику дальних морских путешествий…

Продолжение следует…

Глава 11

Часть 2

Княжеская месть (село)

Глава 1

Опять командировка

Я лежал в телеге и лениво разглядывал облака в небе, сиявшем той особенной, хрустальной голубизной, которая бывает только во время бабьего лета. Старик, подрядившийся подвезти меня от станции до села, что-то тихо бурчал себе под нос, изредка подстегивая довольно упитанного мерина, который бодро трусил по широкой дороге с глубокими следами от колес. Колеса мерно поскрипывали, телегу тихо покачивало, как будто я лежал в колыбели, и это ужасно мешало сосредоточиться – уж очень хотелось спать. А подумать было о чем.

Через пару месяцев моя жена должна родить нашего первенца. Именно из-за предстоящих расходов я сейчас и соглашался на любую, даже самую тоскливую командировку, куда больше никто не хотел ехать. Дело в том, что я землемер и состою на службе в Симбирской межевой канцелярии. В свое время я много дурил по молодости лет, но после одного необычного приключения, в результате которого и познакомился со своей женой, я остепенился и стал примерным семьянином. Правда, денег от этого не прибавилось. Нет, на двоих моего жалованья вполне хватало, но теперь – врачи, няньки… В общем, последнее время я соглашался ездить для межевания в самые глухие деревни, куда больше никто не хотел. И все для того, чтобы побольше сэкономить на прогонных и командировочных, да еще в слабой надежде получить внеочередной чин “за усердие на службе” и, соответственно, прибавку к жалованию.

Дорожные тяготы я переносил спокойно, но вот беспокойство за Верочку постоянно меня терзало. Шутка ли – седьмой месяц беременности, а ведь она остается дома совсем одна, и это в двадцать-то лет! Конечно, жена моего начальника Василия Ивановича Морозова (милейшего, кстати, человека), Татьяна Григорьевна – тоже, под стать ему, добрая душа – согласилась присматривать за ней в мое отсутствие, и даже приглашала Веру пожить у них. Но та не захотела – она в свое время достаточно пожила у чужих людей и теперь ни за что не желала покидать свой собственный дом, даже ради таких симпатичных людей как Морозовы. Так что сейчас мне оставалось только надеяться на лучшее и, конечно, на бдительность Татьяны Григорьевны.

Впрочем, нынешняя моя командировка не грозила затянуться надолго. Дело было достаточно простым – возобновить межи между общинным наделом крестьян села Васильевского и бывшим помещичьим имением, которое сейчас было продано известному симбирскому купцу 1 гильдии Коростылеву. А ехать никто не хотел, потому что ходили слухи о том, что с имением что-то нечисто.

Глава 12

Глава 2

Никто здесь больше жить не будет!

Дело давнее, и подробностей уже никто не помнил, но суть в том, что после объявления в 1861 году крестьянам воли, васильевские мужики насмерть рассорились с местным помещиком. Как мне вполголоса рассказывали сослуживцы, происходил он из известного княжеского рода – кажется, из Салтыковых, но в губернии слыл чудаком и мизантропом. После смерти жены он совсем одичал – жил в своем имении затворником, ни с кем не общался, а единственным его развлечением стало выжимание денег из крестьян. Правда, он их не копил, и на себя не тратил – все уходило на единственного сына, обучавшегося сначала в Петербурге, а затем за границей. Любил его старый Салтыков без памяти, из-за него и со своими бывшими крепостными поссорился.

По закону он обязан был выделить на каждую деревню земельные наделы, за которые они должны были потом с ним расплачиваться. Хотя за разделом наблюдали, как и положено, местные чиновники, но лучшими землями Салыков делиться не захотел. Как уж он договорился с властями, дело темное, но в итоге Васильевскому достались самые плохие земли, да еще и чересполосица. Платить же за них помещику предстояло не меньше, чем за лучший чернозем. Крестьяне, естественно, возмутились, пытались добиться правды по инстанциям, но ничего не вышло, хотя тянулось дело очень долго. И в одну прекрасную ночь помещичий дом запылал. Погасить пожар удалось довольно быстро, благо пруд был рядом, но следов хозяина сначала не нашли. Только в кабинете, откуда и начался пожар, на обугленном полу выделялся неправильный круг необычно жирной копоти, в центре которого возвышалась целая куча пепла. Рядом нашли остатки обгоревшей одежды, в которой слуги опознали халат, который был на Салтыкове. И больше никаких следов, только странная сажа повсюду, да запах…

Естественно, было дознание, на котором присутствовал и молодой Салтыков, – ему сразу же сообщили о трагедии. Сначала господствовала версия о “самовозгорании” – выдвинул ее врач, большой любитель всяких экзотических и сверхъестественных теорий, вроде месмеризма, который сейчас более известен как гипноз. Косвенно эту версию подтверждали и показания камердинера, который рассказал, что в последнее время Салтыков имел обыкновение натираться каким-то ароматическим спиртом, употреблявшимся им в большом количестве. Решили, что пропитавшийся спиртом старик вполне мог вспыхнуть при неосторожном обращении с лампой.

Но молодого Салтыкова такое объяснение не устроило. Он потребовал более тщательного расследования – и оказался прав. Через неделю после пожара напившийся до бесчувствия в сельском кабаке салтыковский садовник во всеуслышание расхвастался, что “старого хрыча” спалил он за то, что помещик-де ему жалованья платить не хотел, да еще и дрался. Садовника тут же арестовали. Протрезвев наутро, он наотрез отказался от своих слов, называя их пьяной болтовней, но Салтыков настоял на его отправке в тюрьму и возобновлении следствия.

Как ни старался князь, даже при более тщательном осмотре места происшествия так и не нашли дополнительных улик, подтверждающих вину садовника. К тому же казалось сомнительным, что при наличии в доме слуг, он мог в одиночку совершить убийство и замаскировать его поджогом. Наверняка у него в доме должны были быть сообщники. Но камердинер старика имел железное алиби – в этот вечер он отпросился у хозяина на крестины племянницы и весь вечер провел у родственников в Васильевском. Остальные дворовые подтверждали алиби друг друга, показывая следователю, что во время преступления находились в людской. Сам же садовник упорно отказывался не только назвать сообщников, но и подтвердить свою вину, твердя, что наболтал чепухи спьяну, потому что хотел похвастаться перед односельчанами.

Словом, если бы не молодой князь, дело, скорее всего, так и не дошло бы до суда. Но благодаря своему влиянию и связям в Петербурге, которых до смерти боялись местные власти, он добился не только суда, но и осуждения садовника на каторжные работы, причем во всеуслышание объявил, что если бы мог, то и всех дворовых на каторгу отправил. Садовник же, услышав приговор, встал и, поклонившись залу, громко объявил: “Видит Бог, невинен я. А вас, барин, господь за напраслину покарает!” – и разрыдался.

Проходивший в губернском городе процесс, благодаря своей необычности и скандальности, привлек большое внимание. А если учесть, что ни старому, ни молодому Салтыкову никто не симпатизировал, считая их скрягами и высокомерными мизантропами, чуждавшимися приличного общества, то приговор никто не одобрил. К тому же теория врача о “самовозгорании” имела достаточно большое количество сторонников, и вызвала горячее обсуждение в гостиных, так что спрос на книги о гипнозе, спиритизме и прочих экзотических вещах необычайно возрос. Книготорговцу даже пришлось делать специальный заказ на присылку дополнительной литературы.