Иная реальность. Часть 1. Грань отчаяния

«Как мне поступить? Не знаю», – вдруг вспыхнула мысль, будто искра.

От неожиданности Марк вздрогнул. Эта мысль, словно электрический разряд, прошила его насквозь, резко выдернув на поверхность этого мира. Немного оклемавшись от такого молниеносного всплытия, Марк остолбенел, когда заметил карандаш в своей руке, и лежащий на коленях тот самый рисунок. Минуту или две он не мог пошевелиться. Пытался найти в уме какое-то объяснение всему этому артхаусу, однако это выходило за рамки здравого смысла.

– М-да, мало мне приключений, – прошептал Марк, взглянув на ещё несформировавшуюся, бессмысленную композицию рисунка.

Этот рисунок был ему чужд, неприятен. Он был плодом каких-то неизвестных действий, о существовании которых хотелось поскорее забыть, списав всё на чистую случайность.

Резким движением руки Марк вырвал из наброска ненавистный, пугающий лист, и, скомкав его дрожащими пальцами, с отвращением бросил в урну под столом. Затем снова открыл шуфлядку и с разрывающей грудную клетку острой болью, взглянул на заветную папку.

– Как поступить…? – повторил он ту злосчастную мысль и гулко задвинул шуфлядку обратно.

Глава 4

По пути на кухню, в узкой, небольшой прихожей расположился встроенный шкаф-купе, у которого одна из сдвижных створок была зеркальная. Обычно Марк старался не смотреть в это зеркало, быстро проезжал мимо, чтобы не увидеть себя таким, какой он есть на самом деле. В его сознании существовал совершенно иной образ, конфронтирующий с реальным. Марку было слишком тяжело, когда эти два разных образа сталкивались лоб в лоб. Поэтому он любой ценой избегал подобных ситуаций.

Однако сейчас, как нарочно, по ковровой дорожке были рассыпаны кубики от лего, мешавшие проехать, а справа, точно вровень с коляской, стояла именно эта створка.

Сжав пальцами ободья колес так, что те впились в ладони, Марк громко позвал:

– Эй, Тимоха, подойди-ка, пожалуйста, сюда…

– Куда сюда? Скажи по – нормальному, – в гостиной защебетал тоненький немного нагловатый голосок. – Почему я, а не Костик? Он опять сидит в смартфоне…

– Быстро пошёл, – раздался уже чуток ломкий голос, в котором, однако, ещё сохранились детские нотки.

– Ай, больно… А если тебе так врежу?… Вот, на… Получай… Ты мне в нос стукнул… Сейчас тебя ждет хук справа и апперкот…

– Отстань… Да хватит… Ну, всё, малой, ты допрыгался…

Из гостиной послышались кряхтения, смешное бульканье, стук ног, ребячьи угрозы.

«М-да, интересно было бы понаблюдать за их апперкотами… Тоже мне боксер… А вот и рефери… Мама сейчас быстро расставит этих бойцов по углам, – неспешно бубнил про себя Марк, ёрзая коляской взад и вперед по коридору. – Как будто что-то тормозит… что ли… и под колёсами лежат эти кубики?»

Хотел наклониться, посмотреть. Но тут взгляд, словно нарочно, наткнулся на зеркало. Марка обдало жаром, когда он встретился глаза в глаза с худощавым, молодым человеком, взгляд которого бурил его насквозь своими карими зрачками с голубоватыми прожилками.

Горбатый, с сухим, клиновидным лицом, с тонкими напряженно натянутыми тусклыми губами, над которыми виднелась редкая полоска юношеских усиков, он смотрел на Марка с неким презрением, с острой ненавистью. Он был потрёпан жизнью, согнут в дугу проклятой судьбой. Его глаза были наполнены усталостью, душевными страданиями, неуверенностью.

От этого жуткого образа Марк со всей силы оттолкнул коляску назад. Плевать на то, что там хрустит под колесами. Лишь бы не видеть этого урода. Лишь бы он не сверлил своим тусклым взглядом, проникающим лезвием во все уголки тела.

– Это не я… Не я, – шепотом с одышкой повторял Марк, будто бы отрицая то, в чем его обвиняли.

Вокруг всё помутнело, словно в квартиру проник густой дым. Стало тяжело дышать. Казалось, на грудь взвалили валун, который давил сильнее и сильнее. Эта была невыносимая, ноющая боль, которую нужно терпеть. В памяти периодически всплывал тот образ, с которым сознание не хотело мириться.

***

Веки стали тяжелыми, вздутыми, будто бы они были налиты свинцом. Через оставшиеся узкие щели глаз Марк видел, как чёрный дым клочьями оседает вниз. Ни стен, ни потолка, ни шкафа – ничего не было, словно вся квартира растворилась в воздухе. Вместо этого из-за рваных ошметков сизого тумана выглядывали чёрные, от застывшей на них грязи, откосные горбыли подбруствера. Сквозь дырявый, как решето, дощатый настил прорывалась мелкая, колючая мгла, которая пробирала до костей. Тусклого света едва хватало, чтобы Марк мог рассмотреть сидящих рядом. Это были изувеченные останки былых людей, которые в своё время жили каждый своей жизнью. У каждого была своя собственная судьба-дорога.

Один ходил по этой дороге прямо и честно, да только многим такой человек, что кость в горле. Какой-то он неправильный, значит враг народа. Второй взял ведро мелкой картошки из колхозного бурта, чтобы дети не померли от голода. «Добрые люди» увидели, изловили «лютого вора» и отправили лобзиком тайгу валить. Третий жил, как тростинка на ветру, шёл, куда взбредет в голову. Закон и честь для него были побоку. Майданщик со стажем, он засовывал руку в чужой карман, будто в собственный. Однако¸ сколько верёвочке не виться, а конец придет в самом неожиданном месте. Напился до чертиков, в голову взбрело прогуляться. Не поделив со случайным прохожим дорогу, избил того, да и попал в милицию. Так и вывели на чистую воду.

Сейчас же, сидя на мокрой, раскисшей от воды и крови, земле, в этом холодном, мрачном подбруствере все были равны. У всех теперь был один и тот же страх перед смертью, одна и та же боль, одно и то же безвыходное положение. Изредка тут и там тлел огонёк самокрутки, скудно освещая безликие, немые, чёрные лица.

Марк прикрыл глаза, которые резало, словно ножом, от каждого движения набухших век. По всему его телу расползался жуткий холод. Каждый, клубящийся в стылом воздухе выдох, отнимал последние крохи тепла. Мёрзлые, одеревеневшие пальцы вцепились в мёртвую землю и не желали подчиняться слабым сигналам, которые судорожно отправлял полусонный мозг. Острая резь сверлила правый висок, обдавало жаром раненое плечо.

Сквозь мутную пелену сознания просачивались какие-то скомканные обрывки фраз, которые заглушало унылое завывание ветра да периодическое бряцанье оторвавшегося от настила горбыля. По насыпи бруствера скатывался приближающийся рокот моторов, лязг гусениц и треск ломающихся деревьев.

– Моторизованная дивизия, – отхаркался кто-то рядом, – Не было печали, да черти накачали. Я с этими сукиными детьми столкнулся ещё под Л. Наша седьмая стрелковая рота окопалась у деревни П… Разве с одними винтовками удержишь этого зверя?

– И шо было далий? – проклокотало из чьей-то груди так, будто бы человек утопал в собственной блевотине.

– Да положили добрых два взвода, – скупо отозвался рассказчик и после нескольких мёртвых минут прибавил, – Окружили с трех сторон и косили из пулеметов… Мне и ещё трём счастливчикам удалось скрыться за холмом. Ночью бежали в тыл к своим…

Кто-то хмыкнул с сожалением:

– И на кой черт мы туда подались? Чтобы нам расстрельную статью за измену родине всем троим повесили, а потом сослали в роту к этим уродам?

– А что тебе масть наша не в нос? – послышался разъяренный восточный акцент.

– Хотя бы потому, что из-за вас у нас ни харчей, ни оружия, – прогудел басом первый, – Одна винтовка на двоих, и та стреляет в молоко. А патронов фиг да ни фига.

– Что же твоя родина такая щедрая? – раздался натянутый смешок, – У моего бати тридцать десятин земли было, своё хозяйство. Жили, не тужили… Пришли такие, как ты, всё подчистую забрали. Батя на Соловках сгинул… И пошла босота тырить… Чья это вина, что я стал таким?

– Равенство должно быть, – прогудел в ответ бас с каким-то укором. – Кулацкие морды¸ сами виноваты.

Кто-то заскрежетал зубами и цыкнул, присвистнув:

– Какое, твою мать, равенство… Ты же сам минуту назад мямлил, что тебе мало жратвы… У этой страны штрафник – пушечное мясо… Равенство, братство… Где это?

– Да как с вами, суками, родине обращаться? А? – загорланил в ответ голос, приглушенный сильным порывом ветра, который шлифанул лицо песком.

– Ты бы, Стрелок, фильтровал базар, – выпалил, будто бы из пушки, восточный акцент. – Здесь нет сук… Втемяшил? Мало у нас времени осталось… Дай людям спокойно подумать, с чем они предстанут перед Всевышним…

Кто-то в дальнем углу прогундосил:

– Нет никакого Бога… Это сказка для дураков.

– А что есть? Вот сейчас прибьют, и что с тобой будет дальше?

В ответ не было сказано ни единого слова так, как будто все сделались немыми, столкнувшись лицом к лицу с чем-то, о чём, возможно, они ни разу в жизни и не думали. А может быть, этот спор просто- на просто исчерпал себя или зашел в тупик.

Над головой забарабанил задетый сильным порывом ветра, оторванный горбыль, монотонно дребезжащий, в унисон с тревожным содроганием земли, под жуткий лязг и грохот приближающейся стальной лавины. Лавины, которая вот-вот через пару минут зальёт тут всё адским пламенем, перемелет своими железными траками людей в порошок и поползёт дальше на восток.

«И что будет с тобой дальше? – запоздалым эхом отозвался в голове Марка тот самый тупиковый вопрос, – Жень, брат, не нужна тебе эта война…».

***

Перед глазами внезапно возник небольшой дворик, закольцованный тремя тёмно-серыми, облезшими стенами двухэтажного дома, походившего на сгорбленного, морщинистого старика. Тусклые, впалые глазницы окон, прищурившись от ярко-багряного заката, с интересом наблюдали за игрой в штандер галдящей на всю округу оравы мальчишек. Щербатые зубы балясин галереи второго этажа криво усмехались.

Молодой худощавый парень лет двадцати стоял в майке у открытого окна, вдыхая тягучий июльский вечер, пропитанный сладковатым запахом липового цвета и прелой землёй после дождя. Между большим и указательным пальцами правой руки тлела папироса, изредка выпуская дымок. В правой руке он держал небольшой листок бумаги, по которому раз за разом пробегали голубые глаза. После чего обсыпанные редкой щетиной щеки сжимались в очередной затяжке.

– Что-то ты сегодня нос повесил, Лёха, – окликнул его, внезапно появившийся, словно из-под земли, не по своим годам рослый, широкоплечий мальчик.

Немного подождав, он прислонился к стене. Его тонкие, ещё детские пальцы крадучись потянулись к пачке папирос, лежавшей на обшарпанном подоконнике.

– Смотри, как бы дурно не стало, – отрешённо глядя на зависший в небе над двориком тёмно-жёлтый блин, проговорил Алексей, выпуская из натянутых губ струйку дыма. – Ядрёный табачок.

Затем вновь затянулся глубоко с задержкой дыхания, чтобы ощутить, как никотин попадает в легкие, расходится по телу, вводит в сладкий дурман сознание.

– Вот, на заводе вручили повестку в военкомат, – на выдохе забормотал Алексей, застучав по листку бумаги чёрным ногтем указательного пальца. – Посылают на фронт.

От этих слов у мальчика вспыхнула в глазах искорка радости и азарта. Размяв жилистую шею, которая возвышалась над загоревшими, мускулистыми плечами, он сунул в сжатые губы папиросу:

– Я пойду добровольцем с тобой…

– С тобой… Возьми меня, – искривился в усмешке Алексей, не сводя мутного взгляда с блистающей луны, на уже темнеющем небе, – Кто сдал меня с потрохами, когда мы с Михой и с тобой лазили в сад в Бирюлёвском переулке?

Внизу послышался звонкий детский голос:

– Штандер!

Алексей, стряхнув с папиросы средним пальцем пепел, продолжал сухо ввинчивать в воздух слова:

– Помнишь, Жека, мы играли, вот так же? – он подал остриженную налысо, угловатую голову вперед, – Ты был ещё мелочью пузатой, которая всегда волочилась за мной и ныла. Один раз ты высадил мячом окно соседнего дома. Родители обвинили меня… Неделю сесть не мог…

Зашипела папироса, высунув своё красное жало.

– Про моих голубей, живущих на чердаке, кто рассказал отцу? Пришёл из школы, залез, а там… У меня до сих пор эта ужасающая картина перед глазами стоит…

Шмыгнув носом, Женя провел ладонью по круглому, ещё с детскими чертами лицу, на котором в лунном свете были видны некие тени юношеского максимализма и бунтарства.

– Я только хотел стать таким, как ты: смелым, сильным, чтобы у меня были друзья, – пробурчал он, чиркая спичкой, – Ловил каждое твое слово, каждый жест, взгляд… Но для тебя я был только обузой, а не братом…

Теперь Женя говорил тихо, натужно, пытаясь не дать ход слезам, ненужным эмоциям, которые сдавливали ему грудь изнутри. Перьевое одеяло сумрака, кутавшее, светящуюся над колодцем двора луну, сделало его каким-то понурым, пригнуло статную фигуру.

– Я хочу отдать долг родине.

Впалые глаза Алексея сверкнули в прокуренной темени. Обернувшись к брату, он, выпрямив руку в локте, уперся ладонью в оконный косяк и грозно произнес:

– Долг родине? – хмыкнув, искривил продолговатое, как клин, лицо, – Родина помнила о тебе и обо мне, когда отца раздавило вагонеткой в литейном? Может быть, она дала нам кусок хлеба, когда мы пухли от голода, а мать день и ночь сидела за швейной машинкой? Твоя родина яйца выеденного не стоит.

По нагретой дневным зноем стене в окно забрался чей-то невнятный, пьяный напев, который сопровождал порывистый лай.

– Не для того, брат, я с тринадцати лет ящики таскать в доке начал, чтобы тебя…, – Алексей зажал последнее слово где-то в лёгких вместе с дымом и произнес на выдохе, указывая на соседнюю дверь взглядом. – Вот там сидит наша единственная родина, которую ты должен будешь защищать, если что-нибудь со мной случится… Внял?

Он хотел было потрепать брата по плечу, но тот быстрым, гибким движением массивного туловища скользнул в сторону, будто бы изворачиваясь от удара, и бунтарским тоном огрызнулся:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.